Этот текст нельзя объяснить или даже пересказать, как невозможно передать сон (не то, что чужой, но и свой собственный), этот роман можно только прочесть, пережить, переждать, принять к сведению. И только.
С этой книгой трудно всем. Читателю, о котором не думают, бросая его в омут фантасмагорий, которые, кажется, никуда не ведут, начинаясь с полуслова и обрываясь будто бы без завершения, скрывая от него правила игры. Автору, фантазия которого неистощима и бурлит так, что невозможно удержать – каждая страница этой книги чревата десятками потенциальных текстов, существующих здесь в свернутом виде. А то, что есть, нуждается в комментировании и вскрытии всевозможных подтекстов, чего Данишевский, разумеется, не делает. Одна из важнейших его задач – провокация органов чувств на всевозможные пограничные реакции: в нагромождении чужих фантазмов читатель регулярно встречает что-то знакомое. То, на что знаешь как реагировать, но автор выворачивает привычную ситуацию наизнанку так, что ничего знакомого от сигнальных реакций, реагирующих на имена или жанровые навороты, не остаётся.
Однако, труднее всего с этой книгой критику, на свою беду, взявшемуся писать о «Нежности к мёртвым». Этот текст нельзя объяснить или даже пересказать, как невозможно передать сон (не то, что чужой, но и свой собственный), этот роман можно только прочесть, пережить, переждать, принять к сведению. И только. Что в нем творится – толком до конца и не поймёшь, главы сшиты в намеренно грубую композицию, части специально плохо подогнаны друг к другу (сквозь все эти стильные щели сочится суггестия). Нет, это не конструктор и не пасьянс, концы здесь не сходятся с концами, каждый вынужден изобретать собственную версию происходящего. Причем чем больше в своих объяснениях критика тянет к умным размышлениям и ссылкам на философов и литераторов, тем дальше мы отходим от авторского замысла, предпочитающего «смазанное бытие».
В книге четыре части, которые то ли развивают друг друга, то ли являются автономными, так как состоят из вполне самостоятельных новелл. Правда, прошитых насквозь лейтмотивами и постоянным обращениям к одним и тем же темам. Каждый из рассказов завязан на персонажей, желающих стать героями, хотя ни у кого из них этого не получается – слишком уж они фантомны. В первой части это семь автономных ситуаций, в которые попадают разные женщины.
«Японки в кимоно эпохи Эдо, француженки времен буржуазной революции, наложницы хана Батыя, подруги Калигулы и Кромвеля, белошвейки, вакханки, поэтессы, стюардессы, медсестры, работницы офисов, транссексуалы, гермафродиты, чудовищные гомункулы и доппельгангеры, альрауны, инсталляции Шабаша, Бостонского чаепития, Взятия Бастилии etc. Главное не задумываться – может ли это место существовать или находиться эпизодом в чьей-то чудовищной повести, на картине Босха. Существует ли оно или только – вьет гнездо в черепе некрофила». Или в пасти антропоморфного пса. Или в комнатах живого дома, регулярно меняющего хозяев и всегда готового к переезду.
Поначалу я решил, что все они, «девы голода», уступят место во второй части девяти мужским портретам, вокруг которых завязываются похожие обстоятельства (автор намекает, что персонажи становятся жертвами серийного маньяка Джекоба Блёма, путешествующего по всем частям книги), но и это не сбывается. Кажется, одно из важнейших свойств «Нежности к мёртвым» - предельная непредсказуемость не только каждой главы или даже абзаца, но любой последующей строчки, почти обязательно делающей крутой поворот. Ну, или, хотя бы, неповторимый изгиб, с постоянно нарастающим количеством деталей. Каждая из них кажется неслучайной и даже важной. Вот и следишь, не отрываясь за нагроможденьем сюжетных метафор, опасаясь пропустить существенное, дающее отмычку авторского замысла. Но и этого здесь нет.
Обычно так, таким способом, пишут стихи, причем самые замороченные представители метареализма или language school, разбрасывая метафоры и риторические фигуры вокруг отсутствующего означаемого, выведенного за скобки. Такие стихи занимаются самостиранием, ибо пока дойдёшь до конца, забудешь начало – логику постоянной подачи и смены образов и фигур знает только автор. Но он будет молчать, как вожак партизанского отряда, командующий стаей големов, зомби, миражей и миазмов. Похожим образом строил «Песни Мальдорора» рано умерший Лотреамон. Однако, у Данишевского, в отличие от французского декадента, построения крайне конкретны, рассудочны, а риторика и наив сведены к минимуму.
Кружение вокруг перверсий и расчлененки, порно и треша, сексуальных оргий и телесных выделений носит явно литературный характер – современный Лотреамон знает все о Сорокине, концептуализме и постконцептуализме. И, разумеется, о «Сосуде беззаконии» - совместном проекте «Митиного журнала» и издательства «Kolonna Publications», безостановочно выпускающих самые изысканные и изощрённые примеры модернистского и маргинального письма. И, оттого, не останавливается уже не перед чем. Буквы ведь могут все, что угодно. Штука в том, что если казни, соития, самоубийства и массовые членовредительства с мистической подоплекой шокируют «обычного читателя», то «подготовленный» критик точно так же остается растерянным перед этим напором, бурей и натиском, не знающими ни фантазийных, ни жанровых границ. По какому ведомству числить прозу Ильи Данишевского? Он провокатор или визионер? Маньяк или великий мастурбатор?
Всё осложняется еще и тем, что каждый из фрагментов книги, помимо прочего, оборачивается чредой оммажей классикам модернистского письма. Их имена Данишевский разбрасывает по страницам «Нежности к мертвым» широким жестом сеятеля. Но эти отсылки биты и более запутывают, нежели объясняют, что же, собственно, хотел сказать или передать автор. То, что Данишевский выкладывает на витрину и то, что он едва ли не буквально тычит читателю в лицо – не есть главное или даже важное. Так, отвлекающий маневр. Хотя…
Вот что бывает с теми, кто учится у западных модернистов, сшивая разнонаправленные традиции в единый густой замес. Построение таких персональных мифологических систем противоречит нынешним привычкам русского читателя и, значит, рыночным перспективам. Но Данишевский старается этого не замечать. И рубит фантасмагорическую правду-матку так, как ее понимает. Или чувствует.
Совсем как разные литературные традиции, в каждой из глав этой книги гипертрофированные персонажи входят в отношения, чтобы покалечить друг друга. Если не физически, так морально. Если не убивая, то доводя до самоубийства, или иных, запредельно изощренных, расправ, сценарии которых Данишевский выписывает с особым хладнокровием. Все эти големы, подобно либертенам маркиза де Сада, только и ищут укрытия, для того, чтобы в тени больших городов предаться разнузданным (и не только мыслительным) преступлениям. Главное, не останавливаться, так как «бог говорит во время пауз», а если не молчать, значит, все разрешено.
Это какое-то предельно избыточное современное барокко, спорящее с актуальными литературными тенденциями своим демонстративно затяжным хронотопом, проступающим через остатки готики и модерна. Это микс, но не каша из смешения жанров, стилей, имен и нарртивных конструкций, которыми Данишевский манипулирует как ди-джей, нарезая и соединяя привычные элементы в каком-то невообразимом порядке и ритме. Главное, чтобы вал текстуальной агрессии не ослабевал ни на страницу, главное, чтобы синтаксис (куда там Прусту и даже Толстому) продолжал задыхаться, порождая все новые и новые протуберанцы изломов и странностей, насыщающих читателя необычной для современных прозаиков полнотой переживания текста, существующего только здесь и сейчас. Только в точке вот этого, в конкретную минуту, чтения. Ибо даже цитата, извлеченная из контекста конкретной главы, перестает работать, применительно уже к следующей новелле. Не говоря уже о выписках для этой статьи, теряющих тургор, совсем как медуза, вытащенная на берег.
Иной раз начинаешь подозревать, что это розыгрыш или, чего хуже, графомания. И тут же, словно бы в назидание, утыкаешься в очередную фразу меланхолического авторского размышления, за которой – смелость и мудрость понимающего человека, много пережившего и много думавшего о том, что пишет. То есть, избыток в этой прозе великий, а случайное или второстепенное практически отсутствует. Рискованный, на грани дозволенного, опыт обеспечивается безупречностью вкуса и силой авторской хватки. Когда мучаешься, задаёшься вопросами (что я тут делаю? Зачем мне это нужно? Почему я все это читаю?), но, тем не менее, идешь за автором следом.
Это почти идеальная проза (как проза), замкнутая на себе. Для полного совершенства ей не хватает сюжета, внешних скреп, из-за чего она, кажется, никуда не ведет, тем не менее, оставляя ощущение сверхплотной, стремительной пули, выпущенной прямо в мозг. События и персонажи меньше всего интересуют автора, занятого разворотом всевозможных описаний, постоянно меняющих ритм и объект. Видимо, это портреты агрегатных состояний, ментального морока, тотальной вненаходимости, закручивающихся до тех пор, пока текст не начинает диктовать сам себя. Подобно тому, как Владимир Сорокин выхватывает из ноосферы всевозможные фонетические и фразеологические сращения, Илья Данишевский отлавливает из воздуха, отливает в слитки и в сгустки лексические и нарративные фрагменты-ферменты, вдохновляющие текст двигаться дальше на ускоренной перемотке.
Чем больше странных и непонятных ситуаций проглатывает читатель, тем очевиднее становится поразительная нормальность автора. Он заложник не своей синдроматики и душевных травм, нанесенных в детстве, как это могло бы показаться вначале, но пленник литературного поля, о котором, кажется, ему известно практически все. Собственно, этим и можно объяснить зачем читатель, ввязавшись в этот текстуальный морок, остается верным ему до конца. Данишевского можно воспринимать как писателя для писателей: его неистощимая, бурлящая фантазия выдает такое количество придумок на единицу площади, что это, вольно или невольно, расширяет ведомое сознание, наглядно показывая, что у метафорической точности нет и не может быть ни конца, ни края. Читаешь и учишься бескомпромиссности, а так же манипуляторскому искусству, умению наводить тень на плетень, путать следы и выдавать одно за другое. Будто бы высшие литературные курсы проходишь.
«В темноте Лиза показала мне, что римминг – не является дорогой в ад, и не является провинцией ада. Римминг – это просто римминг. После него так же могут происходить поцелуи и разговоры о вечном. О темноте за окном. О моем дипломе и древнегерманском царстве смерти…»
А еще эта повернутость на сексе и всяческих странностях, с ним связанных, словно переполняющих повествователя, который может двоиться, троиться, делиться и вновь слипаться со своими марионетками, не теряя, при этом, накала озабоченности. Понятно же, что пол, страсть и гендер ходят под ручку со страхом смерти и со страхом страха. Как искушенный автор, Илья Данишевский знает, что главные темы искусства – любовь и смерть. Вот он и соединяет их, для верности, в одно нерасторжимое целое.
«Она признавала бесконечное разнообразие – и практиковала его – человеческой плоти и человеческих изобретений. На каком-то витке ее практик – в ней побывали все способные доставить удовольствие предметы. В этом – по ее словам – было отторжение мира мещанских и буржуазных ценностей… конечно, она не знала до конца, что означают эти самые мещанские и буржуазные ценности. Для нее в сексе и резиновых членах было оружие против всего, что она видела вокруг. Оружие против красивых мужчин и женщин, любовных романов, свадебных платьев, красивых историй, церкви, матери и сына…»
Такая сексуальная ненасытность присуща большинству из нас в юные годы. Позже это проходит. Далее люди успокаиваются, начинают усыхать, более не разбрызгивая избыток жизненных сил (любое извращение – это избыток, учил Ролан Барт в «S/Z») и, подобно рекам, наконец, совпадают с собственным руслом. «Нежность к мертвым» - книга отчаянно молодого человека, плотность восприятия которого позволяет вспомнить позабытые уже ощущения от безбрежности существования, края которого не ощущаются даже в самом странном сне.
Усложненность «Нежности к мертвым» идет от недопроявленности мира и себя в нем. От смуты желаний. От подозренья, что надежды, по большей части, сколь несбыточны, столь и ничтожны. Чем больше Данишевский ворожит над мертвечиной, тем сильнее чувствуется то, как он любит жизнь и жить. Жить, чтобы чувствовать и записывать впечатления от пережитого. Торить пути, непонятно куда зовущие и ведущие, чтобы однажды очутиться в сумрачном лесу.
Впрочем, о том, что «там, в лесу, есть странное место, которое поёт», он тоже уже написал. «Именно здесь, где снег так одинок…»
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Разомкнуть характеристики человека.
- Эраст Фандорин русской критики.
Александр Чанцев: когда рыбы встречают птиц. - Впереди вечность.
В воскресенье, 25 октября в возрасте 83-х лет после продолжительной болезни скончался в больнице писатель Юрий Витальевич Мамлеев. - Нина Садур: нервная система бравых пьес.
- Алексей А. Шепелёв: О новом романе "Москва-bad" и будущем литературы.
- «Наше вам с кисточкой».
- Как найти и не потерять своё счастье.
Рецепты от Светланы Храмовой. - Мой неправильный ты.
Фрагмент из романа. - На золотых дождях.
Отрывок из новой книги. - Александр Чанцев: «Самая маленькая пуговица на сюртуке из снов».
