Новый роман Евгения Клюева «Андерманир штук» о цирке (как предыдущий был в некотором роде о театре). Здесь фигурирует как бы Кио. Как бы Олег Попов. Как бы (хотя это уже не по цирковому ведомству) Алан Чумак.
Роман Евгения Клюева «Андерманир штук», выпущенный издательством «Время», вошёл в шорт-лист «Большой книги» и длинный список «Русского Букера».
Что, новый Гоголь на Руси родился? Начать с того, что не такой уж новый.
«Существенно в романе отсутствие претензии на какую бы то ни было претензию — человек пишет не для того, чтобы «учёность свою показать», но из-за необходимости от реальности отгородиться, ещё один ров вырыть. Сидит себе где-нибудь на кухоньке ночью, курит и в тетрадочке сочиняет Элизиум, Москву, Вечность. Написал и за себя порадовался — молодец, значит. А печатать... Можно и не. Недаром рукопись больше десяти лет где-то в письменном столе пылилась. Мало привязанная к общественной погоде, она (рукопись) могла существовать как бы совершенно автономно. Опыт, полученный при написании, оказался полностью усвоен, сон сотворён и пережит. Чего ж ещё ждать от жизни? От литературы?!»
Так написал в далёком 1996 (!) году в журнале «Октябрь» молодой и деликатный критик Дмитрий Бавильский о романе Евгения Клюева «Театр теней», только что опубликованном тогда в журнале «Постскриптум». Любопытно, что и Бавильский, и я были тогда постоянными авторами самого «Постскриптума».
— А зачем ты это напечатал, Володя? — спросил я про «Театр теней» у издателя, одного из трёх соредакторов журнала ныне покойного Владимира Аллоя.
В ответ он злобно буркнул что-то нечленораздельное. Со стороны могло бы показаться, что он на меня злится. Но я-то прекрасно понимал, что злится он на себя — за очевидную промашку вкуса, а вернее, конечно же, за слабость непреклонной издательской воли. И ещё за что-то...
Сейчас, пятнадцать лет спустя, я наконец понял, как и почему появился в «Постскриптуме» «Театр теней». Понял, прочитав в биографии Клюева на сайте «Большой книги», что он работал в те годы редактором одного из приложений к газете «Первое сентября».
А заместителем главного редактора «Первого сентября» (фактически главным редактором; номинально газету возглавлял сын её покойного основателя) служил мой земляк Николай Крыщук. Нервно, но прочно друживший с Самуилом Лурье — одним из трёх соредакторов «Постскриптума».
Этим не коротким, но и не крутым маршрутом проследовала рукопись, пропылившаяся больше десяти лет в письменном столе, в результате чего роман без претензии на какую бы то ни было претензию и оказался опубликован. Понял я и за что, помимо вышеперечисленного, разозлился тогда на себя в разговоре со мной Аллой.
В истории с прохождением «Театра теней» нет ничего необычного (и ничего криминального): точно так же, по доброму знакомству, в заведомо факультативном порядке формируют портфель практически в каждом из наших «толстяков».
Да, но ведь Аллой-то был максималистом! Он делал не журнал, а сверхжурнал. И угодил как кур в ощип в нежелание обидеть соредактора, которому, в свою очередь, не захотелось обижать друга (а другу — своего то ли подчинённого, то ли сослуживца). И вот роман «Театр теней» — неплохой, конечно, но попадания в сверхжурнал никак не заслуживавший — увидел свет.
С новым романом «Андерманир штук» ситуация, понятно, другая. Он вышел в послекризисный год, на нынешнем катастрофическом безрыбье и закономерно привлёк к себе внимание как книга хотя бы выпущенная, а не секвестрированная если уж не самим издателем, то его озабоченно чешущем репу финдиректором.
Вышел, более чем возможно, за счёт автора, но в сегодняшних условиях это уже не зазорно. Кстати, сам Клюев живёт теперь в Дании, причём не на пособии, а на тамошней чиновничьей должности, что, пожалуй, небанально вдвойне.
А сам роман точь-в-точь такой же, как «Театр теней». Словно не прошло пятнадцати лет со дня его публикации в «Постскриптуме» и ещё десяти, в течение которых «Театр теней» пылился в письменном столе. Пылился, не исключено, рядышком с «Андерманир штук».
Новый роман Клюева в некотором роде о цирке (как предыдущий был в некотором роде о театре). Здесь фигурирует как бы Кио. Как бы Олег Попов. Как бы (хотя это уже не по цирковому ведомству) Алан Чумак.
Центральный образ романа — Москва. Но не просто Москва, а Москва мистическая — с несуществующими улицами, от которых остались одни названия, с мифическим «вторым метро», с людьми, уверенно проживающими по исчезнувшим адресам или бесследно пропадающими с места прописки.
Вся эта катавасия имеет, впрочем, вполне реалистическое, чтобы не сказать саркастическое объяснение: Клюев описывает, оказывается, замкнутую касту привилегированных людей советского времени.
Это они живут на несуществующих улицах, в домах с работающим лифтом и даже, бывает, с консьержкой, в добротных квартирах с югославской мебелью, чешским хрусталём и финской сантехникой, питаются в закрытых столовых, отовариваются по месту работы сервелатом и растворимым кофе, ложатся в особые больницы и санатории и т.д. И за всей этой мистикой неустанно надзирает сам, впрочем, пользующийся всё теми же сверхсекретными благами и милостями КГБ.
«Петербург, я ещё не хочу умирать! Где-то есть тут балык! Где-то есть тут икра! Петербург, у меня ещё есть адреса, по которым, я знаю, живёт колбаса».
Возможно, из двадцатипятилетнего далека всё это именно так и видится. Или из Дании. Но в реалиях нынешней российской жизни с показной и бесстыдной роскошью как единственным мерилом успеха?! С наручными часами по цене однокомнатной квартиры и квартирой по цене замка во Франции?
Мистическая Москва советской номенклатуры — монашка по сравнению с нынешней. Монашка по всем статьям. А без этой более чем сомнительной мистики многосотстраничный роман Евгения Клюева рассыпается, потому что больше в нём не сказано ни-че-го!
Главный герой — сын циркачки, внук циркача, человек редких и трудно поддающихся определению дарований. Михаил Болдуман?
Но Михаил Болдуман — поэт, переводчик, полиглот, человек выдающихся способностей и неутомимый искатель приключений (между прочим, сын знаменитой Дуровой), — скоропостижно скончавшийся далеко не старым ещё человеком в начале нынешнего лета по дороге из Москвы в Петербург, не жил, а горел!
А герой Клюева не живёт, а тлеет. Как, впрочем, и остальные персонажи романа про мистическую номенклатурную Москву, всемогущий КГБ и полугероически противостоящую ему творческую элиту.
Роман «Андерманир штук» интересен тем, что опыт многоглаголания как времяпрепровождения и многоглаголания как целеполагания поставлен здесь с лабораторной чистотой: «Написал и за себя порадовался — молодец, значит».
Советской интеллигенции нечего было делать — кроме как писать в стол. Какая-то часть этой писанины (как выяснилось в перестройку, ничтожно малая) оказалась талантливой. Какая-то другая — конъюнктурно востребованной. А потом всё это умерло своей смертью или перетекло в эмиграцию.
Строго говоря, праздность, подразумеваемая в предыдущем абзаце, — категорически необходимый компонент литературного творчества. Но есть праздность — и праздность...
В отечественной науке произошла утечка умов. Скорее всего, необратимая и непоправимая. Поэтому и задумано то же самое Сколково: не догоним, так хоть согреемся.
В литературе утечки умов и талантов, слава богу, не случилось — как минимум в сопоставимых объёмах. Произошло нечто иное: утечка праздности. В промышленных масштабах. Этого никаким Сколково (и никакими «Липками») не отменишь. Это даже, может быть, не так уж катастрофично. Это всего-навсего факт.
А вот у Евгения Клюева есть время и силы думать. Время и силы писать. Силы и возможности издаваться. Он и у себя в Дании (и, разумеется, не он один, и, естественно, не только в Дании) живёт как бог во Франции и как сыр в масле катается в постлитературной, а главное, постгутенберговской России. И, судя по его прозе, очень симпатичный человек. Скучный, но симпатичный.
Запад профессиональную литературу (прежде всего прозу) утратил где-то полвека назад. Произошёл отток сил — в литературу прикладную, в кино и на телевидение. В литературе остались люди успеха (таких единицы), заведомые дилетанты и/или представители смежных профессий (журналисты, учителя, библиотекари, рекламщики, редакторы и т.д.).
У нас тот же процесс начался и набрал силу в 1990-е. Новый шанс на более-менее массовую профессионализацию (замешенную на праздности) примстился было в середине нулевых, но после кризиса мы вернулись даже в 1998-й, а в 1992-й — и никакого тебе, понимаешь, Сколково! Спасайся кто (и как) может!
В эмиграции же — андерманир штук! — тепличная атмосфера праздности худо-бедно сохранена и мало-помалу воспроизводит саму себя. Возвращаясь в наши палестины тем расхлябанно-свободным слогом и способом, о которых речь шла выше. Презентируя себя с особой наглядностью.
Это не хорошо и не плохо; это факт, с которым необходимо считаться.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- «Любимые пища и питье – мороженое и пиво».
Анкета Блока. - Мефистофель по приказу.
«Если царь прикажет – акушеркой буду!». - Постмодернизм и взрывное сознание ХХI века.
- Последние из толстовцев.
Община духоборов вот-вот прекратит своё существование. - Постмодерн – недостижимая цель?
Политика переводится в пиар, игровую форму, и предстает забавой, в которой нет ни победителей, ни побежденных. - Валерий Попов: «Жизнь удалась!».
Беседа с писателем перед встречей в Чикаго. - Деревенская проза.
Марат Гизатулин. «Ничего страшнее тыквы». М., «Булат», 2012, 264 с. - Пост-имперское мышление и пост-модерн.
Проект модернизации: реформа как переформатирование традиционного общества. - Андрей Лебедев: «Брежнев – правитель эпохи «Школы для дураков…».
Галковский в личном общении, Терновский в литературном, БГ в «растворённой» книге и ангелы в книге из бумаги. - Кролик в смятении.
Почему я выдвинул на литературную премию «Национальный бестселлер» роман Екатерины Васильевой «Камертоны Греля»?
