Официальная версия гласит, что выдающийся русский поэт Осип Мандельштам скончался в лагере под Владивостоком. Но личное дело его найдено в архиве Магаданского УВД. Означает ли этог что историки ошиблись? Думается, версию стоит проверить.

Перед нами фотография: молодой человек с прекрасными четкими чертами, волнистыми волосами, огромными печальными глазами и длинными ресницами. Осип Мандельштам, 1911 год. Значит, было ему тогда двадцать.

И это о нем – Марина Цветаева:

Откуда такая нежность?

И что с нею делать, отрок

Лукавый, певец захожий,

С ресницами – нет длинней?

К тому времени появились первые его стихи - в 1907 году в первом номере журнала Тенишевского коммерческого училища, где он учился. А в августе 1910-го состоялся настоящий литературный дебют - пять стихотворений напечатаны в девятом номере журнала «Аполлон».

Через три года, в апреле 1913 года, в петербургском издательстве «Акмэ» выщел первый сборник поэта «Камень», впоследствии переиздававшийся трижды. А позже – ряд статей, отражающих глубину его филологических и историко-культурных интересов.

В декабре 1914 года он едет в Варшаву с намерением служить санитаром. А годом позже 24-летний Осип Мандельштам участвует в антивоенном журнале «Рудин», организованном Ларисой Рейснер и ее отцом. Тогда же посещает Московский лингвистический кружок, где общается с Борисом Пастернаком и Владимиром Маяковским и знакомится в Коктебеле с Мариной Цветаевой.

И то, что за десять лет до революции сын купца первой гильдии окончил коммерческое училище в Петербурге и едет в Париж, в Сорбонну, изучать философию и филологию, а затем - старофранцузский язык в Гейдельбергский университет в Германии, а в 1917 году получает выпускное свидетельство о неполном окончании курса на отделении романских языков историко-филологического факультета Петербургского университета, - разве все это не говорит о многообещающем начале?

Вот уж поистине:

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак.

Это он через много лет. О себе – как о птице.

Но вот другая фотография. То же лицо в анфас и в профиль, но совершенно иное. Такого Мандельштама нам не показывали: старый седой человек, но с той же гордой посадкой головы и большими печальными глазами. Но, позвольте, - какой же старик? 42! Последние фотографии…

Когда я их обнаружила, долго не могла успокоиться: какая пропасть, какое время обрушилось на поэта, который знал, что родился с клеймом поэта и разработал свою мировоззренческую и эстетическую позицию? Его статья «Утро акмеизма», напечатанная в 1919 году в воронежском журнале «Сирена», а написанная шестью годами ранее, была предложена автором как манифест акмеизма, который хотел быть лишь «совестью» поэзии, а позже стал «тоской по мировой культуре».

Время обрушилось и убило того молодого человека, заставив его замолчать и превратив в больного старика, но разве не предчувствовал он того, не предсказывал в своих поэтических строчках с самого раннего возраста? Откуда же это у 15-летнего отрока:

Родина, выплакав слезы обильные,

Спит и во сне, как рабыня бессильная,

Ждет неизведанных мук.

И разве не поразил он свою молодую жену таким вопросом: «Почему ты думаешь, что должна быть счастливой?».

И вот перед нами последняя фотография поэта. Не из прекрасного юбилейного издания, а из личного дела № 662 на арестованного Бутырской тюрьмы ГУГБ НКВД Мандельштама Осипа Эмильевича.

Трагичность ситуации в том, что в нем нет ничего сверхъестественного: обычная, как и все другие, стандартная папка - одно из многих-многих дел с несколькими архивными номерами. Необычность в том, что в Магадане, по всем данным, ее быть не должно. Всем давно известно, и многие критики считают это доказанным, что Мандельштам умер в пересыльном лагере на Второй речке под Владивостоком. Дата смерти - 27 декабря 1938 года. Могила неизвестна. И приводят последнее его письмо брату, написанное в конце октября:

«Дорогой Шура!

Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак.

Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.

...Из лагеря нашего, как транзитного, отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке...».

Но зимовка, видимо, состоялась вовсе не в транзитном лагере...

О том, что Мандельштам «сидел» в Магадане, я впервые услышала в областном архиве УВД. По крайней мере, дело его там хранится, хоть и усеченное.

Ярким летним днем мы ходили по сумрачным коридорам старого здания в глубине двора, спустились в подвал, где при небольшом усилии воображения можно представить, как пытали и мучили здесь колымских заключенных. А вот и камера смертников: толстые каменные стены, откинутые к стене нары, наглухо зарешеченное окно; в центре что-то прикованно-деревянное, вроде табуретки. Говорят, здесь расстреливали. Пистолет в затылок - и все, конец страданиям.

Мне почему-то казалось, что Мандельштама расстреляли. Как Пушкина, как Гумилева, как миллионы других, антагонистичных режиму. Но вот листаю страницы «дела», и вскрываются новые факты. Новые, конечно, для нас - не для тех, кто по долгу службы был знаком с этим «делом». Но ведь государство так неохотно расстается со своими тайнами...

Убивали миллионы. Но всегда интересно знать, как тоталитарной ситсме удавалось проделать это с каждым конкретным человеком, за что страдали избранные и талантливые.

С темой обреченности избранника Осипа Мандельштама связывали всегда. Отмечали его гениальную прозорливость и исключительное историческое «чутье» с обостренным слухом на «Шум времени». Так была названа его биографическая повесть, и в ней он писал: «Мне было смутно и беспокойно. Все волнения века передавались и мне».

Впрочем, век для него не укладывался в рамки столетия. Родившись за девять лет до его окончания, он пережил революции 1905 и 1917 годов и мировую войну. Известны слова Анны Ахматовой о том, что Мандельштам одним из первых стал писать стихи на гражданские темы.

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Но вот уже к закату близится Серебряный век русской поэзии. И хотя Мандельштам надеялся, что революция несет обществу возрождение, сохраняя при этом все ценности, накопленные веками, его самого революция не приняла. Поэты, получившие известность в «старом мире», уже в первые годы после революции должны были решить для себя вопрос о существовании в этой стране. Мандельштам же эмиграцию отверг, иронически заметив в 1920 году:

Недалеко до Смирны и Багдада,

Но трудно плыть, а звезды всюду те же.

Но события надвигаются, и все громче звучит тема отчаяния:

В ком сердце есть – тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Это «Сумерки свободы» - стихотворение, написанное в 1918 году. Они надвигаются, эти сумерки, предчувствие несвободы, жертвы. А для целого поколения русских интеллигентов переломным становится 1921 год, когда состоялись похороны Александра Блока и расстрел Николая Гумилева. «Тот август – рубеж, - писала Нина Берберова, - все что было после...было только продолжением этого августа...начало плановых репрессий».

На смерть Н. Гумилева Мандельштам пишет реквием, вошедший в сборник «1921 -1925», и этот лирический цикл становится последним. Дальше – тишина, поэтическое молчание. За пять с лишним лет до осени 1930 года – ни одного стихотворения. Он перевел за эти годы десятки книг: чаще с французского, но не сложил ни одной новой строчки, - а ведь раньше он слагал их легко, на бегу и на лету, проговаривая. Печататься становилось все труднее, а потом началась травля. (Вспомните, в те годы молчал не один Мандельштам, а и Пастернак, Ахматова, Лившиц).

Сначала было бегство:

Чую грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море...

Были и Харьков, и Киев, где он встретил свою будущую жену Надежду Яковлевну Хазину; Коктебель, где не ужился с М. Волошиным; Феодосия, где был арестован врангелевской контрразведкой; Батуми, еде еще раз был арестован береговой охраной, и, наконец, Тбилиси.

В начале 20-х вернулся в Петроград, проживал в Доме искусств, затем снова ездил на юг, и обосновался в Москве. И то было время эмоционального подъема.

А весной 1930 года Мандельштам едет из Москвы в санаторий на Кавказ, затем в Армению, которая возвратила ему поэтическое дыхание. Но в начале 30-х была уже совсем другая поэзия – поэзия вызова, гнева, отчаяния и скорби:

Человеческий жаркий обугленный рот

Негодует и нет говорит.

И ничто перед взглядом такой поэзии не могло укрыться. Мандельштам был первым, кто сказал в стихах о страшном голоде, созданном в ходе сталинской коллективизации на Украине, на Дону и Кубани:

Природа своего не узнает лица

И тени страшны Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

Настало время, когда слова превращались в поступки, и поэт говорил жене, что к стихам у нас относятся серьезно – за них убивают.

А в ноябре 1933 года он сам написал стихотворение, ставшее обличением Сталину, и уликой и приговором Мандельштаму:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

...А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

...Как подкову дарит за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

Сказано то, о чем многие старались даже не думать. От шекспировского «распалась связь времен» (между человеком и страной) до политической карикатуры вождей. Боялся ли Мандельштам тех сказанных слов, опасался ли за свою судьбу, предчувствовал ли ее? Безусловно. В декабре того же 1933 года он пишет:

Промчались дни мои – как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

В январе 1934 года Мандельштам пишет шесть стихотворений на смерть Андрея Белого, и это реквием не только ему, но и их Серебряному веку, и разрушенной культуре, и самому себе:

Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.

Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?

Да не спросят тебя молодые, грядущие – те

Каково тебе там – в пустоте, в чистоте –

сироте...

Но не покидает его и предощущение собственной казни. И в стихах, и в «Поэме без героя», и в разговоре с Анной Ахматовой, когда в феврале 1934 года в Москве, на переходе от Кропоткинской улицы к гоголевскому бульвару она услышит от него: «Я к смерти готов».

Но смерть не торопилась. Сначала последовал арест. 13 мая 1934 года пришли за ним на квартиру на улицу Фурманова. «Ордер на арест был подписан самим Ягодой, - вспоминала Анна Ахматова. – Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям... Его увели в 7 утра».

Приговор оказался неожиданно мягким: выслали в Чердынь, потом в Воронеж. Но он очень тяжело перенес арест. «Осип был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза, - писал Э. Г. Герштейн. – Веки воспалены, с тех пор это никогда не проходило, ресницы выпали. Руки на привязи».

В Чердыни Мандельштам выбросился из окна. Потом помрачение сознания ушло, но временами возвращалось. А в Воронеже началась травля. В 1937 году альманах «Литературный Воронеж» причислил поэта к банде «троцкистов». «Заработки прекратились, - говорила Надежда Яковлевна. – Знакомые на улице отворачивались или глядели на нас не узнавая».

А приехавшая в феврале 1936 года к Мандельштаму в Воронеж Анна Ахматова отметила:

А в комнате опального поэта

Дежурят Страх и Муза в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

Не ведал его и сам Мандельштам. В письме к К. И. Чуковскому сетовал: «Я поставлен в положение собаки, пса... Меня нет. Я тень. У меня только право умереть».

Но это еще не смерть поэта, а написанная им история его литературной смерти. За поэта расплачивался человек. В том отчаянии он пытается принудить себя солгать, использовать свой талант, чтобы вернуться в жизнь. И берется писать «Оду Сталину». Но стихи не рождаются сходу, в движении, «с голоса», как это случалось обычно. Поэзия не приходит насильно. И о его муках Надежда Яковлевна вспоминала: «Каждое утро О. М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то».

А ведь еще раньше, в так и неопубликованном «Путешествии в Армению» он писал, как рушат липу на замоскворецком дворике: «Дерево сопротивлялось с мыслящей силой, казалось, к нему вернулось полное сознание».

И оно вернулось, в самом конце воронежского периода, почти прощальными светлыми строками:

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя –

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных

Добросовестный свет-паучок

Распуская на ребра, их сызнова

Собирает в единый пучок.

Только здесь, на земле, а не на небе,

Как в наполненный музыкой дом,-

Только их не спугнуть, не изранить бы –

Хорошо, если мы доживем..

Не дожили. Сердце разорвалось от напряжения. «Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы». Хотя было еще время и чуть - чуть надежды.

Через три года, когда истек срок воронежской ссылки, поэт вновь увидел Москву, куда к нему немедля приезжает Ахматова и где для него остался открытым дом Шкловских. Но жить ему там не дали. Мало того, что не дали прописки, его тяготило в Москве нечто гораздо большее: «Чего-то он здесь не узнавал, - свидетельствует Э. Г. Герштейн. – И люди изменились...все какие-то поруганные».

Шел 1937 год. «Время было апокалипсическое, - вспоминала А. А. Ахматова. – Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами».

Временно он обосновался с женой в Савелове, возле Кимр. И дважды ездил для сбора денег в Ленинград – осенью 1937- го и в феврале 1938 года. А в апреле получил литфондовскую путевку в дом отдыха в Саматиху. Где 2 мая его настиг второй арест.

И вот та ниточка стремительно заканчивается. Приговор Особого совещания. Бутырская тюрьма. Владивостокская пересылка. И там же, в транзитном лагере, - смерть. Но он сам напророчил в «Четвертой прозе»: «Судопроизводство еще не кончилось».

Странное и страшное впечатление производят эти пять листов «дела». На первом - данные на арестованного: Мандельштам Осип Эмильевич. Прибыл 4.VIII. 1938 года постоянно. Далее - жирный инвентарный номер: в/з - 2844. И фотографии. Почти незнакомое лицо в анфас и профиль, в котором, по словам Бориса Кузина, нет ничего олимпийского, «кроме только манеры задирать кверху голову».

На втором листе «дела» - учетно-статистическая карточка. Лагерная статистика отмечала все, но по-своему: биографические данные, особые приметы, отпечатки пальцев. Но допускала и некоторые расхождения - так, здесь дата прибытия в лагерь несколько смещена - 12.10.1938 года. И время ареста чуть другое - 3 мая. А вот ордер на арест датирован 30 апреля. И выписка из протокола Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР от 2 августа 1938 года:

«Слушали: дело № 19390/ц о Мандельштам Осипе Эмильевиче, 1891 г. р., сын купца, б. эсер.

Постановили: за к/р деятельность заключить в исправлагерь сроком на пять лет, считая срок с 30/IV-38 г. Дело сдать в архив».

Видно, его и сдали со всеми подробностями в архив, сообщив предварительно родным о судьбе заключенного: «Умер 27/XII-38 г. во Владивостоке».

Только вот направлялась переписка родных в Москву из Магадана. Впрочем, города тогда еще не было и в уголке стояло: «Севвостлаг, бухта Нагаева, Д. В. К. (Дальневосточного края). 22.08.1939 года».

Сделать это было необходимо, поскольку Надежда Яковлевна обратилась в феврале 1939 года в Главное управление лагерей:

«Мне известно, - писала она, - что мой муж, заключенный Мандельштам Осип Эмильевич умер во Владивостоке (СВИТЛ, 11-й барак, 5 лет, к. р. д.), т. к. мне был возвращен денежный перевод «за смертью адресата». Дата смерти определяется между 15/XII-38 г. и 10/I-39 г. Прошу управление лагерей проверить мои сведения и выдать мне официальную справку о смерти О. Э. Мандельштама.

Надежда Мандельштам».

Выходит, у нее не было сомнений о месте, но были - о дате смерти. А это «дело», сохранившееся в магаданском архиве, ставит обратный вопрос: где, а не когда. В нем приложен акт № 1911, в котором сообщается, что Мандельштам О. Э. положен в стационар 26/XII-38 г. А днем позже его труп уже был дактилоскопирован. И тогда же врач Кресанов и дежурный медфельдшер (фамилия его не указана) составили акт о его смерти в больнице ОЛП СВИТЛ НКВД.

«Причина смерти - паралич сердца, а/к склероз. Труп вскрытию не подвергался».

Но проводилась дактилоскопия. Следующий лист «дела» занимает «Протокол отождествления» от 31 декабря 1938 года:

«Я, старший дактилоскоп ОУР РО УГБ УНКВД по «Дальстрою» Поверенн(ый) произвел сличение с отождествленными пальце-отпечатками снятых на дактокарте умершего з/к 27 декабря 1938 г., числящегося в санчасти ОЛП согласно ротной карточке под фамилией Мандельштам Осип Эмильевич, с пальцеотпечатками на дактокарте, взятой из личного дела № 1177794. Оказалось, что строения папиллярных линий, узоров и характерных особенностей пальце-отпечатков по обеим сличаемым дакто-картам между собой совершенно тождественны и принадлежат одному и тому же лицу».

Таков последний документ «дела» Мандельштама. Надо ли добавлять, что потом, через десятилетия, поэт был полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Правда, произошло это только через полвека, в 1989 году. Но ведь и стихи его увидели свет спустя десятилетия. И лишь в 1973 году вышел сборник в серии «Библиотека поэта». А до тех пор они расходились по рукам в списках. И именно тогда по стране ходила то ли легенда, то ли строки лагерной песни:

И у костра читает нам Петрарку

Фартовый парень Оська Мандельштам.

А до того были люди, хранившие его неопубликованные строки, пряча их, заучивая наизусть, окунаясь в то самоощущении свободы. Хотя и меняется ощущение времени, и читаются они горько:

На вершок бы от синего моря, на игольное только ушко,

Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.

Но такое им выпало время. Потом лучшие поэты станут посвящать Мандельштаму свои стихи, а Александр Галич 13 июня 1969 года напишет:

Но нас не помчат паруса на Итаку,

В наш век на Итаку везут по этапу.

Стихи жили, хотя имени еще не было в литературе, а его самого уже не было в жизни. Но разве он не предсказал наперед:

Лишив меня морей, разбега и разлета,

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

ОТПРАВИТЬ:       

Статьи по теме:

• Соло для Людмилы Улицкой.
  О жизни с теплыми воспоминаниями .
• АЗАПИ хочет навечно заблокировать «Архив интернета».
• Внимание самому важному: от стресса и хаоса к осмысленности и концентрации .
  Отрывок из книги издательства «МИФ».
• «Я был богат, но счастлив не был…».
  125 лет назад, 9 августа 1894 года родился Михаил Зощенко.
• Когда преподаватель — персонаж из хаоса.
  Как и чему учили студентов Толстой, Кэрролл и Набоков.
• Записки о дальних землях.
  Что писали о заморских странах русские путешественники? .
• Будет ли продолжение? .
  Юрий Лавут-Хуторянский. Клязьма и Укатанагон. АСТ, 2019. 432 стр.
• Раскачиваем иммунитет к переменам.
  От языка неосознаваемых больших допущений, держащих нас в плену ограничений, к языку предположений, которые мы делаем осознанно.
• Правила дуракаваляния.
  Жизнь сама помогает .
• Набоков hate machine.
  Автор «Лолиты» расставляет точки над нелюбимыми писателями.