Сегодня празднуется 70-летие Алексея Бартошевича — одного из самых знатных, авторитетнейших театральных критиков и главного шекспироведа страны
В критическом цеху редко кто удостаивается чести в череде замечательных лиц своей эпохи стоять рядом, на одной линии с художниками — режиссёрами, артистами, драматургами. Критик — профессия утилитарная, вторичная. В наше время тем более: критик, театровед сливается с массмедиа, отступает на роль обслуги, будучи невостребованным, ненужным, прежде всего для самого театра, если его аналитическая оценка не комплиментарна, не выступает прямой рекламой спектакля.
О театроведе Алексее Бартошевиче хочется говорить как о критике-художнике. Он — лицо русского театра рубежа веков в той же мере, как Лев Додин и Пётр Фоменко, Сергей Женовач и Кама Гинкас, Людмила Петрушевская и Валерий Фокин, Сергей Маковецкий и Константин Райкин.
Предмет деятельности Алексея Бартошевича — это не тема даже, но смысл жизни. Шекспироведение. Как текстология и история, но даже в большей степени ― движение «шекспировской материи» в веках, взаимоотражение великого автора и театральных эпох, в него смотрящихся. Думаю, не будет стыдным сказать, что Алексей Бартошевич пошёл дальше и глубже своих учителей: родившийся в 1939 году и начавший работать в 60-е, Бартошевич никогда не был учёным советского типа. Выбрать Шекспира в качестве основы театроведческой мысли означало для него выбрать не устойчивость и безрисковость классики, к которой не подкопаешься с идейной точки зрения, а напротив — знамя эстетической свободы, узаконенное вольнодумие.
Забавная ситуация: быть шекспироведом и англоманом и только в зрелые годы добиться возможности побывать в Англии, в Стратфорде-на-Эвоне, на территории своих учёных интересов. Хотя, разумеется, это ещё вопрос, что лучше — мечта об Англии или точное её знание. Такова была судьба каждого театроведа той поры, и как-то Бартошевич, бессменный профессор театроведческого факультета ГИТИСа, заведующий кафедрой западного театра и учитель всех московских театроведов, откровенно в этом признался. Признался в зависти к нынешним студентам, могущим в свои ранние 20―25 лет объездить весь мир, посмотреть мировой театр вживую, а не питаться легендами и клочковатой информацией, которой надо добиваться, как дефицитного товара в очереди. В 60-е выбрать Шекспира значило выбрать мечту, грёзу об иной реальности. Театровед-западник в СССР, шекспировед в СССР — это узаконенный «врэвакуант», пестующий свой отделённый от реальности мир, свой остров Крым или, говоря языком высокого ренессанса, своё «Телемское аббатство».
Вольнодумец, эстет и «лондонский» денди, Алексей Бартошевич занимается Шекспиром, прежде всего, как историей человеческой мысли, как вместилищем философии искусства. Пространство наблюдений Бартошевича — религиозная мистика и неканоническое богословие, стыковки и столкновения культурных эпох, диалог космоса и раблезианского мира, метаморфозы красоты и уродства, причудливые слияния низкого и высокого, театральность и артистизм как форма существования человечества, театр как духовное спасение.
Шекспир Бартошевича ― маньерист, автор барочной культуры, автор разлома эпох. Шекспир Бартошевича — это вечное движение от ренессансного представления о человеке как мере вселенной к потере веры в человека, к сплину и разочарованию, к отчаянию и депрессии. Но Шекспир Бартошевича, вопреки логике истории, это ещё и движение назад, от профанирования к валоризации человечности и космоса. Пушкин — наше всё. Но и Шекспир тоже.
Шекспир балансирует на разломе эпох, и в своей, наверное, лучшей статье «Для кого написан «Гамлет» Бартошевич рассуждает на тему «Гамлета» как главной пьесы человечества, где запечатлелся этот трагический разлом, это столкновение исторических эпох: героическое и простодушное средневековье, воплощённое в призраке отца; всесторонняя учёность и университетская свобода ренессансного Виттенберга; обратная сторона Возрождения — циничная, кровавая безнаказанность Клавдия как человека безграничной власти и культа личности; барочная меланхолия Гамлета и маньеристская журчащая, извивающаяся линия Офелии. Катастрофа человечности, распад смыслов, звенящая душевная опустошённость в словах «Дальше тишина», но и надежда на возрождение человека — парадоксальная, абсурдная надежда.
Не думаю, что Алексей Бартошевич считает это своим личным счастьем, но исторически, историософски можно сказать, что судьба наградила его подарком: жить в 1990—2000-е точно так же, как и Шекспир — на разломе цивилизации, в годы крушения не просто империи, но имперского сознания, не просто противостояния капитализма и социализма, а крушения самого этого противостояния. В этом смысле шекспировская философия, шекспировское мироощущение, реализованное в лучших шекспировских спектаклях Някрошюса и Додина, Бутусова и Коршуноваса, Женовача и Коляды, даёт нам мысли, идеи, советы как выжить, как справиться с эпохой крушения истории, как пережить тектонический разлом, как чисто человечески не поддаться распаду.
Да, Бартошевич, по известному закону, победил своих учителей. Его менее всего интересует шекспировская фактология, даты, цифры, обстоятельства. Для Бартошевича Шекспир — это не тот, кого надо охранять, чтобы автор в гробу не переворачивался. Если Бартошевич в зале на премьере, значит, показывают Шекспира. Но это не значит, что критика пригласили как научного консультанта, который говорит, всё ли правильно с интерпретацией и фактологией. Шекспир — это начало режиссёрского театра, начало эпохи трактовок и интерпретаций. Шекспир для Бартошевича — это неограниченный набор знаний. Это целая материя, изменчивая, подвижная, в складках которой отражается время. В своей самой известной книге «Шекспир. Англия. XX век» Бартошевич показал, как Шекспир оказывается зеркалом не просто для столетий, а для десятилетий в одной отдельно взятой стране — от эпохи стабильности, джаза до антифашистских прозрений, от идей большевизма до идей натурфилософии, от утверждения театральности и каботинства до отрицания театральности, до школы реализма.
Говоря о том, что фактология Шекспира Бартошевича интересует не в первую очередь, мы, разумеется, лукавим. Конечно, в нём отсутствует фанаберия сухого «педеля», замечающего нестыковки и неточности, ругающего любую попытку осовременить Шекспира. Бартошевич иронично относится к биографии Шекспира, хотя бы потому, что знает: всё или почти всё выдумано ― за неимением достоверной информации. Лицо и авторство Шекспира — неразгаданная загадка, увеличивающая интригу и величие, но не закрывающая этот феномен. Для Бартошевича в эпохе Ренессанса важна идея творчества non finita — искусство, которое всё время доводится до совершенства, но никак не доведётся. Идея бесконечного творчества, бесконечной кристаллизации. Для Бартошевича Шекспир — как неоконченные изваяния Микеланджело, прекрасные в своём вечном стремлении к довоплощению. Шекспир — это не результат, это путь от хаоса к совершенству.
И вместе с тем, другая страсть Бартошевича — это реконструкция старинных спектаклей. Вместе со своим другом и соратником, культурологом и знатоком испанского театра Видасом Силюнасом, много лет Бартошевич ведёт специальный семинар на эту тему на театроведческом факультете. И работа на этом семинаре становится излюбленной для студентов-критиков. Бартошевич влюблён в герменевтику и школу «Анналов» — так называется историческая наука, постулированная в 1920―1930 годы во Франции, которая утверждает необходимость анализа произведений культуры или фактов истории на аутентичной основе, с использованием только материалов и знаний данной эпохи. Это погружение в миры прошедших эпох взглядом не учёного, вооружённого массой последующих знаний, а учёного, как бы «присвоившего» себе эпоху, находящегося терминологически и методологически внутри закрытых систем XV, XVI, XVII веков.
Мечта Алексея Бартошевича — написать биографию Шекспира не на основе скудных биографических данных (а они действительно скудны, и Бартошевич всякий раз внутренне смеётся над любой попыткой «придумать» настоящего автора шекспировских драм как над бесплодными усилиями безрезультатной любви), а извлечь автора, кем бы он ни был, из произведений Шекспира. То есть «подменить» биографию Шекспира эволюцией его лирического героя — от Фальстафа и Ромео — через Ричарда III и Гамлета, Отелло и Макбета — к Леонту и Гермионе, к Просперо и Ариэлю. Чем хронологически старше пьесы Шекспира, тем старше его герои. А ещё много раз Бартошевич говорил о необходимости серьёзного, глубинного изучения шекспировских спектаклей в СССР 1930-х — как основы и начала советского ампира, сталинского стиля в искусстве, принципов, на которых будет возведено всё здание заповедной советской культуры, которая чем дальше, тем ценнее.
Доктор искусствоведения Алексей Бартошевич — интеллигент в третьем поколении. Внук ведущего артиста Художественного театра Василия Качалова, сын основателя постановочного факультета Школы-студии МХАТ и автора поразительных воспоминаний об истории раннего МХТ Вадима Шверубовича, Алексей Бартошевич воплощает в себе образ театрального критика, театрального мыслителя. Ироничный и романтичный одновременно, бесконечно артистичный и страстный, но и стесняющийся, часто заикающийся, порой робкий как мальчишка (да простит меня мой герой и учитель!), Бартошевич на кафедре, на лекции — это упоительный рассказчик, мудрый, роскошный в разлёте высокой мысли знаток. Лекции Бартошевича прекрасны тем, что мы видим не заученную роль, но самый процесс мышления, процесс мучительного создания концепта, идеи, мыслительной конструкции. Бартошевич приглашает своего слушателя в путешествие вместе с ним.
Вот подлинный, настоящий образ театрального критика, дезавуированный сегодня множеством представителей театра на ТВ — манерных, многословных, немужских, скудномыслящих, унылых. Бартошевич в свои 70 лет остаётся английским денди, хранящим образ интеллектуала, образ деятельной, всесторонне образованной профессуры. Он сегодня — лицо нашего театроведения. И то, что телевидение и массмедиа не слишком часто используют этот удивительный интеллектуальный «ресурс», то, что Алексей Бартошевич сегодня не так часто пишет статьи и книги — это наш общая коллективная вина, беда и трагедия нашей общей профессии. Время против.
Объект интересов Бартошевича, разумеется, не только Шекспир, его увлекает, в сущности, весь театральный процесс. Бартошевич не чурается современного театра, от него (редкого критика старшего поколения) никогда не услышишь гневных филиппик в сторону «безнравственной» театральной молодёжи, новой режиссуры, современной пьесы. Он интересуется всем, где есть простор для мысли и культурной игры. Он стесняется, когда приходится говорить о ком-то плохо, заслуженно дурно, находит точные слова, чтобы объяснить, аргументировать, не обидеть.
В студенческой среде ГИТИСа его называют коротко и уважительно — Барт. Это нечто среднее между английским «бардом» (то есть, Шекспиром) и Роланом Бартом как воплощением, иконой современной культурологии. Прозвище — вторая натура, как правило, оно даётся в назидание, обнаруживая нелицеприятные качества. В данном случае это тайное имя ещё больше, чем его привычное, говорит о Бартошевиче как создателе культурной среды, идеологе театра и любимце студентов. Редкий случай, когда прозвище глубже, фундаментальнее официального ф.и.о.
Бартошевич неистощим на остроты. Две его любимые истории имеет смысл здесь воспроизвести. Однажды студент рассказывал об основных принципах культуры Ренессанса и убеждённо доказывал, что «человек по натуре бобр». Так реализовалась в его студенческой тетради мысль об изначально доброй, милосердной природе человека. И другая байка. «Как звали отца Гамлета?» — допрашивал Бартошевич студента, который пришёл на экзамен «чистым листом». Студент подумал и сказал: «Клавдий». Бартошевич подумал несколько секунд и сказал: «Вполне возможно». И поставил тройку.
Читать @chaskor |