Лидер русских символистов, поэт и прозаик, переводчик и критик Валерий Яковлевич Брюсов — одна из самых неоднозначных фигур в русской поэзии. В этом году в издательстве «Вита Нова» (Санкт-Петербург) вышла первая (как это ни странно) биография Брюсова. Превосходно оформленное, иллюстрированное исследование на 672 страницах, выполненное Василием Молодяковым. Издательство «Вита Нова» любезно предоставило нам для публикации фрагмент этой книги.
«Товарищ Брюсов»
Сотрудничество Брюсова с большевистской властью объясняли просто. «Признал историческую правоту марксизма и неизбежность революции», — гласила официальная советская версия. «Продался», — коротко и решительно вынесли вердикт эмигранты. Первое подкреплялось фактом вступления в партию и цитатами из поздних стихов. Второе мотивировалось психологически, ибо службой ради пайков «грешили» почти все. «Брюсову представлялось возможным, — утверждал Ходасевич, — прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему долгожданную возможность «направлять» литературу твёрдыми административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними — единым окриком». Эти утверждения иногда повторяются и сегодня со ссылками на занимавшиеся Брюсовым должности и на его критические отзывы о писателях и поэтах, которые посмертно — и не по своей воле — превратились в «священных коров».
Утверждения Ходасевича о диктаторских амбициях Валерия Яковлевича восходят к борьбе «Весов» с «Золотым руном» и «Перевалом». Власть ради власти как таковой его не привлекала — по крайней мере, достоверных свидетельств об этом нет. Он хотел быть вождём декадентства, считая, что только оно может обновить русскую литературу. Он стал вождём декадентства и обновил литературу — разумеется, не единолично, а во главе «фаланги». Руководил защитой символизма от эпигонов и вульгаризаторов — никто лучше него не справился бы с этим. Символизм как движение кончился и стал историей литературы. Декадент Брюсов тоже стал историей, что закрепили тома «полного собрания сочинений». Но поэт Брюсов продолжал писать, переводчик — переводить «Энеиду» и Эдгара По, учёный — исследовать русский стих и древние цивилизации, общественный деятель — выступать против геноцида армян и за прекращение войны. «Царский режим» позволял не служить. «Свобода» позвала на государственное дело — в Комиссариат по регистрации произведений печати. Большевики не оставили выбора в отношении службы: Брюсов был немолод, слаб здоровьем и обременён многочисленными родственниками.
Никакой «власти» он не получил, что признал и Ходасевич: «Поскольку подчинение литературы оказалось возможным — коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не передать её Брюсову, который, в сущности, остался для них чужим и которому они, несмотря ни на что, не верили». Литературой и издательским делом командовали проверенные партийцы Воровский и Лебедев-Полянский с помощью литераторов-»эсдеков» Фриче, Когана и Серафимовича. Относительно «приличный» нарком Луначарский оказался и относительно бесправным. Даже он не смог отстоять от цензурного запрета пьесу Брюсова «Диктатор», завершённую в день четвёртой годовщины переворота (начата 23 июля 1921 года), но пробившуюся к читателям только в 1986 году. Единственное, чего автор смог добиться, — прочитать её в Доме печати и объявить «готовящейся к изданию» в эфемерном издательстве «Созвездие».
«Диктатор», имеющий подзаголовок «трагедия в пяти действиях и семи сценах из будущих времён», — самое крупное драматическое произведение Брюсова после «Земли», да, пожалуй, и самое значительное. Персонажи носят условные имена (Орм, Эрм, Кро), но общественный строй Земли прямо назван социалистическим, планетой руководит Центро-Совет, а официальным обращением является «товарищ». Земля больше не может прокормить людей, и председатель Центро-Совета Орм предлагает колонизовать Венеру, населённую хищными полуживотными-полулюдьми. Оппозиция объявляет план Орма гибельным, а он, действуя по принципу «разделяй и властвуй», добивается единоличной диктатуры и требует беспощадного уничтожения противников. Орм — человек-машина, человек-идея, которому не знакомы обычные чувства. Когда правительство населённого разумными существами Марса грозит Земле войной в случае нападения на Венеру, народ и армия восстают против диктатора. Покинутый всеми, Орм оказывается на маленьком острове в Тихом океане, ему угрожают плен и возможная казнь, но бывшая возлюбленная Лэр убивает его со словами: «Я любила тебя, Орм. Я не позволю тебе узнать позор казни через палачей. Ты должен умереть от моей руки».
Александр Воронский, главный редактор журнала «Красная новь», созданного для привлечения «попутчиков» на сторону революции, отверг трагедию, поскольку она «направлена против современной пролетарской диктатуры» и «будет истолкована и понята в духе, нежелательном для Советской России» (два года спустя он вынес такой же приговор роману Замятина «Мы»; эта антиутопия имеет немало общего с опытами Брюсова). Обсуждение «Диктатора» 2 декабря 1921 года в Доме печати вылилось в осуждение: «Главные нападки шли по линии идеологической неприемлемости пьесы. Говорили о том, что пьеса по существу пессимистическая, что совершенно невероятен самый факт того переворота, который изображается в пьесе, что в грядущем социалистическом государстве не будет почвы для возникновения диктатора. На всё это Брюсов возражал, что не обязательно писать пьесы на тему «Гром победы раздавайся», что художник вправе замечать тёмные стороны жизни, вправе указывать на грядущие опасности, если они ему кажутся реальными».
Облик будущего обрисован Брюсовым схематично, но стоит упомянуть две детали: «телефоны с экранами кинематографа», т. е. видеотелефоны, и «милиционеры», которыми являются… обученные шимпанзе. Возможно, это злая ирония: дескать, неразумные существа — лучшие слуги режима. Возможно, отражение модных в те годы теорий об использовании человекообразных обезьян в мирных и военных целях.
Осмысляя отношение Брюсова к большевистскому режиму, следует вспомнить сборник «Смена вех» (1921) — манифест интеллигенции, которая боролась с «красными» во время гражданской войны, но признала своё поражение и призвала к сотрудничеству с большевиками — во имя России, а не диктатуры пролетариата, мировой революции или Третьего Интернационала. «Смену вех», переизданную в Советской России большим тиражом и ставшую предметом жарких дискуссий, в том числе на самом высоком уровне — на партийных съездах, Брюсов не мог не читать. «Вам нужно понять, что революция совершилась, и вам нужно принять революцию», — обращался к «товарищам интеллигентам» бывший колчаковский министр иностранных дел Юрий Ключников, вскоре вернувшийся в Москву и поступивший на службу в Наркомат по иностранным делам. Диалог Брюсова с новой властью свидетельствовал, что он понял и принял изменение ситуации, произошедшее помимо и даже против его воли, но бесповоротно. В 1905 году ещё можно было мечтать о том, что «мудрецам и поэтам» достаточно «унести зажжённые светы в катакомбы, пустыни, пещеры», чтобы спасти их от «грядущих гуннов». В 1918 году, когда «гунны» пришли и завладели всем, надо было или бросить всё на произвол судьбы и спасаться самим, или попытаться сберечь хоть что-то из общенационального достояния.
Брюсов выбрал второе. Об эмиграции он не думал, хотя в мае 1922 года прошёл слух, что «Вал. Як. Брюсов, по газетным сообщениям, выезжает из Москвы за границу». Свою позицию он чётко выразил в письме к журналисту Михаилу Суганову, которого знал по военным годам. В конце декабря 1923 года у них состоялась долгая откровенная беседа. Суганов жаловался на трудности московской жизни и признался, что мечтает об эмиграции. Брюсов отговаривал его, а днём позже написал письмо, опубликованное адресатом в 1932 году за границей, куда тот всё-таки перебрался: «Уехать Вам — безумие. В эмиграции с Вашим мироощущением и мышцами впадёте в нищету духовную и физическую. Здесь провалы и горизонты, там падения… и ничего. Эмиграция изнашивается, как и мы, но наши смены на славянской земле, а у них на чужой. Ещё десятилетие — у нас не будет общего. Вы говорите: много могил. Но много и легенд. Грядущее перепашет и травой покроет могилы, а легенды перепишет и развеет по свету. Бывает тяжело, но Запад… В современности Запада мясники и торговцы подтяжками пользуются плодами науки и искусства. Нет, я приемлю эту Россию, даже в достижении никогда не достижимых целей. И Вам говорю: не уезжайте. Предвижу только Вашу гибель. Миру случайностей не осталось места».
<…>
Послеоктябрьские «революционные» стихи Брюсова — немногочисленные и тщательные отобранные — входили в «антологии советской поэзии» даже самого антисимволистского времени, но официальные толкователи испытывали в отношении них явное неудобство: по идеологической выдержанности они заметно уступали Демьяну Бедному и Маяковскому, по художественной выразительности — «Двенадцати» и «Скифам». Посмотрим на них глазами историка.
Во-первых, среди них очень мало откликов на конкретные события, потому что Брюсов по-прежнему предпочитал анализировать происходящее в общеисторическом контексте и в мировом масштабе. Во-вторых, он подчёркивал национальный характер русской революции, сходясь в этом со многими современниками и решительно расходясь с самими большевиками. Это с явным неудовлетворением отметил рапповский критик Георгий Горбачёв: «Брюсов говорит о революции словами националистическими, воспринимая Коминтерн как национальное торжество России». В-третьих, он не написал ни одной «агитки», обслуживавшей политические кампании новой власти, вроде «воспетого» Маяковским изъятия церковных ценностей. Мы не найдём у него ни единого слова в защиту «красного террора», популярного среди имажинистов. В-четвёртых, он не останавливался перед критикой политики большевиков. Подобно большинству русских поэтов — от «правоверных» Кириллова и Багрицкого до Волошина и Клюева — Брюсов не принял НЭП, увидев в нём — видимо, в силу своего максимализма, — отступление от идеалов революции и торжество ненавистного «торгового строя»:
Миллионы за булки сдобные,
Миллиарды на стол в шмен-де-фер…*
Вороти в колеи удобные
Взнузданный Ресефесер!..
Новый мир старина, торжествуя, давила,
Выползала из щелей, плыла в синеве,
И московским царям дубовый Ярило
Протягивал руку в советской Москве.
Отрицательное отношение прижизненной критики к политическим стихам Брюсова послереволюционных лет объяснялось не только художественным несовершенством — хотя шедевров среди них, по правде говоря, мало. Эмигранты не могли простить Валерию Яковлевичу «предательского» перехода на сторону «красных», не задумываясь о его причинах и мотивах. Ортодоксально-марксистская критика, напротив, не уставала преследовать Брюсова за недостаточную «красноту» и «пережитки прошлого». Это сказалось и на оценке его послереволюционного творчества в целом.
Первой «советской службой» Валерия Яковлевича стали посты заведующего Библиотечным отделом (позднее Отдел научных библиотек) Наркомпроса и Московским библиотечным отделением (подчинявшимся Моссовету), которые он занял в июле 1918 года. <…> Советская власть видела в библиотеках мощное орудие пропаганды, и Брюсов составил несколько записок об организации библиотек для рабочих, крестьян, учащихся. Сегодня из всей его деятельности на этом поприще обычно вспоминают лишь инструкцию «О реквизиции частных библиотек», утверждённую коллегией Наркомпроса 27 декабря 1918 года. Второй целью в ней было названо «справедливое распределение книжных сокровищ, поступивших в ведение Библиотечного отделения, между государственными и академическими библиотеками», но первой — «спасение и охрана библиотечных собраний, коим грозила опасность погибнуть в стихийном революционном движении», о чём нередко умалчивают. Валерий Яковлевич разработал проекты декретов не только «О порядке реквизиции книжных собраний», но и «О порядке охраны библиотек» — последний служил средством борьбы со стихийными «реквизициями», жертвой которых чуть не стал и он сам. Книг в революцию погибло много. Есть ли в этом вина Брюсова? Если бы библиотечное дело возглавил революционный матрос (эпоха знала и не такие назначения!) или, напротив, фрондирующий интеллигент, книг погибло бы больше. Надо упомянуть и такие инициативы Брюсова, как организация межбиблиотечного абонемента, создание государственного собрания рукописей и автографов (прообраз Государственного литературного музея и РГАЛИ) и отмена частной собственности на архивы умерших деятелей науки и искусства, переданные на хранение в библиотеки и музеи, что делало их доступными для исследователей (декретировано Совнаркомом 29 июля 1919 года).
Валерий Яковлевич относился к библиотечной службе ответственно и добросовестно — как ко всему, за что брался, — но совмещать её с работой в Книжной палате ему оказалось не по силам. «Брюсов, живший на 1-й Мещанской, очутился в необходимости ездить на службу (в Книжную палату. — В. М.) через весь город, — вспоминал Ходасевич. — Ни автомобиля, ни лошади ему не полагалось по штату, а трамваи почти не действовали. Брюсов к тому же был болен и иногда по целым неделям лежал в постели». Уже в июле 1918 года, т. е. сразу после назначения, он просил освободить его от обязанностей заведующего Московским библиотечным отделением, а 30 октября написал Венгерову как главе Книжной палаты прошение об отставке с поста заведующего её Московским отделением. 2 апреля 1919 года такое же прошение было направлено на имя заведующего Отделом печати Моссовета Николая Ангарского, в подчинение которого отделение Книжной палаты перешло в конце 1918 года. Избавиться от этой службы удалось только к концу 1919 года.
Со временем нашлась новая — более приемлемая и интересная. 13—14 декабря 1918 года в Наркомпросе состоялось совещание Луначарского и Лебедева-Полянского с московскими литераторами: нарком предложил обсудить идею создания в его ведомстве Литературного отдела — во главе с Горьким — для помощи писателям. Налаживание отношений он хотел возложить на беспартийных, но лояльных к советской власти людей вроде Белого, Чулкова, Шершеневича и своего бывшего помощника Рюрика Ивнева. Писатели настороженно отнеслись к инициативе, усмотрев в ней попытку официально поставить их под контроль государства с помощью политики «кнута и пряника». Шершеневич выдвинул кандидатуру Белого в заместители Горького, а Ивнев — сразу в заведующие отделом. Выступление Брюсова не отличалось конкретностью: «Существует новый читатель и спрос на новую книгу. Можно только приветствовать создание Литературного отдела, который учтёт эту потребность. Главная задача Литературного отдела — это создание чего-то нового». Не встретив восторженного одобрения своих идей, нарком отказался от их реализации на целый год.
11 декабря 1919 года коллегия Наркомпроса утвердила положение о Литературном отделе (Лито) во главе с самим Луначарским. Брюсов стал его заместителем. В коллегию Лито вошли Блок, Горький, Иванов, Балтрушайтис, Серафимович, представитель Пролеткульта Владимир Кириллов и Давид Марьянов из аппарата Наркомпроса; Айхенвальд, Гершензон, поэт Иван Рукавишников (нарком благоволил его жене) и Осип Брик стали кандидатами в члены коллегии. Против категорически выступила Крупская, заявив, что нарком «даёт громадную власть в руки кучки людей, власть укреплять своё литературное направление, навязывать его массам и подавлять всякое новое направление, порождаемое новой жизнью». Учитывая состав коллегии, нетрудно понять, в кого она метила. Постановление Центральной коллегии Наркомпроса от 26 июля 1920 года признало Брюсова «высококвалифицированным специалистом и незаменимым сотрудником». К той же категории были отнесены Гершензон, Фриче, Серафимович и пролетарский поэт Михаил Герасимов с «повышением им оклада месячного жалования до 15 тыс. руб.»
Сработаться столь разным людям было сложно, поэтому фактическое руководство взял на себя Брюсов. «Он работал не покладая рук, — вспоминал Кириллов. — С аккуратностью и любовью, достойной лучшего советского работника, он неутомимо руководил деятельностью этого учреждения <…> Он часто приходил раньше всех и усаживался за разборку вороха бумажных дел, которых тогда было изобилие. От гонорарных ведомостей, счетов до ордеров на выдачу селёдок — всё это проходило через его руки, рассматривалось и утверждалось им». Ироническое описание работы Лито как «невиданной поэтической канцелярии» оставил Эренбург: «На стенках висели сложные схемы организации российской поэзии — квадратики, исходящие из кругов и передающие свои токи мелким пирамидам. Стучали машинки, множа «исходящие», списки, отчёты, сметы и, наконец-то, систематизированные стихи». Отдел должен был «регулировать все отношения государства к литературно-художественной деятельности страны», «оказывать поддержку живым литературным силам», «выявить скрытые в народе литературные дарования и содействовать их росту в духе мировой революции», а также нормировать ставки гонораров, регистрировать литературные общества и организации.
Ходасевич назвал Лито «мертворождённым учреждением», поскольку оно не раз вступало в конфликт с московским Союзом писателей, членом правления которого он был: например, из-за библиотеки Литературно-художественного кружка, реквизированной Моссоветом и переданной в Лито. Однако рисовать его деятельность только чёрной краской было бы несправедливо. Отдел покупал у писателей рукописи для Госиздата, не обещая выпустить их в обозримом будущем, но оказывая авторам хоть какую-то материальную поддержку. Покупал, конечно, не всё. Как один из главных рецензентов Брюсов проявлял большую строгость, чем многие оставались недовольны. Другим направлением работы было создание Литературной студии, которую 1 марта 1920 года предложил учредить Иванов при поддержке Брюсова и Луначарского. Уже 24 мая в студии начались занятия.
В начале октября 1920 года вышел первый выпуск «временника» Лито «Художественное слово» под редакцией Брюсова, на страницах которого Бальмонт соседствовал с Маяковским, Иванов — с Пастернаком, Пильняк — с Фриче, а сам Брюсов — с Герасимовым. Это был если не самый интересный литературный журнал Советской России, то самый разнообразный и представительный, а потому — несмотря на официальный статус и участие в нём наркома — вызвал брань ортодоксов. Неприязненно относившийся к Луначарскому Лебедев-Полянский заявил — правда, под псевдонимом: «Одним ненужным и скучным журналом стало больше», — а интенсивно «большевевший» Городецкий назвал его «типичным изданием купеческой Москвы», в котором Брюсов «выращивает поколение новых декадентов». Не менее содержательный второй выпуск «временника», вышедший в начале марта 1921 года, оказался последним из-за реорганизации Лито.
22 ноября 1920 года вместо Луначарского заведующим отделом был назначен Брюсов <…>, который уже через два дня пригласил к себе московских поэтов, чтобы выслушать их пожелания. Затем он выступил с докладом на Первой Всероссийской конференции заведующих подотделами искусств Наркомпроса (19—25 декабря), призвав к сохранению и изучению классического наследия — пусть даже с пересмотром «под углом коммунистической точки зрения» — и к «всемерной поддержке и развитию современной литературы, причём должно быть обращено главное внимание на новые искания в области словесного творчества». Вскоре пролетарские писатели добились отстранения Брюсова от руководства Лито: 25 января 1921 года он был сменён Серафимовичем и назначен заведующим литературной секцией Отдела художественного образования Главного управления профессионального образования (Главпрофобр) Наркомпроса, а позднее возглавил и весь отдел. 9 февраля Серафимович распустил старую коллегию отдела и попросил утвердить новую, в которой «чужих», включая Брюсова, больше не было. Луначарский смирился, хотя недолюбливал Серафимовича и стоявших за ним агрессивных и малокультурных деятелей. В том же году Лито был реорганизован в Институт художественной литературы и критики, а в марте 1922 года вошёл в Литературную секцию Государственной академии художественных наук (ГАХН). Академию, целью которой было «наведение мостов» между властью и лояльной интеллигенцией, возглавил Коган; Брюсов стал одним из её членов-учредителей. Людям вроде Серафимовича делать в ней было нечего.
Гиппиус иронизировала по поводу «обязательной дружбы» Валерия Яковлевича с наркомом. Несомненная взаимная симпатия между ними была. В большевистской среде Луначарский казался энциклопедистом и аристократом духа, эмигранты сочиняли про него злые и во многом справедливые памфлеты. До революции Брюсов едва ли стал бы дискутировать с ним. После революции прежних собеседников почти не осталось, большинство новых не радовало, а во власти вообще не с кем было поговорить — не с Лебедевым-Полянским же, которого в литературных кругах прозвали «Лебедев-Подлянский»? Троцкий и Каменев держались с писателями по-барски, а с Луначарским можно было общаться на равных. Трудно сказать, насколько искренними были похвалы Брюсова стихам и пьесам наркома (литературного таланта он, как минимум, не был лишён), но он подарил «Поэту Анатолию Васильевичу Луначарскому» сборник «В такие дни», в котором ему были адресованы многозначительные строки:
В ослеплении поднятый молот
Ты любовной рукой удержал,
И кумир Бельведерский, расколот,
Не повергнут на свой пьедестал.
Несомненно под влиянием Луначарского Брюсов в первой половине февраля 1919 года стал кандидатом в члены РК П(б), а в мае 1920 года был принят в члены партии. Этот шаг он незадолго до смерти объяснил Волошину: «Я однажды в одной беседе с Анатолием Васильевичем высказал ему, что я вообще принимаю доктрину Маркса, так же как принимаю дарвинизм, конечно, со всеми поправками к нему. Этот чисто теоретический разговор Анатолий Васильевич счёл нужным понять как моё желание вступить в партию и сделал туда соответствующее заявление. Об этом я узнал, только получивши из партии официальное согласие на принятие меня в её члены. Вы понимаете, что при таких обстоятельствах отказаться было для меня равносильно стать в активно враждебные отношения. Это в мои расчёты не входило. И в то же время не было ничего, что бы меня сильно удерживало от входа в партию. Таким образом я оказался записанным в члены Коммунистической партии. Но я исполнял лишь минимум того, что от меня требовалось, и бывал только на необходимейших собраниях». Нет оснований утверждать, что Валерий Яковлевич стремился в партийные ряды, но «записать» его туда не могли — заявление о вступлении он должен был написать собственноручно. Даже в советское время партийные документы Брюсова не были опубликованы. А они могли бы прояснить некоторые непонятные моменты — например, отношения с органами партийного контроля, о которых он говорил Волошину: «Три раза я уже подвергался чистке и три раза меня восстанавливали снова в правах без всяких ходатайств с моей стороны. В настоящее время партийный билет у меня снова отобран, и я вовсе не уверен, буду ли я восстановлен на этот раз». Посмертно он всё же остался членом РК П(б), что зафиксировано на мемориальной доске, висящей с октября 1939 года на стене его последнего московского дома.
Вступление в партию стало шагом, который окончательно оттолкнул от Валерия Яковлевича многих бывших друзей. Гиппиус со злости придумала несуществующую книжку Брюсова «Почему я стал коммунистом». «Только читал лекции на эту тему», — поправил её Ходасевич, но и такие лекции нам неизвестны. 24 марта 1919 года он сообщил Садовскому: «Валерий записался в партию коммунистов, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II-м он был монархистом. Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это не верно: он не подлец, а первый ученик. Впрочем, у нас в гимназии таких били без различия оттенков».
Как складывались отношения Брюсова с новой властью? Точнее, как власть относилась к Брюсову? Он был знаком со многими «вождями», но отношения с ними, за исключением
Луначарского, не задались.
12 марта 1923 года Валерий Яковлевич написал стихотворение «Диадохи»:
Искали царств, дробили грады,
Бросая здесь, там зиждя трон;
Битв смена — путь их; им награды —
Груз диадем, цепь из корон.
Народ? он — ставка. На кон брошен,
Да ждёт, чья кость решит игру!
Как сметь судить? кто в споре спрошен?
Рок тысяч — у царя в шатру!..
О чём оно? Только ли об исторических «диадохах» — двенадцати сподвижниках Александра Македонского, разделивших между собой империю после его смерти? Или здесь скрыт какой-то иной смысл?
Есть все основания думать, что «Диадохи» — непосредственный отклик на резкое — точнее, как показали события, роковое — ухудшение состояния здоровья Ленина, наступившее 6 марта 1923 года и закончившееся параличом правой части тела и потерей речи 10 марта, а также раздумья о том, что последует за уходом вождя. Чем мотивировано такое предположение?
Брюсов и раньше не раз откликался на актуальные события в форме исторических аналогий, особенно когда говорить прямо было опасно, а то и невозможно. Случай с болезнью Ленина именно таков. В пользу данного вывода говорит и брюсовское восприятие большевистской революции в масштабе «от Перикла до Ленина», а самого Владимира Ильича, в послереволюционные годы, как одного из творцов мировой истории, одного из «любимцев веков», которых Брюсов не оценивал в этических категориях. Саму ситуацию — император умирает в окружении наследников — Валерий Яковлевич уже описал в стихотворении «Смерть Александра» (1911). В «Диадохах» появился новый важный мотив: ««Достойнейший» не встал». В примечании автор пояснил: ««Достойнейшему», по преданию, завещал Александр свою империю». Одного «достойнейшего» не нашлось, и империю пришлось разделить. Это похоже на положение, сложившееся в высшем советском руководстве осенью 1922 года, с началом болезни Ленина. Только большевистские «диадохи», ведя борьбу за звание «достойнейшего» преемника вождя, делили не саму империю, а власть в ней.
Имена «диадохов» были у всех на слуху. Ленин сам назвал их: Сталин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Пятаков — в «Письме к съезду», посвящённом определению «достойнейшего», которого вождь так и не нашёл. Знал ли об этом Брюсов? Как член партии и «ответственный работник» он был обязан или, по крайней мере, имел возможность читать все партийные документы, в том числе распространявшиеся под грифом «только для членов РКП(б)». К партийной рутине он относился серьёзно, но без догматизма. «Однажды я зашёл к нему в кабинет в Наркомпросе, — вспоминал Шершеневич. — Он, сдвинув брови, внимательно штудировал постановление последнего партийного съезда. Ему нужно было делать доклад. Я принёс в подарок последний сборник имажинистов. Брюсов немедленно отложил в сторону брошюру и начал читать стихи». У него не было недостатка в информации о происходящем «наверху» — хотя бы через Луначарского, человека не столь влиятельного, но хорошо информированного.
Итак, «диадохи». Могущественный председатель Реввоенсовета и народный комиссар по военным и морским делам Лев Троцкий был известен как человек, не чуждый литературе, много писавший о ней и водивший дружбу с писателями, причём не только пролетарскими. Факт его знакомства с Валерием Яковлевичем засвидетельствован дарственной надписью «Т. Брюсову от автора. Л. Троцкий. 4/IV 1922» на книге «Между империализмом и революцией. Основные вопросы революции на частном примере Грузии» (1922). Титульный лист с инскриптом был сохранён Иоанной Матвеевной, видимо, уничтожившей опасную книгу, однако до 1992 года находился на «специальном хранении». Последнюю в своей жизни рецензию, над которой он работал во время предсмертной болезни, Брюсов посвятил критике сборника стихов Александра Безыменского «Как пахнет жизнь» и хвалебного предисловия Троцкого к нему. В свою очередь Троцкий, давая в книге «Литература и революция» (1923) обзор послеоктябрьской поэзии и прозы, проигнорировал Брюсова, за исключением нескольких случайных упоминаний, хотя 17 июля 1922 года попросил заведующего Госиздатом прислать ему для чтения корректуру сборника «Дали». Столь же случайно и упоминание Троцкого — как антитезы Деникину — в брюсовском стихотворении «Прибой поколений», которое автоматически стало причиной его запрета советской цензурой после опалы и изгнания «демона революции».
В то же время недавно опубликованные документы показывают, что Троцкий возлагал на Брюсова определённые надежды. 15 июня 1922 года заведующий Политотделом Госиздата Николай Мещеряков докладывал в Политбюро проект восстановления «Нивы» — самого популярного журнала дореволюционной России — как «средства могучей пропаганды советских идей в гуще обывателей» при участии Ивана Сытина и под редакцией Юрия Ключникова, редактировавшего в Берлине «сменовеховскую» газету «Накануне». 25 июня Троцкий, внимательно следивший за литературной жизнью и часто докладывавший о ней на Политбюро, инструктировал Мещерякова: «Чуть не ежедневно выходят книжки стихов и литературной критики. 99 % этих изданий пропитаны антипролетарскими настроениями и антисоветскими по существу тенденциями. <…> Нужно выпускать в большем количестве и скорее те художественные произведения, которые проникнуты нашим духом. В связи с этим, я думаю, следовало бы использовать для литературно-художественной пропаганды в нашем духе будущую «Ниву». Полагаю, что наилучшим редактором литературно-художественного отдела был бы Брюсов. Большое имя, большая школа и в то же время Брюсов совершенно искренно предан делу рабочего класса. Полагаю, что можно было бы Ключникову подсказать эту мысль в том смысле, что можно было бы завоевать для этого предприятия Брюсова, что сразу подняло бы художественный авторитет издания». Замысел не осуществился из-за конфликта в редакции «Накануне» и недостаточно «советской» позиции Ключникова («Красная нива» появилась уже без него и Брюсова), но Лев Давидович продолжал держать Валерия Яковлевича в поле зрения. 21 августа 1922 года он писал Городецкому в ответ на его записку о литературных группах и об объединении писателей на советской «платформе»: «Почему Брюсов, коммунист и, если не ошибаюсь, член партии, отнесён к одной группе с Бальмонтом и Соллогубом (так! — В. М.)? Стало быть, у Вас допускается отвод по прошлой деятельности. Сомнительная постановка вопроса. Указание на то, будто Брюсов отразил преимущественно бунтарско-анархические силы первых дней революции, кажется мне сомнительным. <…> Брюсов с его алгебраическим складом ума вряд ли может быть причислен к революционным «стихийникам». Я останавливаюсь так подробно на вопросе о Брюсове ради принципиальной стороны дела. Немотивированное ограничение, имеющее место в отношении такого выдающегося лица, как Брюсов, может сказаться в отношении менее известных писателей».
Как меценат и друг писателей был известен председатель Моссовета Лев Каменев, возглавлявший в конце жизни Институт мировой литературы и издательство «Academia». Леонид Гроссман вспоминал, как зимой 1923 года он «встретился с Брюсовым на заседании «Комиссии по изданию критиков и публицистов» под председательством общего редактора серии Л. Б. Каменева. Обсуждался общий план издания, в состав которого должны были войти представители передовой общественной мысли, преимущественно социалистического уклона. Вырабатывался список авторов, в который входили наряду с корифеями русской критики такие имена, как Пнин, Ткачёв,
Серно-Соловьевич. Брюсов молча следил за прениями и вдруг совершенно неожиданно, в явном разрыве с общим характером плана и дебатов, внёс предложение:
— Следует издать литературно-критические статьи В. В. Розанова, тем более что имеются ещё неизданные рукописи его. Председатель с улыбкой указал на полное несоответствие названного автора с основной идеей серии и составом её участников. Предложение само собой отпало. Помнится, вскоре Брюсов встал из-за стола и стал быстро и нервно шагать по большому залу, многократно чертя прямоугольники в различных направлениях. В нём было нечто, напоминающее быстро шагающего по клетке тигра с равнодушным и неподвижным взглядом. Как всегда, он производил впечатление замкнутого, изолированного, непримиримого одинокого сознания».
С «любимцем партии» и её ведущим теоретиком, главным редактором «Правды» Николаем Бухариным Брюсов схлестнулся 7 июля 1920 года на диспуте «О мистике» в Доме печати. Согласно газетному отчёту, Валерий Яковлевич «взял на себя задачу реабилитировать мистику… История мистики показывает, что мистический опыт вовсе не обязательно связан с религиозным, что мистика сама по себе — арелигиозна. Мистицизм — это просто другой, второй, нерационалистический, не «научный» метод познания мира и истины». Луначарский вспоминал, что Бухарин «выступил очень резко, с обычной для него острой насмешливостью. Мне тоже пришлось прибавить к возражениям Бухарина кое-какие замечания насчёт крайней неточности определения мистики. Брюсов был очень взволнован. В эту минуту он, несомненно, чувствовал себя несчастным. Ему казалось, что он нашёл какое-то довольно ладное сочетание того, к чему влекла его натура, и той абсолютной трезвости, которой он требовал от себя как коммуниста».
<…> Среди большевистских вождей Валерий Яковлевич выделял Ленина — точнее, отделял его от них, как Александра — от исторических диадохов. Приветствуя Владимира Ильича по случаю его пятидесятилетия от имени московских писателей на собрании в Доме печати 28 апреля 1920 года, он говорил: «Мы все считали социалистическую революцию делом далёкого будущего <…> Предугадать, что революция не так далека, что нужно вести к ней теперь же, — это доступно лишь человеку колоссальной мудрости. И это в Ленине поражает меня больше всего». Кроме этого они встречались по крайней мере ещё один раз, когда Брюсов, посетив Ленина в Кремле в составе группы литераторов и издательских работников, вручил ему только что вышедшую массовым тиражом в Госиздате книжечку стихов Ивана Сурикова. <…> Конечно, этого недостаточно, чтобы говорить о каких-то «отношениях» между ними. Однако в стихотворении на смерть Брюсова, которое написал Василий Дембовецкий, есть примечательные строки:
В Москве, в полуночном Кремле,
Он пребывал, как внемлющий оракул.
И вместе с Лениным к земле
И припадал, и слушал он, и плакал.
Не чувствовал ли Брюсов себя подобием своего любимца — крипто-язычника Авсония при дворе благоволившего к нему христианского императора Грациана?.. «Помню, Валерий Яковлевич любил в позднейшие годы говорить, — вскользь обронила Иоанна Матвеевна, — что свой дневник он стал вести по-латыни. Была ли то шутка иль неосуществлённая мечта, не знаю, только я такого дневника среди бумаг не нашла и не видала его никогда при жизни Валерия Яковлевича».
Смерть Ленина произвела на Брюсова тяжёлое впечатление:
Кто был он? — Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменён
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времён.
Потому «сотням тысяч — страшны, страшны дни без вождя!»:
В тревоге ждут, что будет впредь,
И, может быть, иной — отчаян:
Кто поведёт?..
Нетрудно увидеть здесь тревогу за судьбу страны, оказавшейся в руках «диадохов»:
Народ? он — ставка. На кон брошен,
Да ждёт, чья кость решит игру!..
В конце концов «достойнейший» определился. Брюсов до этого не дожил, но оказался прав, говоря: «Рок тысяч — у царя в шатру!»
Недоброжелатели посмеивались над сочинённой им кантатой «На смерть Ленина» на музыку Михаила Багриновского и над текстом к «Реквиему» Моцарта. Историю их создания проясняет письмо Брюсова редактору «Известий» Юрию Стеклову от 28 января 1924 года: «Трагические дни смерти и похорон Владимира Ильича Ленина были для меня крайне неудачны. Я был болен, должен был оставаться в комнате, не мог быть среди товарищей <…> В самый день кончины В. И. ко мне обратились представители Моссовета — с просьбой написать «кантату», которая будет немедленно положена на музыку и, может быть, будет исполняться на похоронах. Несмотря на болезнь, я тотчас принялся за работу, написал эту «кантату», в которую постарался ввести мотивы «похоронного марша» и «Интернационала». Моссовет издал мои стихи с музыкой т. Багриновского, но… но присоединил к брошюре нелепейшее предисловие, не знаю, кем написанное. В результате Главлит арестовал эту брошюру и запретил её распространение». Прервём цитату, ибо здесь необходимы пояснения.
Изданная Комиссией помощи детям при президиуме Моссовета и не содержащая более никаких выходных данных, кроме адреса склада издательства, «Кантата» является, пожалуй, самым редким отдельным изданием Брюсова. Впервые она была упомянута в печати в 1967 году при публикации письма к Стеклову с пояснением, что «перед текстом кантаты — краткая и в высшей степени неточная биография В. И. Ленина без подписи автора». Неточностей на полутора страницах биографии нет, а истинной причиной запрета стало содержащееся в первых строках упоминание о том, что вождь мирового пролетариата — «по рождению потомственный дворянин, сын действительного статского советника». Написал злополучный текст председатель Моссовета Каменев.
Судьба слов к «Реквиему», заказанных Большим театром, оказалась столь же несчастливой. «Я проработал над этим без перерыва целые сутки, — жаловался Валерий Яковлевич Стеклову. — Когда работа была окончена, мне объявили, что Реквием отменён». Уважением к интеллигентам большинство партийцев не отличалось, что видно из рассказа Валентинова о его последней встрече с Брюсовым: «К нему подошла какая-то партийная баба (другого выражения не нахожу) с наглым, командующим лицом, грязными, сальными волосами, во френче, уродски толстозадая, в брюках галифе. Грубо хлопнув Брюсова по колену, она рявкнула: «Ты, Брюсов, моё дело всё-таки не двинул. Обещаешь, а кроме брехни ничего не получается». Брюсов с страдальческим видом зажмурил глаза: «Делаю, что могу. Решение не от меня зависит». Недовольная его ответом, партийная баба продолжала за что-то его шпынять. Дважды повторив, что делает всё ему доступное, он замолчал. Сидел, не глядя на бабу, опустив глаза. Мне стало его жалко. Уходя, я сказал: «Вот, Валерий Яковлевич, моё преимущество перед вами, я, беспартийный, этой бабе не позволю говорить мне «ты”. Вы же, став партийным, такое обращение принуждены выносить. А между тем вас всего от её хамства коробит». Брюсов не промолвил ни слова».
На пятидесятилетии Брюсова Луначарский сказал: «Мы все в Наркомпросе проникнуты глубочайшим уважением и самой глубочайшей симпатией к Валерию Яковлевичу Брюсову, мы поручали ему неоднократно весьма ответственные для судеб России посты, для судеб русской культуры, по крайней мере».
<…>
* Шмен-де-фер (фр. chemin de fer — железная дорога) — азартная карточная игра, именовавшаяся в просторечии «железкой».
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Противоречия советского природопользования.
- Советские фильмы, покорившие Голливуд.
На воскресный вечер. - Апокрифы большой литературы.
«Я так верю Сталину, что отдал бы за него жизнь!». - Университет в изгнании.
Как советская наука оказалась в эмиграции. - Иди в кино.
Как работали советские киностудии. - Слеза буржуйки.
Каким было коктейльное подполье в СССР. - Про историческую травму.
- Как развивалась цензура в кинематографе СССР.
Подробно и поэтапно . - Кухня личности.
Что ел и чем угощал Сталин. - Вторжение Германии в СССР.
