Мужчина — Женщина. Питер — Москва. Европа — Азия. Политика — Искусство. Сплошные большие буквы. Миндадзе — Абдрашитов. С обязательными многоточиями (причём не только в финале). Между трактатом и памфлетом. Очерком и притчей.
Нет ничего привлекательнее, когда влюблённый человек рассказывает собеседнику, незнакомому с предметом обожания, про своего избранника и про свои чувства.
Я и сам пару раз ловился на красоту сообщения — долго-долго выслушивал трепетные ликования, попутно начиная обливаться сладкой слюной, а потом в дверном проёме возникал этот, с позволения сказать, неземной адресат, и тогда удивлению не было предела — где ж были её (или его) глаза, разглядевшие то, чего нет?
Когда человек любит, то он не говорит, но поёт — чистая интенция, переливаясь всеми цветами радуги, превращается в голую суггестию — и тогда, в этом восторженном описании, ты ловишь саму суть любовного чувства, которое имеет минимальное отношение к конкретному (реальному) человеку.
Именно на этом приёме переноса и построен новый роман Владимира Маканина, только что опубликованный «Новым миром». В нём живут и ведут бесконечные диалоги по телефону две сестры Тульцевы (странно, что не Пермяковы), старшая Ольга и младшая Инна.
Сидят в подвале. Говорят как чёртовы куклы. Плачут, пьют шампанское. Держат авангардную студию (занятия начинаются в сентябре). Кормят прибившегося к застолью мальчика-заику, говорящего в романе самые главные и самые важные слова — с претензией Правду.
Ольга, старшая, искусствоведша, увлекающаяся Кандинским (диссертацию пишет), влюбляется сначала в начинающего политика Артёма, карьера которого идёт под откос из-за обвинений в стукачестве, затем (когда Артём бежит от позора к маме под Воронеж) в рок-музыканта Максима с наркоманскими замашками.
Инна внимает старшей, чтобы затем, след в след, влюбиться сначала в ораторствующего Артёма, затем в тратящего все деньги, но бесконечно талантливого Максима.
Да, действие происходит в начале 90-х, Оля и Инна — дочери известного диссидента, умершего после возвращения из ссылки, диалогов в романе в разы больше, чем описаний, из-за чего «Две сестры и Кандинский» кажутся пьесой.
Точнее, текст этот пьесой и является. Беглые описания превращаются в ремарки. Постоянно истончающийся маканинский стиль, похожий на рваный ритм ручной кинокамеры, доходит до логического завершения.
Воздуха и пустоты в этой воздушной подушке, намекающей то на Чехова (подтекстами), то на Достоевского (страстями), а то на Розанова (варенье и чай), больше, чем текста.
Постоянная смена ракурсов мучает, точно икота или заикание. Как физический недостаток.
Значит, ещё один репортаж о прошлом. Ещё один аргумент в споре о девяностых. Ещё одна книга о стукачах и диссидентах, точнее, о мужчинах и женщинах, их отношениях в конкретно-исторических условиях, бьющих по темечку.
Ну да, можно сказать, ответ Людмиле Улицкой. Её «Зелёному шатру», безусловно главной книге года.
Только у Улицкой музыка и поэзия, Нейгауз и Бродский, а у Маканина — соответственно первый самый абстракционист, чья дебютная беспредметная работа, как известно (Ольга не даст соврать), появилась совершенно случайно.
Согласно апокрифу, непросохший, только что законченный пейзаж-де соскользнул с мольберта, ударился об пол, обернувшись первым в истории мировой живописи абстрактным полотном.
То есть снова повседневность. Опять «простая жизнь» и фиксация «вещества жизни», которое в обычном состоянии прозрачно (и оттого невидимо), подсвеченное для проявки внешними (общественными) обстоятельствами.
Ну, то есть это я так прочитал «Двух сестёр и Кандинского», а любой другой может прочитать роман по-своему. Он нарочно так придуман и сделан, чтобы было про всё что угодно — суггестии здесь больше, чем ремарок, хоть завтра в сценарий превращай. Или же в нервный спектакль для театра с претензией.
Почему пьеса в тяжеловесной эстетике перестроечной чернухи, прикидывающаяся водевилем? Выспренняя, вычурная, усохшая условность с постоянным стремлением в Питер вместо Москвы, со странной логикой психологических мотивировок, возможных только без четвёртой стены.
Условная условность с интеллигентскими разговорами на котурнах (в жизни так не разговаривают).
Примерно такими.
— Сергей Сергеич!.. Неужели вы, арбатский человек, не помните, как раньше ломился на такие лакомства народ… Только рот открой — мол, будут два правильных слова о Кандинском. Уже бы к вечеру пол-Москвы набежало… Подполье. Настоящий андеграунд!.. Известнейший был московский подвал. И шизы, конечно... Уже со справками… Залеченные психотропными препаратами! Поди тронь! С нелиповой бумажкой из Института Сербского… Тусовка инакомыслящих. Пророки! Гении! Безбашенные поэты и поэтессы! Где они все сейчас? Куда они делись?.. Где их гневные слёзы? Где их интеллектуальное мщение? Где их вопли, их злые страдальческие проклятья?.. Я их потерял из виду!.. Вы заметили, с какой скоростью они кончились?.. Рынок сдул их с московской земли в считанные дни. Они исчезли. Рынок их перемолол. Их прикончили ножками Буша! Соевыми дешёвыми концентратами!..
Подвал (рядом пивная). Постоянное отключение света. Обрывы телефонных разговоров (подслушивают?). Мятые репродукции на сводах. Всё многозначно и многозначительно: Маканин постарался.
Мужчина — Женщина. Питер — Москва. Европа — Азия. Политика — Искусство. Сплошные большие буквы. Миндадзе — Абдрашитов. С обязательными многоточиями (причём не только в финале). Между трактатом и памфлетом. Очерком и притчей.
Но почему именно Кандинский?
Потому что автор трактата «О духовном в искусстве»?
Или же из-за «синдрома Кандинского», известного в медицине [синдро́м психи́ческого автоматизма, отчуждения, одна из разновидностей галлюцинаторно-параноидного синдрома; включает в себя псевдогаллюцинации, бредовые идеи воздействия (психологич. и физич. характера) и явления психического автоматизма (чувство отчуждённости, неестественности, «сделанности» собственных движений, поступков и мышления]?
Или же из-за рефрена про «случайности красок», которые вычитаны в аннотации к развешенным по стенам богемного подвала репродукциям?
Последнее к истине ближе всего. «Две сестры и Кандинский» построены таким образом, чтобы их можно было оборвать или продолжить в любом месте.
Намечаемая было симметрия (две сестры, два любовника) быстро снимается, многочисленные реалии и отсылки, задающие неповторимый узор интерпретации, сыплются одна за другой по принципу случайных касаний — де, что-нибудь в конечном счёте да и получится.
Кажется, важнее всего Маканину продемонстрировать логику инополагания, легко конвертируемую в непредсказуемость (главное достоинство любого беллетристического текста).
Этот свой текст, в качестве примера, я решил построить по схожим маканинским принципам. Но оммажа не получилось — признаюсь, я не выдержал чистоты стиля, не смог: ведь, в отличие от Маканина, я стараюсь объяснять то, что делаю.
Чехов тоже, конечно же, предельно суггестивный автор, прячущий клубки запутанных взаимоотношений между персонажами в подтекст. Но, в отличие от двух сестёр Маканина, в классических «Трёх сёстрах» механизм допуска читателя до замысла сохранён. Он спрятан, но тем не менее существует.
Тогда как единственное, что связывает новую книгу Маканина с читательскими ожиданиями, — общее прошлое, такое же, впрочем, зыбкое, как и наши различные представления о «лихих» или же «ренессансных» девяностых.
Нарочитая субъективность повествования, полная лакун, дыр и умолчаний, жар неопределённости и истерическая взвинченность, имитирующая то ли кинематографическое сырьё, то ли стихийно записанные видеоматериалы (нервный монтаж, смазанность фокуса), свойственные маканинскому стилю, говорят о том, что у писателя самого нет полного понимания предмета, который он изучает.
Маканин, как и все мы, находится внутри этого мощного исторического потока, его, как всех нас, несёт куда-то в неизведанное. Единственное, что возможно в такой ситуации, — это фиксировать движение заоконного пейзажа.
Маканин не осмысливает то, что происходило, но пытается свидетельствовать. Как может.
Тоже ценность. Тоже результат.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Затонувший корабль Дворца дожей.
Отрывок из «Музея воды, венецианского дневника эпохи твиттера». - Случай на выставке Пауля Клее.
«Странные» художники дают нам возможность прикоснуться к опыту чужой внутренней жизни, устроенной каким-то иным образом, не таким, как у нас. - Валерий Попов: «Жизнь удалась!».
Беседа с писателем перед встречей в Чикаго. - Деревенская проза.
Марат Гизатулин. «Ничего страшнее тыквы». М., «Булат», 2012, 264 с. - Кролик в смятении.
Почему я выдвинул на литературную премию «Национальный бестселлер» роман Екатерины Васильевой «Камертоны Греля»? - Аркадий Ипполитов: «Символическое содержание? Я его создаю…».
- Вечная жизнь есть!
«Чёрный монах» Антона Чехова – «медицинская повестушка», «психиатрический этюд» или «прелесть»? - Успокойте меня!
Книга К. Юханнисон «История меланхолии», переведённая со шведского и изданная «НЛО» - идеальный новогодний подарок для людей с богатым воображением. - Сплошная видимость.
Роман Виктора Пелевина «S.N.U.F.F.» или Сниф, снаф, снуре... - Игра в классика.
В издательстве «Колонна» («Kolonna publications») вышло два сборника прозы Эрве Гибера, «Одинокие приключения» и «Путешествие с двумя детьми».
