Рассказ Михаила Сегала «Что-то случилось» — авторская версия истории возникновения кинематографа. В ней Сегал обличает и страх власти перед неизвестным, побуждающий её наказывать изобретателей за их «опасные» прорывы, и обыденность пропаганды в разных сферах жизни общества. Показывает культурную среду, чьи взгляды, здравые, разумные, могут повлиять на решение государя. И главное — меняет историю и ставит Пушкина перед кинокамерой. «Частный корреспондент» публикует отрывок из рассказа, предоставленный издательством «ЭКСМО».
Государь щурился на свет, смотрел на прохожих, на черные санки, скользящие вдоль и поперек реки. Короткий̆ день тянулся долго, закончились дела, а читать не хотелось. Утренние события не выходили из головы.
В девять часов двое солдат ввели в залу каторжника, сняли цепи. Граф Александр Христофорович стоял неподалеку, был взволнован. Наскоро причесанный̆ гость выглядел диким, борода и космы скрывали черты. к
— Как зовут? — спросил государь, но тот не ответил. — Русским языком тебя спрашиваю.
Бородач завыл. — Языка нет, — сказал граф. Внесли чудную коробку, поставили на треногу. Каторжник поклонился в пол и зажестикулировал. — Государь, — сказал граф, — будьте любезны, сядьте у окна и просто смотрите на линзу в центр машины.
Каторжник закрутил ручку на коробке. Потом его увели, а граф Бенкендорф Александр Христофорович шепнул, уходя: — Не смею больше задерживать. Мы будем вечером. Тут важна темнота. И вот время замерло, читать не хотелось. Санки перечеркивали Неву, как и год назад, как два. Как в детстве. После обеда стало темнеть. Граф вернулся, и снова с солдатами. Зашумели пилами, застучали молотками, и когда Николай вошел в залу, у стены стояла квадратная конструкция с натянутым парусом. — Забавно. Куда прикажете сесть? — Прошу любезнейше напротив. Снова зазвенели цепи, ввели утреннего гостя. Стемнело совершенно. — Перед нами нечто странное, — сказал граф, — изобретение этого господина. Вы первый̆, кто будет знать. Каторжник закрутил ручку, на парус упал луч света. Николай вздрогнул, потому что это был почти дневной свет, почти тот, который слепил глаза у окна сегодня днем, год назад, в детстве. То, что произошло после, заставило государя замереть.
На плоскости паруса возникло лицо. Огромное, высотой в два человеческих роста. Его лицо. Это был он, но не сейчас, а сегодняшним утром, когда сидел напротив. Николай не дышал. Вот государь на полотне пошевелил бровью, вот посмотрел в сторону, а после — прямо в глаза. Свет потух, темнота снова стала темнотой.
— Это... что? — спросил он Бенкендорфа.
— Мы пока не знаем, ваше величество... Что-то страшное или великое. Останавливает время. Извольте еще раз.
Снова каторжник зашумел машиной, снова на полотне возникло лицо. Николай смотрел себе прямо в глаза, словно в зеркале, но это было другое. Зеркало — просто стекло, отражает предмет в настоящем, каждую секунду — новое. А машина останавливала время, сохраняла предмет в прошлом, как он есть.
Николай подошел к каторжнику, тот поклонился, согнулся в три погибели.
— Никто не знает, — повторил Бенкендорф, — а этот уже ничего не расскажет. На всякий случай сразу язык вырвали.
Следующим вечером позвали во дворец митрополита Московского Филарета, бывшего по делам в столице.
— Василий Михайлович, — сказал государь, — что-то случилось. По сути — наука, а в общем — как посмотреть. Важно ваше мнение. Только прошу: не волнуйтесь, опасности тут нет никакой. Представление как на театре.
Митрополит сидел неподвижно, а после, когда зажгли свечи, сказал:
— Государь, так сразу не понять. Это что-то божественное или напротив. Прошедшее время является вновь. И не на картине, не в описаниях, а натурально. Это очень опасная вещь, важно, чтобы никто не узнал.
— Язык создателю вырвали на всякий случай, — вставил Бенкендорф.
— Разумно. Оказаться это может чем угодно, а уж лучше быть уверенными, что он никому не расскажет.
Принесли чаю. Создатель смотрел из угла страшными глазами, едва видневшимися за бородой и космами.
Утром поехали кататься по Неве с Колей и Мишей. Мальчики сидели смирно, солнце искрилось, сердце радовалось этой красоте.
«Растут дети, — подумал Николай, — Мишенька стал взрослым, каждый день чем-то новым радует». И тут вспомнилось вчерашнее. Вечер, темнота, косматый безмолвный создатель и машина, останавливающая время. Николай вдруг подумал, что вот так же катался по реке со старшим Сашею, а теперь и не вспомнить, как это было. Искры в снегу и морозный воздух помнились, а вот лицо ушло уже слишком далеко. Будь тогда у него эта машина, можно было бы просто дождаться вечера и посмотреть на любимые черты. Угодны ли богу такие фокусы? Сколько веков люди жили и врастали в свою старость смиренно, не имея ничего, кроме памяти. И то — в отношении детей и ровесников. А уж представить, как выглядел в юности отец или дед... Портрет, даже с живостию передававший предмет, все равно оставался портретом, написанным кистью. Здесь же речь шла о чем-то нерукотворном, о времени, которое можно остановить, о жизни, которая может не кончаться. Думая о Саше, Николай вспомнил о воспитателе его, Жуковском. Тот, как человек искусства, мог быть полезен, мог бы высказать что-то разумное. Зная о том, как болтливы все невоенные, Николай еще какое-то время сомневался, но, добравшись до дому, не выдержал и послал поэту записку: «Василий Андреевич, милостиво прошу Вас быть вечером к чаю. Крайне важно поговорить. Что-то случилось».
Жуковский приехал взволнованный, но его успокоили, что, слава богу, все здоровы, речь о другом. Сидели теперь вчетвером: государь, граф Бенкендорф, Филарет и Жуковский. Увидев живое лицо государя на парусе, поэт встал, задышал глубоко. Николай взял его за руку. Потом показали прочее: каторжников, работающих в лесу, крестьянских детей в деревне, солдат, марширующих по дороге. Все было живо, страшно, великолепно.
Более ни о чем не говорили, разъехались, уговорились завтра обсудить на свежую голову.
Следующим днем обедали в малой столовой, подальше от шума. Домашних Николай попросил извинить его и не беспокоить ввиду важности дела.
— Я долго думал, государь, — начал Бенкендорф, — и первой моей мыслью было, конечно же, уничтожить машину, создателя посадить навечно в крепость и не гневить бога. Но потом я стал размышлять о пользе, которую машина могла бы принести.
Подали кофе, граф продолжил:
— О частной пользе я не буду говорить, она и так очевидна: можно останавливать время для лиц монаршей семьи и... предположим, для героев войны. Но дальше... Я подумал... Ведь если затем показывать это представителям прочих сословий: студентам, чиновникам, в армии... сколь сильно вырастет любовь к государю и Отечеству. Вообразите только, что где-то в отдаленном гарнизоне солдатам покажут живого императора. При параде, на коне! И так дальше! Вы не можете лично присутствовать везде одновременно, а с помощью этой машины — можете.
Николай слушал внимательно.
— И прочее воздействие на умы. Если показать кадетам какой-нибудь бой на суше или морское сражение!
— Где я вам найду сейчас войну?
— Это можно устроить нарочно, ненастоящую войну... Конечно, потребует затрат: пошить костюмы вражеской армии, нарядить солдат. Но патриотическое воздействие на молодежь того стоит!
— Можно крестный ход, — неожиданно вставил Филарет.
— Почему бы и нет! — воодушевился Бенкендорф. — Допустим, сначала показываем войну, потом государя, потом сразу крестный ход, как некий символ народного единения. То есть логическая связь такая: постановка проблемы (война, Отечество в опасности), затем — решение проблемы (император на коне), а потом эмоциональный финал — крестный ход, знак к единению под сенью веры и государя.
Жуковский молчал.
— Или Кавказ! — продолжал граф. — Стоит там, вообразите, наш гарнизон. Постоянные стычки с горцами. Противостояние. Борьба не только оружия, но и духа. Да только вот горцы на своей земле, им горы — родина, а русскому глазу — тоска. Сколько слабых в уме повредилось, ну а уж в бою такой настрой точно не подмога. А что, если мы нашим солдатам покажем русские просторы, реки, храмы? Сколь поможет это поднятию духа!
— Кудряво придумано, — Николай отошел с чашечкой кофе к окну.
— То же справедливо ко флоту и дальним походам, — добавил граф.
— Если же говорить о крестном ходе, — опять начал Филарет, — не применяя к задачам военным и политическим... Народ ведь у нас темный, страх для него многое решает. А этой машины в первую очередь будут бояться. Если показать крестный ход староверам, многие вернутся к истинной церкви, перестанут мутить народ. Нужно использовать эту машину, пока она привычной не стала для обывателя, пока страх рождает.
Жуковский молчал.
— Однако, что это будет значить для казны? — спросил Николай. — Сколько машин нужно будет сделать, чинить их, прочее?
— Да, — ответил граф, — затея недешевая. Кому поручишь — еще воровать начнут. Как у нас водится. Поэтому правильно поручить все Третьему отделению. Мы уж постараемся.
Условились подумать еще и хранить все в строжайшей тайне.
Вечером без предупреждения Николай заехал к Жуковскому. Заснеженный, в простом платье, он выглядел дома у успешного литератора как обычный человек, как старый приятель, зашедший с петербуржской метели погреться.
— Мне кажется, Василий Андреевич, вы хотели что-то сказать, но не стали при компании.
Жуковский заговорил взволнованно.
— Государь... Я представил, что было бы, если бы такая машина по остановке времени существовала сто лет назад, двести, тысячу... Было бы интересно сейчас нам смотреть на ряженых солдат и прочее? Что нам дела до сиюминутных политических дрязг прошлого? Отчего же, когда выбор касается нас самих сейчас, мы сразу хотим практической, даже низкой пользы? У нас в руках божественное изобретение, неужто мы поступим, как поступили бы англичане или немцы! Вообразите, что к поэту спускается Пегас, а он его запрягает и пашет.
— Что же тогда, Василий Андреевич? — проникся Николай.
— Просвещение! Единственно просвещение и искусство — вот назначение машины. Вообразите, как прекрасно было бы увидеть нашей молодежи французский балет, взятый в машину прямо в Париже! Или далекие страны, о которых в уездных городах и не слыхивали!.. Или для детей — что-то из Крылова.
— Как же вы заставите зверей слушаться перед машиной?
Николаю затея с просвещением нравилась. Но все это было вокруг да около, не было золотой идеи, которая зачеркнет сомнения.
— Надобно, — сказал Жуковский, — определить что-то самое значимое сейчас для России и взять это в машину.
Задумались.
По лестнице застучали каблуки, и в комнату влетел заснеженный человек:
— Excusez-moi de passer ainsi, sans vous avoir averti1. Государь, — склонил голову.
— Садись, Александр, с нами, — сказал Жуковский, — мы чай пьем.
— Прошу садиться, Александр Сергеевич, мы как раз о важном говорим, о просвещении.
Пушкин сел, взял чаю, но доброе его настроение исчезло. Он понял, что прервал какой-то важный разговор. Одинаково неудобно было присутствовать и откланяться, показать, что не настроен к компании.
— Я ненадолго, господа, обогреюсь, чаю выпью и домой. Вы уж потерпите.
Оба смотрели на него, и, видимо, у обоих одновременно рождался замысел.
1 Прошу прощения, я так, по-простому, без предупреждения (фр.).
— Может быть, я чем-то могу помочь? — спросил Пушкин. — Если нужно что-то придумать, говорите... Что-то случилось?
Николай решился.
— Александр Сергеевич, вы сейчас очень заняты? Я хотел бы кое-что вам показать...
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Погибшие, но милые созданья.
Как продавали любовь в русской классике. - Что, если бы Петру III нашли другую невесту.
В истории России не было бы ни Екатерины II, ни трех Александров, ни двух Николаев. - Финансовые пирамиды.
Как был устроен денежный оборот. - Защита Карабчевского.
Или история об оправдании за убийство. - Весёлый человек с грустными глазами.
История Давида Самойлова. - Миф об искренности.
Почему вредно искать «настоящего себя». - Непокоренная жена.
История музы Евтушенко. - Восемь провалов «мягкой силы» России.
С 1831 по 2018 год. - Королева пустыни: леди Стэнхоуп.
Авантюристка в мужском костюме покорила Ближний Восток и стала царицей ливанских земель. - Антиутопия и ад войны — внутри.
Константин Куприянов. Желание исчезнуть. — М.: АСТ, РЕШ, 2019.
