Рассказ, полный смешных и неожиданных деталей, остроумных наблюдений за итальянцами и русскими, а главное — искреннего восхищения великолепной Генуей, Genova Superba, российским туристам, к сожалению, почти что не известной.
Наталья Осис окончила воронежский технический вуз и Литературный институт, писала статьи и пьесы, занималась современной драматургией и работала на театральных фестивалях. Оказавшись неожиданно (для себя) выдернутой из привычной суматохи, она стала писать книгу. Её повествование — это ироничный и откровенный рассказ о том, как занятая по горло молодая москвичка пять лет с переменным успехом училась быть генуэзской синьорой, открывая для себя радости повседневной жизни у самого синего моря. Рассказ, полный смешных и неожиданных деталей, остроумных наблюдений за итальянцами и русскими, а главное — искреннего восхищения великолепной Генуей, Genova Superba, российским туристам, к сожалению, почти что не известной. Книга выходит в конце февраля в издательстве «Иностранка/КоЛибри».
Сирокко
Ветер со сложным характером
Сначала я не знала, что ЭТО называется сирокко. В качестве оправдания могу только сказать, что никто и не произносил слова «сирокко». На генуэзском это называется «макайя». Произносится это примерно как в фильме «Формула любви»: «Амор! И глазищами так — ух!» Вот и здесь была неделю та же картина:
— Что-то мне сегодня неможется (грустно, томно, давление скачет, сердце покалывает).
— Макайа! — восклицает собеседник, и глазищами так — ух!
Я-то, признаться, думала, что это восклицание такое — вроде аччиденти, и не обращала особого внимания, только недоумевала, что за эпидемия поразила город — всем неможется, все томятся, все жалуются, доверительно заглядывая в глаза зеленщику, почтальону или священнику (нет, вы не подумайте ничего такого, просто, встретив на улице священника своего прихода — а они вечно попадаются навстречу, кстати и некстати, — принято сказать хотя бы пару слов), так вот все жалуются, чтобы в ответ услышать загадочное слово «макайя», удовлетвориться таким ответом, обменяться понимающими взглядами и разойтись по своим делам. Я, конечно, и раньше знала, что генуэзцы любят пожаловаться, но обычно виновники всех бед находятся незамедлительно: правительство, карабинеры, коммунисты, дворники, мэрия, футбольные тренеры, католическая церковь — нет проблем, выбирай не хочу. А тут макайя! Вот поди ж ты!
Почему я не спросила, что это значит? Так макайя действует, знаете ли, на всех, даже на русских, чуть было не сказала — особенно на русских. Томно как-то, немножко грустно, голова чуть-чуть кружится, тоску ощущаешь за плечами так явственно, что начинаешь понимать средневековых монахов, плевавших через левое плечо на дьявола — на них тоже, наверное, время от времени дул сирокко. В городе пасмурно, жарко и влажно, солнце если и выглядывает, то всё равно ненадолго, и снова скрывается за облаками, которые, не переставая, гонит горячий и мокрый ветер. Стоит выйти на улицу, как тебе в лицо, в глаза, в уши, в затылок дует, будто из фена, и влажно как в ванной. Если облака проливаются дождём, то под ним можно стоять, как под тёплым душем — и отчего бы, собственно, не стоять, если всё и так влажное. Все носят с собой зонтики и рассеянно оставляют их где попало, иногда возвращаются за ними, пожимают плечами: макайя! «Макайя!» — понимающе отвечает банковский клерк, немедленно выкладывая зонтик на стойку.
Над портом висит плотная голубая дымка, город погружается в томную лень, разноцветное бельё не полощется на ветру между домами, молодые коммунисты около университета, предлагая прохожим газеты, забывают, что они хотели сказать, таксисты не ругаются, скутеры не подрезают автобусы, дети смирно сидят в колясках, мужчины не заглядывают в вырез платья, голуби вокруг Христофора Колумба, и те прекратили летать и бегать: ходят вразвалочку или с достоинством сидят на ступеньках рядом с ангелами и важно смотрят на разморённых прохожих. Сирокко! Простите, макайя!
Единственное, что делается легко и с удовольствием, так это мечтается о путешествиях:
— Испания? Франция?
— Да нет, что там делать! Вот Истамбул!
— А я хочу в Самарканд или Ташкент...
— Да-да, всю жизнь мечтал туда поехать.
— И я! Там, правда, чёрт знает что творится...
— Да это не там, а...
— А Наташа мне рассказывала о Байкале!
— Да, вот бы куда поехать!
— А ещё лучше на Чукотское море (Мar dеi ciuchi — Мар деи Чуки).
Да-а! Чукотское море... И все напряжённо вглядываются в даль, улыбаются, морщат носы, чешут подбородок. Il mar dei ciuchi! Вот это да!
В туристических агентствах очереди. Вот где нет томной лени: обсуждаются даты, рейсы, произносятся названия, которых я в жизни не слышала, парочки ругаются: молодые — азартно, пожилые — язвительно, агенты вытирают пот со лба и достают с верхней полки ещё одну папку, стряхивая с неё годовую пыль. Ни до чего не договорившись, пары вываливаются на улицу и подставляют лицо под фен сирокко. Чукотское море! Да-а-а... Жаль, что ничего не получилось, но ничего, поедем в следующем году. Да-да, в следующем году — в Лиссабон, в Калькутту, в Карелию, в Мексику... В следующем году. Да.
Un caffé, per favore, нет, лучше бокал вина. «Два», — в первый раз за сегодняшний день соглашается с супругом вторая половина. «Макайя», — понимающе кивает головой официант. Макайя.
Пора, пожалуй, и нам в путь. На даче уже, наверное, жасмин цветёт.

О нормальном и ненормальном
Русская дача глазами итальянца
Для Сандро первое лето на русской даче оказалось очень приятным. Ему нравились домик и печка, стандартный сад в шесть соток совсем не казался ему маленьким, соседи стали звать его Александром Николаевичем, а монтёр-электрик, пришедший подключать электричество в домике, который мы купили по соседству с родительской дачей, обрадовал Сандро знанием итальянского языка. «Руссо-итальяно, порка мадонна, порко дио, чао!» — обрадованно кричал он со столба. Монтёр был пьян в дым, на ногах он стоял с трудом, а вот на столбе на своих «кошках» держался очень уверенно. Петька после года жизни в Италии со страшной скоростью переводил для Сандро с русского на итальянский и обратно. Сандро косил траву на участке и чувствовал себя Львом Толстым. Электричество отключали после каждой грозы, и Сашенька завёл себе керосиновую лампу — мечту всей своей жизни. Одну такую он уже купил в Праге лет десять назад, но она, как и итальянские заварочные чайники, носила декоративный характер. Никто же ему в его доме четырнадцатого века не отключал электричество, вот и не было у него повода освоить керосиновую лампу в действии.
Были разные мелкие огорчения, вроде отсутствия стальных гвоздей и невозможности купить пару метров обычной проволоки (нам предлагали вынести с завода катушку — то есть метров сто, наверное, или двести, а вот проволоку «на метр» нам никто продавать не хотел). Но самой серьёзной проблемой оказалась, конечно же, еда. Нет большего удовольствия для итальянца, чем приобщить новых людей к культу еды. Вот Сандро и вызвался готовить для всей семьи, а мы все очень обрадовались и немедленно ушли на прогулку. Сразу за нашей дачей начинаются лес и поле. Перелески пестреют цветами, закатное солнце берёт на просвет сосновый лес, а просёлочная дорога бежит к заброшенной железной дороге, поросшей чабрецом и вереском. А за железной дорогой начинаются места, не тронутые цивилизацией, — вековой лес, последний оплот лесостепи, перекидывается через совсем узкий в наших местах Дон и заканчивается, только чтобы уступить место степи, которая тянется потом до самого Чёрного моря. Как тут не гулять? Вот мы и загулялись. Любовались закатом, слушали птиц, нарвали чабреца и душицы и вернулись уже в сумерках. Увидев нас, Сандро слово в слово повторил речь пьяного монтёра, добавив, что паста остыла и теперь несъедобна. «Ну и не будем ужинать, попьём только чай», — безмятежно отозвалась бабушка, расставляя цветы. «Или разогреем твою пасту», — торопливо добавила мама, чтобы Сандро не обижался. По лицу Сандро прошла волна нервного тика. Мало того, что к Еде мы опоздали на два часа, мало того, что говорят, что можно чаем обойтись, так ещё и на святое покусились! Разогретая паста! Это ересь, попрание всех основ. Итальянцы с детства привыкли собираться за столом за несколько минут до того, как паста будет готова, и с нарастающим напряжением следить за тем, как её откидывают на дуршлаг, соединяют с соусом, размешивают, наконец-то доносят до стола... Саспенс, как в голливудских фильмах. Процесс не просто волнительный, а сакральный. А тут такое! Сандро был глубоко оскорблён. Но поскольку он по-русски не знает таких слов, которые могли бы выразить всю степень его возмущения, то, кроме меня, никто ничего не заметил. Подумаешь, еда! Раньше или позже, больше или меньше — словом, не хлебом единым...
«Всё мне теперь стало понятно, — злобно шипел мне на ухо мой муж уже поздней ночью. — И про «Трёх сестёр» я теперь всё понял, и про «Вишнёвый сад», и про революции эти ваши, когда у вас прачки и матросы бегали в 17-м году, а вы внимания не обратили. Вы закатами любовались! А ваш вишнёвый сад между тем продавали». — «Ой, Сашенька, послушай, как наш соловей поёт, слышишь? Он который год у нас в крыжовнике гнездо вьёт со своей подружкой, а мы от них котов отгоняем. Поэтому для нас он всё лето поёт! Извини, что ты сказал?» Сашеньке оставалось только скрипеть зубами. Бедный мой итальянский муж! Пасту он нам больше не готовил, и остаток лета мы спокойно готовили нормальные борщи и котлеты, которые можно разогреть и съесть в любое время суток.
Может, в другое время мы бы и смогли вырастить из этого происшествия какой-нибудь семейный конфликт, но нам было не до того — мы уже ждали Машку. Машку выпросил себе Петька, очень уж ему хотелось братика или сестричку, и мы согласились — только подождали немного, пока он адаптируется к Италии. Петька адаптировался не просто быстро, а очень быстро (за два месяца он научился вполне внятно объясняться по-итальянски), а вот Машка заставила себя подождать.
Трусы свободы
Vox populi и способы его выражения
Итальянцы к концепции города-музея относятся, прямо скажем, прохладно. Что вполне понятно — слишком велик риск превратиться в страну-музей, а жить тогда где? Но кое-какие ограничения всё-таки ввели. В Венеции, например, отменили вообще мусорные контейнеры — не слишком-то они вписываются в общую декорацию, в культивируемую здесь ауру XVIII века с его треуголками и плащами. Предполагается, что мусор жители центра Венеции будут выставлять прямо за дверь в строго определённые часы. Забирают его действительно в строго определённые часы, а вот выставляют когда как. Когда попадут в эти определённые часы, а когда и не попадут.
С фасадами и историческими памятниками сложнее. Владельцы домов и квартир владеют не только внутренними квадратными метрами, но и внешними стенами своего дома. Из чего следует, что помывка, покраска и ремонт должны осуществляться за счёт квартиро— или домовладельцев. Это значит, что их надо собрать, уговорить, и — что гораздо сложнее — снять с них денег. Отобрать у людей деньги даже на самое хорошее дело — задача в принципе не из лёгких, а часто она осложняется тем, что какой-нибудь из владельцев в доме своём не живёт, а где он живёт — неизвестно. И пока председатель домового комитета вкупе в мэрией шлют письма по разным адресам этого владельца, дом стоит себе, роняя куски штукатурки и год, и два, и десяток лет.
Зато, раз уж внешние стены наших домов принадлежат нам и за ремонт фасадов тоже платим мы, то мы из своих окон и вывешиваем, что хотим. Бóльшую часть времени нам нравится вывешивать из окошек собственное бельё. Кстати, я обратила внимание, что наличие стиральных машин и, как следствие, необходимость стирать чёрное отдельно и белое отдельно вовсе не лишило итальянцев врождённой любви к красочным сочетаниям.
Поперёк узеньких улочек, вдоль лепных карнизов, над головами кариатид и атлантов в хорошую погоду полощутся на ветру портки и рубахи самых ярких расцветок. И всё это каким-то непостижимым образом ещё и контрастирует с окраской самого дома. Если стена оранжевая, то на ней будут болтаться красные, синие и зелёные тряпочки, если голубая — то белые, жёлтые и фиолетовые, так или иначе, ничего однотонного... как это, интересно, у них такое получается?
Длина шнура, на котором можно просушить на солнышке своё свежепостиранное бельё, — это повод к гордости и соревнованию. Однажды у нас отключился телефон, потому что хрупкая и интеллигентная старушка, живущая по соседству, ухитрилась употребить наш телефонный кабель для развешивания своих кружевных панталончиков и вышитых скатертей. А в другой раз я своими глазами видела шнур бельевой верёвки, привязанный к свободной руке барельефа Мадонны. Другой рукой Мадонна, как и положено, придерживала младенца.
Больше всего переживает по этому поводу, не поверите, Сильвио Берлускони. Когда он принимал в нашей Генуе-Супербе Большую восьмёрку, он отдельно обращался к генуэзцам с призывом не позорить страну и бельишко с верёвочек поубирать. На что гордые жители одной из самых могущественных некогда морских республик вывесили на все доступные верёвки все свои самые разноцветные трусы.
Напротив Палаццо дожей, в котором встречалась Большая восьмёрка, в небольшой комнатке с террасой живёт профессор Генуэзского университета. Точно к началу саммита главных глобалистов он аккуратно развесил всё, что у него нашлось самого красочного, ровно перед окнами зала заседаний. Разумеется, к нему немедленно послали гвардейцев кардинала, пардон, полицейских с категоричным требованием снять с террасы бельё, чтоб не мозолило глаза высоким гостям. Профессор, натурально, ни в какую. Моё, говорит, бельё, моя терраса, где такой закон, чтобы мне запретить собственное бельё сушить на собственной террасе? После долгих препирательств бельё сняли, но его пример другим наука — на следующий день разноцветное бельё появилось уже и на тех фасадах, где его отродясь никто не вывешивал на просушку. Ну и в самом деле: сушить чистое — это ведь совсем не то, что стирать грязное на людях!
Возможности использования фасадов для собственного политического самовыражения практически неограниченны. Например, во время американского вторжения в Ирак все несогласные вывесили из своих окон радужные флаги с надписью «Мир» — PACE. Лозунг вполне достойный, видимо, поэтому большинство флагов так до сих пор и висит. Выцвели сильно, конечно, со временем и непонятно уже, что на них написано, но всё равно висят.
Ещё мы приучились по команде Гринписа выключать раз в год свет, по команде ЮНИСЕФ — ставить на окна горящие свечки в знак траура или солидарности, по команде ЮНЕСКО... впрочем, по команде ЮНЕСКО приходится только реставрировать за свой счёт внезапно открывшуюся во время ремонта квартиры фреску, так что ЮНЕСКО не в счёт.
Так или иначе, мы свою сигнальную систему вполне разработали. Надо только дождаться подходящего события, и уж мы всем покажем, что такое vox populi — глас народа.
Своё согласие или несогласие в демократических странах можно выражать сколько влезет — всё равно из этого никоим образом ничего не следует. То есть ровным счётом ни-че-го. Накопленный демократический опыт подсказывает, что, разгоняя разные марши протестующих и вообще несогласных, можно только цену набить этим самым несогласным, а так — несогласные ходят-ходят по городу, флаги вешают, свет выключают, но на их vox populi никто не обращает решительно никакого внимания. По крайней мере, из тех, кому, собственно, волеизъявление народа или его отдельных граждан было предназначено. А что? Существенная, наверное, экономия получается в государственном бюджете, если марши не останавливать, демонстрации не разгонять и чужие трусы с верёвок не снимать. Глядишь, дождь пойдёт, вот владелец свои трусы с верёвочки и снимет. Чего за ним бегать-то? А того пуще за его трусами...
Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- «Я и Дух президента П».
Один из главных книжных скандалов года, названный критиками «отвязным» и «гомерически смешным». - Интерактивный президент.
«Литература online». Роман Арбитман глазами Льва Гурского. Пейзаж до, во время и после битвы c недругами и врагами. - Признаки жизни.
Фрагменты книги эссе Ольги Шамборант, выпущенной издательством Arsis Books. - Смерть как текст.
Отрывки из нового сборника Андрея Битова, выпущенного издательством Arsis Books. - Любовь с первого укуса.
Философско-теоретический журнал "Синий диван" свой 15-й выпуск посвятил изучению едва ли не самой модной темы массмедиа — вампиров. - Необыкновенный фашизм.
Румынский оркестр: Элиаде, Ионеско, Чоран о сакральном и мирском. - Во что верил Кафка?
«Последняя любовь Кафки» Кэти Диамант: жанр беллетризированной биографии как культурный симптом. - Власть non-fiction.
Воспоминания о Венечке, описание булгаковской Москвы и повседневная жизнь Тайной канцелярии.