Екатерина II считала Александра Радищева, родившегося 260 лет назад, бунтовщиком хуже Пугачёва. Пушкин оценивал его произведения как поверхностные. Его воспели Ленин, Сталин и Калинин. А на самом деле Радищев просто сильно опередил время.
У среднестатистического россиянина Александр Николаевич Радищев ассоциируется с двумя фразами школьного ещё происхождения: эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву» из Тредиаковского, поражающим воображение величием могучего русского языка: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» — и фразой «Я взглянул окрест меня — и душа моя страданиями человечества уязвлена стала». В этой второй цитате — весь Радищев, его внутренняя пружина, позволявшая ему скорбеть о неграх в Америке и крепостных в России, а также признавать за народом право на восстание в гораздо более явном виде, чем это представлено у Жан-Жака Руссо.
Строго говоря, Радищев был правоведом естественно-правового направления и философом общественного договора. Биографию «нашему рыжему» сделала лично Екатерина, благоволившая к юному таланту, отправившая его на обучение в Лейпцигский университет, а потом взявшая на службу. Анонимное «Путешествие…» отдавало идеями мартинистов, сразу распознанными возмущённой императрицей, которая охотно переписывалась с вольнодумцами, но пресекала на корню практическое воплощение их идей. По определению Пушкина, «их (мартинистов. — А.К.) недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франкмасонских ужинах».
Радищева довольно быстро вычислили и за «французскую заразу» приговорили к смертной казни путём четвертования. Отсрочка кончины на 12 лет произошла благодаря той же Екатерине, которая заменила высшую меру острогом в Илимске и кандалами. Правда, Радищеву не было суждено умереть в своей постели — он покончил с собой. Но об этом позже.
Критика самодержавных порядков у Радищева публицистична и резка, яркие высказывания вкладываются в уста разнообразных персонажей. Например: «…для чего не заведут у нас вышних училищ, в которых преподавались бы науки на языке общественном, на языке российском? Учение всем бы было внятнее; просвещение доходило бы до всех поспешнее, и одним поколением позже за одного латинщика нашлось бы двести человек просвещённых; по крайней мере в каждом суде был бы хотя один член, понимающий, что есть юриспруденция или законоучение».
Ну чем не реформа высшего образования, да ещё вполне в рамках Болонского процесса! Радищев и вправду чрезмерно опередил время.
Или вот: «Человек родится в мир равен во всём другому… Следственно, человек без отношения к обществу есть существо, ни от кого не зависящее в своих деяниях. Но он кладёт оным преграду … становится послушен велениям себе подобного, словом, становится гражданином». Сказанное здесь до сих пор в диковинку русскому человеку…
Что уж говорить о таком: «Властитель первый в обществе есть закон; ибо он для всех один». Пожалуй, для 1790 года равенство граждан перед законом и принцип верховенства закона в России — это было чересчур.
Характерно, что Пушкин, как человек консервативных взглядов, очень ругал Радищева, но при этом всегда испытывал к нему какой-то нездоровый интерес. Больше того, хрестоматийная ода «Вольность» — это довольно внятное изложение политического и правового учения Радищева:
«Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон — а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!»
Одноимённая ода Радищева, источник пушкинского вдохновения, гораздо более многословна. Здесь и про закон:
«Но что ж претит моей свободе?
Желаньям зрю везде предел;
Возникла обща власть в народе…
Родился в обществе закон».
Здесь и антиклерикальный пафос, тоже существенно опередивший время:
«Власть царска веру охраняет,
Власть царску вера утверждает;
Союзно общество гнетут;
Одно сковать рассудок тщится;
Другое волю стерть стремится».
Радищев — теоретик общественного договора и сторонник права народа на восстание, предвосхитивший и сегодняшние теории общественного договора, и теорию общественного выбора: «Если мы уделяем закону часть наших прав и нашея природные власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу, о чём мы делаем с обществом б е з м о л в н ы й договор. Если он разрушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудие государя даёт народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему даёт закон над преступниками».
Удивительно, но из Илимска Радищева вернул Павел I. А при Александре I, который начал своё правление с этакой «оттепели», экс-мартиниста привлекли к работе в законодательной комиссии как «буржуазного специалиста», то есть решили использовать революционную энергию в мирных целях. Так что вряд ли был прав Сталин, когда ставил в один ряд Россию «Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых». Наши вожди вообще усмотрели в Радищеве только революционный драйв («ростки революционной морали», М.И. Калинин), проигнорировав его политическую философию, буржуазную до последнего параграфа.
В комиссии графа П.В. Завадовского, тогдашнего министра народного просвещения, Радищев сочинял проект гражданского уложения и «Записки о законоположении». Но переоценил реформаторские намерения власти. По версии Пушкина, граф пожурил автора «Путешествия…»: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Министр пошутил во вполне добродушном партийно-правительственном стиле — сейчас такие сюжеты обсуждаются в парной и в отдельных кабинетах ресторанов. Но Радищев был человек серьёзный и чувствительный: он увидел в этом высказывании скрытую угрозу и покончил с собой. Хотя, думается, он отравился потому, что понял: реализовать выношенные всем жизненным опытом идеи не удастся. Это было самоубийство, связанное с крушением иллюзий.
Что же до Пушкина, то он критиковал Радищева как раз за неспособность пойти на компромиссы и помочь власти в качестве либерала-лоялиста: «Он как будто старается раздражать верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить». Выражаясь в современных терминах, Радищев был ближе к «Солидарности», а Пушкин — к «Правому делу».
Но, мнится, великий поэт был несправедлив к великому мыслителю: «лихие 90-е» (XVIII столетия) закончились для Радищева «равноудалением», а иллюзии «оттепели» обернулись разочарованием, страхом и самоубийством. Какое уж там «указать на благо». Потом Радищева национализировали большевики. А сегодня забыли. Хотя история его жизни — очень поучительная. И очень российская. Сказано же — чудище обло, озорно… Левиафан — он и в России Левиафан.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
