Официальная версия гласит, что выдающийся русский поэт Осип Мандельштам скончался в лагере под Владивостоком. Но личное дело его найдено в архиве Магаданского УВД. Означает ли этог что историки ошиблись? Думается, версию стоит проверить.
Перед нами фотография: молодой человек с прекрасными четкими чертами, волнистыми волосами, огромными печальными глазами и длинными ресницами. Осип Мандельштам, 1911 год. Значит, было ему тогда двадцать.
И это о нем – Марина Цветаева:
Откуда такая нежность?
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами – нет длинней?
К тому времени появились первые его стихи - в 1907 году в первом номере журнала Тенишевского коммерческого училища, где он учился. А в августе 1910-го состоялся настоящий литературный дебют - пять стихотворений напечатаны в девятом номере журнала «Аполлон».
Через три года, в апреле 1913 года, в петербургском издательстве «Акмэ» выщел первый сборник поэта «Камень», впоследствии переиздававшийся трижды. А позже – ряд статей, отражающих глубину его филологических и историко-культурных интересов.
В декабре 1914 года он едет в Варшаву с намерением служить санитаром. А годом позже 24-летний Осип Мандельштам участвует в антивоенном журнале «Рудин», организованном Ларисой Рейснер и ее отцом. Тогда же посещает Московский лингвистический кружок, где общается с Борисом Пастернаком и Владимиром Маяковским и знакомится в Коктебеле с Мариной Цветаевой.
И то, что за десять лет до революции сын купца первой гильдии окончил коммерческое училище в Петербурге и едет в Париж, в Сорбонну, изучать философию и филологию, а затем - старофранцузский язык в Гейдельбергский университет в Германии, а в 1917 году получает выпускное свидетельство о неполном окончании курса на отделении романских языков историко-филологического факультета Петербургского университета, - разве все это не говорит о многообещающем начале?
Вот уж поистине:
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.
Это он через много лет. О себе – как о птице.
Но вот другая фотография. То же лицо в анфас и в профиль, но совершенно иное. Такого Мандельштама нам не показывали: старый седой человек, но с той же гордой посадкой головы и большими печальными глазами. Но, позвольте, - какой же старик? 42! Последние фотографии…
Когда я их обнаружила, долго не могла успокоиться: какая пропасть, какое время обрушилось на поэта, который знал, что родился с клеймом поэта и разработал свою мировоззренческую и эстетическую позицию? Его статья «Утро акмеизма», напечатанная в 1919 году в воронежском журнале «Сирена», а написанная шестью годами ранее, была предложена автором как манифест акмеизма, который хотел быть лишь «совестью» поэзии, а позже стал «тоской по мировой культуре».
Время обрушилось и убило того молодого человека, заставив его замолчать и превратив в больного старика, но разве не предчувствовал он того, не предсказывал в своих поэтических строчках с самого раннего возраста? Откуда же это у 15-летнего отрока:
Родина, выплакав слезы обильные,
Спит и во сне, как рабыня бессильная,
Ждет неизведанных мук.
И разве не поразил он свою молодую жену таким вопросом: «Почему ты думаешь, что должна быть счастливой?».
И вот перед нами последняя фотография поэта. Не из прекрасного юбилейного издания, а из личного дела № 662 на арестованного Бутырской тюрьмы ГУГБ НКВД Мандельштама Осипа Эмильевича.
Трагичность ситуации в том, что в нем нет ничего сверхъестественного: обычная, как и все другие, стандартная папка - одно из многих-многих дел с несколькими архивными номерами. Необычность в том, что в Магадане, по всем данным, ее быть не должно. Всем давно известно, и многие критики считают это доказанным, что Мандельштам умер в пересыльном лагере на Второй речке под Владивостоком. Дата смерти - 27 декабря 1938 года. Могила неизвестна. И приводят последнее его письмо брату, написанное в конце октября:
«Дорогой Шура!
Я нахожусь - Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак.
Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.
...Из лагеря нашего, как транзитного, отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке...».
Но зимовка, видимо, состоялась вовсе не в транзитном лагере...
О том, что Мандельштам «сидел» в Магадане, я впервые услышала в областном архиве УВД. По крайней мере, дело его там хранится, хоть и усеченное.
Ярким летним днем мы ходили по сумрачным коридорам старого здания в глубине двора, спустились в подвал, где при небольшом усилии воображения можно представить, как пытали и мучили здесь колымских заключенных. А вот и камера смертников: толстые каменные стены, откинутые к стене нары, наглухо зарешеченное окно; в центре что-то прикованно-деревянное, вроде табуретки. Говорят, здесь расстреливали. Пистолет в затылок - и все, конец страданиям.
Мне почему-то казалось, что Мандельштама расстреляли. Как Пушкина, как Гумилева, как миллионы других, антагонистичных режиму. Но вот листаю страницы «дела», и вскрываются новые факты. Новые, конечно, для нас - не для тех, кто по долгу службы был знаком с этим «делом». Но ведь государство так неохотно расстается со своими тайнами...
Убивали миллионы. Но всегда интересно знать, как тоталитарной ситсме удавалось проделать это с каждым конкретным человеком, за что страдали избранные и талантливые.
С темой обреченности избранника Осипа Мандельштама связывали всегда. Отмечали его гениальную прозорливость и исключительное историческое «чутье» с обостренным слухом на «Шум времени». Так была названа его биографическая повесть, и в ней он писал: «Мне было смутно и беспокойно. Все волнения века передавались и мне».
Впрочем, век для него не укладывался в рамки столетия. Родившись за девять лет до его окончания, он пережил революции 1905 и 1917 годов и мировую войну. Известны слова Анны Ахматовой о том, что Мандельштам одним из первых стал писать стихи на гражданские темы.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Но вот уже к закату близится Серебряный век русской поэзии. И хотя Мандельштам надеялся, что революция несет обществу возрождение, сохраняя при этом все ценности, накопленные веками, его самого революция не приняла. Поэты, получившие известность в «старом мире», уже в первые годы после революции должны были решить для себя вопрос о существовании в этой стране. Мандельштам же эмиграцию отверг, иронически заметив в 1920 году:
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
Но события надвигаются, и все громче звучит тема отчаяния:
В ком сердце есть – тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Это «Сумерки свободы» - стихотворение, написанное в 1918 году. Они надвигаются, эти сумерки, предчувствие несвободы, жертвы. А для целого поколения русских интеллигентов переломным становится 1921 год, когда состоялись похороны Александра Блока и расстрел Николая Гумилева. «Тот август – рубеж, - писала Нина Берберова, - все что было после...было только продолжением этого августа...начало плановых репрессий».
На смерть Н. Гумилева Мандельштам пишет реквием, вошедший в сборник «1921 -1925», и этот лирический цикл становится последним. Дальше – тишина, поэтическое молчание. За пять с лишним лет до осени 1930 года – ни одного стихотворения. Он перевел за эти годы десятки книг: чаще с французского, но не сложил ни одной новой строчки, - а ведь раньше он слагал их легко, на бегу и на лету, проговаривая. Печататься становилось все труднее, а потом началась травля. (Вспомните, в те годы молчал не один Мандельштам, а и Пастернак, Ахматова, Лившиц).
Сначала было бегство:
Чую грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море...
Были и Харьков, и Киев, где он встретил свою будущую жену Надежду Яковлевну Хазину; Коктебель, где не ужился с М. Волошиным; Феодосия, где был арестован врангелевской контрразведкой; Батуми, еде еще раз был арестован береговой охраной, и, наконец, Тбилиси.
В начале 20-х вернулся в Петроград, проживал в Доме искусств, затем снова ездил на юг, и обосновался в Москве. И то было время эмоционального подъема.
А весной 1930 года Мандельштам едет из Москвы в санаторий на Кавказ, затем в Армению, которая возвратила ему поэтическое дыхание. Но в начале 30-х была уже совсем другая поэзия – поэзия вызова, гнева, отчаяния и скорби:
Человеческий жаркий обугленный рот
Негодует и нет говорит.
И ничто перед взглядом такой поэзии не могло укрыться. Мандельштам был первым, кто сказал в стихах о страшном голоде, созданном в ходе сталинской коллективизации на Украине, на Дону и Кубани:
Природа своего не узнает лица
И тени страшны Украины, Кубани...
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца...
Настало время, когда слова превращались в поступки, и поэт говорил жене, что к стихам у нас относятся серьезно – за них убивают.
А в ноябре 1933 года он сам написал стихотворение, ставшее обличением Сталину, и уликой и приговором Мандельштаму:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
...А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
...Как подкову дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Сказано то, о чем многие старались даже не думать. От шекспировского «распалась связь времен» (между человеком и страной) до политической карикатуры вождей. Боялся ли Мандельштам тех сказанных слов, опасался ли за свою судьбу, предчувствовал ли ее? Безусловно. В декабре того же 1933 года он пишет:
Промчались дни мои – как бы оленей
Косящий бег. Срок счастья был короче,
Чем взмах ресницы. Из последней мочи
Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.
В январе 1934 года Мандельштам пишет шесть стихотворений на смерть Андрея Белого, и это реквием не только ему, но и их Серебряному веку, и разрушенной культуре, и самому себе:
Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?
Да не спросят тебя молодые, грядущие – те
Каково тебе там – в пустоте, в чистоте –
сироте...
Но не покидает его и предощущение собственной казни. И в стихах, и в «Поэме без героя», и в разговоре с Анной Ахматовой, когда в феврале 1934 года в Москве, на переходе от Кропоткинской улицы к гоголевскому бульвару она услышит от него: «Я к смерти готов».
Но смерть не торопилась. Сначала последовал арест. 13 мая 1934 года пришли за ним на квартиру на улицу Фурманова. «Ордер на арест был подписан самим Ягодой, - вспоминала Анна Ахматова. – Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям... Его увели в 7 утра».
Приговор оказался неожиданно мягким: выслали в Чердынь, потом в Воронеж. Но он очень тяжело перенес арест. «Осип был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза, - писал Э. Г. Герштейн. – Веки воспалены, с тех пор это никогда не проходило, ресницы выпали. Руки на привязи».
В Чердыни Мандельштам выбросился из окна. Потом помрачение сознания ушло, но временами возвращалось. А в Воронеже началась травля. В 1937 году альманах «Литературный Воронеж» причислил поэта к банде «троцкистов». «Заработки прекратились, - говорила Надежда Яковлевна. – Знакомые на улице отворачивались или глядели на нас не узнавая».
А приехавшая в феврале 1936 года к Мандельштаму в Воронеж Анна Ахматова отметила:
А в комнате опального поэта
Дежурят Страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Не ведал его и сам Мандельштам. В письме к К. И. Чуковскому сетовал: «Я поставлен в положение собаки, пса... Меня нет. Я тень. У меня только право умереть».
Но это еще не смерть поэта, а написанная им история его литературной смерти. За поэта расплачивался человек. В том отчаянии он пытается принудить себя солгать, использовать свой талант, чтобы вернуться в жизнь. И берется писать «Оду Сталину». Но стихи не рождаются сходу, в движении, «с голоса», как это случалось обычно. Поэзия не приходит насильно. И о его муках Надежда Яковлевна вспоминала: «Каждое утро О. М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то».
А ведь еще раньше, в так и неопубликованном «Путешествии в Армению» он писал, как рушат липу на замоскворецком дворике: «Дерево сопротивлялось с мыслящей силой, казалось, к нему вернулось полное сознание».
И оно вернулось, в самом конце воронежского периода, почти прощальными светлыми строками:
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя –
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный свет-паучок
Распуская на ребра, их сызнова
Собирает в единый пучок.
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом,-
Только их не спугнуть, не изранить бы –
Хорошо, если мы доживем..
Не дожили. Сердце разорвалось от напряжения. «Срок счастья был короче,
Чем взмах ресницы». Хотя было еще время и чуть - чуть надежды.
Через три года, когда истек срок воронежской ссылки, поэт вновь увидел Москву, куда к нему немедля приезжает Ахматова и где для него остался открытым дом Шкловских. Но жить ему там не дали. Мало того, что не дали прописки, его тяготило в Москве нечто гораздо большее: «Чего-то он здесь не узнавал, - свидетельствует Э. Г. Герштейн. – И люди изменились...все какие-то поруганные».
Шел 1937 год. «Время было апокалипсическое, - вспоминала А. А. Ахматова. – Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами».
Временно он обосновался с женой в Савелове, возле Кимр. И дважды ездил для сбора денег в Ленинград – осенью 1937- го и в феврале 1938 года. А в апреле получил литфондовскую путевку в дом отдыха в Саматиху. Где 2 мая его настиг второй арест.
И вот та ниточка стремительно заканчивается. Приговор Особого совещания. Бутырская тюрьма. Владивостокская пересылка. И там же, в транзитном лагере, - смерть. Но он сам напророчил в «Четвертой прозе»: «Судопроизводство еще не кончилось».
Странное и страшное впечатление производят эти пять листов «дела». На первом - данные на арестованного: Мандельштам Осип Эмильевич. Прибыл 4.VIII. 1938 года постоянно. Далее - жирный инвентарный номер: в/з - 2844. И фотографии. Почти незнакомое лицо в анфас и профиль, в котором, по словам Бориса Кузина, нет ничего олимпийского, «кроме только манеры задирать кверху голову».
На втором листе «дела» - учетно-статистическая карточка. Лагерная статистика отмечала все, но по-своему: биографические данные, особые приметы, отпечатки пальцев. Но допускала и некоторые расхождения - так, здесь дата прибытия в лагерь несколько смещена - 12.10.1938 года. И время ареста чуть другое - 3 мая. А вот ордер на арест датирован 30 апреля. И выписка из протокола Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР от 2 августа 1938 года:
«Слушали: дело № 19390/ц о Мандельштам Осипе Эмильевиче, 1891 г. р., сын купца, б. эсер.
Постановили: за к/р деятельность заключить в исправлагерь сроком на пять лет, считая срок с 30/IV-38 г. Дело сдать в архив».
Видно, его и сдали со всеми подробностями в архив, сообщив предварительно родным о судьбе заключенного: «Умер 27/XII-38 г. во Владивостоке».
Только вот направлялась переписка родных в Москву из Магадана. Впрочем, города тогда еще не было и в уголке стояло: «Севвостлаг, бухта Нагаева, Д. В. К. (Дальневосточного края). 22.08.1939 года».
Сделать это было необходимо, поскольку Надежда Яковлевна обратилась в феврале 1939 года в Главное управление лагерей:
«Мне известно, - писала она, - что мой муж, заключенный Мандельштам Осип Эмильевич умер во Владивостоке (СВИТЛ, 11-й барак, 5 лет, к. р. д.), т. к. мне был возвращен денежный перевод «за смертью адресата». Дата смерти определяется между 15/XII-38 г. и 10/I-39 г. Прошу управление лагерей проверить мои сведения и выдать мне официальную справку о смерти О. Э. Мандельштама.
Надежда Мандельштам».
Выходит, у нее не было сомнений о месте, но были - о дате смерти. А это «дело», сохранившееся в магаданском архиве, ставит обратный вопрос: где, а не когда. В нем приложен акт № 1911, в котором сообщается, что Мандельштам О. Э. положен в стационар 26/XII-38 г. А днем позже его труп уже был дактилоскопирован. И тогда же врач Кресанов и дежурный медфельдшер (фамилия его не указана) составили акт о его смерти в больнице ОЛП СВИТЛ НКВД.
«Причина смерти - паралич сердца, а/к склероз. Труп вскрытию не подвергался».
Но проводилась дактилоскопия. Следующий лист «дела» занимает «Протокол отождествления» от 31 декабря 1938 года:
«Я, старший дактилоскоп ОУР РО УГБ УНКВД по «Дальстрою» Поверенн(ый) произвел сличение с отождествленными пальце-отпечатками снятых на дактокарте умершего з/к 27 декабря 1938 г., числящегося в санчасти ОЛП согласно ротной карточке под фамилией Мандельштам Осип Эмильевич, с пальцеотпечатками на дактокарте, взятой из личного дела № 1177794. Оказалось, что строения папиллярных линий, узоров и характерных особенностей пальце-отпечатков по обеим сличаемым дакто-картам между собой совершенно тождественны и принадлежат одному и тому же лицу».
Таков последний документ «дела» Мандельштама. Надо ли добавлять, что потом, через десятилетия, поэт был полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Правда, произошло это только через полвека, в 1989 году. Но ведь и стихи его увидели свет спустя десятилетия. И лишь в 1973 году вышел сборник в серии «Библиотека поэта». А до тех пор они расходились по рукам в списках. И именно тогда по стране ходила то ли легенда, то ли строки лагерной песни:
И у костра читает нам Петрарку
Фартовый парень Оська Мандельштам.
А до того были люди, хранившие его неопубликованные строки, пряча их, заучивая наизусть, окунаясь в то самоощущении свободы. Хотя и меняется ощущение времени, и читаются они горько:
На вершок бы от синего моря, на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Но такое им выпало время. Потом лучшие поэты станут посвящать Мандельштаму свои стихи, а Александр Галич 13 июня 1969 года напишет:
Но нас не помчат паруса на Итаку,
В наш век на Итаку везут по этапу.
Стихи жили, хотя имени еще не было в литературе, а его самого уже не было в жизни. Но разве он не предсказал наперед:
Лишив меня морей, разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- О мировом кризисе, развитии коронавируса и судьбе Армении.
Интервью с профессором социологии Георгием Дерлугьяном. - «После обеда приехал доктор...».
Рассказ Аркадия Аверченко «Медицина». - Русский Берлин: литературная столица эмиграции.
Как жили писатели за границей. - «Ветер перемен».
Из книги Александра Ширвиндта «В промежутках между». - О героическом в любви.
Лидия Сычёва. Мёд жизни. — М.: Вече, 2019. — 352 с. — (Серия «Любимые»). - Что случилось с наследниками Достоевского?
Рассказываем о ближайших родственниках великого писателя. - Неплотно прикрытая крышка.
Чего вы не знали о тонкостях китайской цензуры. - Рiдна мова.
Существует ли украинский язык и чем богата украинская литература. - Писатель как профессия.
Отрывок из книги издательства «ЭКСМО» . - Ужасный век Грибоедова: тонкая презумпция на обстоятельства «толстых».
225 лет назад, 15 января 1795 года родился А. С. Грибоедов.
