Андрогинность и фетишизм. Поэты на сеансе психоанализа: Блок, Гиппиус, Мережковский, Соловьев. Неподконтрольные сознанию видения: Ремизов, Мочульский.
Знаменитый голландский философ и историк Йохан Хейзинга когда-то обратил внимание на то, что именно игра легла в основу человеческого поведения, став началом культуры.
Позже его философская интуиция нашла подтверждение в работах социологов и психологов, Т. Парсонса и Э. Берна. Эрик Берн так и назвал свои фундаментальные труды: «Люди, которые играют в игры», «Игры, в которые играют люди».
Не был исключением и Серебряный век, который поражал не только высотой культуры, легко затмив своего более именитого предшественника, но и разнообразием ролевых и игровых практик.
Парадоксально, но они совсем не противоречили его элитарности. Показной демонизм «черного мага» Валерия Брюсова или игра в средневековый «цех поэтов» Николая Гумилева не столько мешали мэтрам, сколько стимулировали их создавать шедевры — будь то «Огненный ангел» или «Заблудившийся трамвай».
Игра превращалась в артефакты. Хотя, бывало, и высокое искусство вырождалось в игру.
Ольга Матич. Эротическая утопия: Новое религиозное сознание и fin de siecle в России («Новое литературное обозрение»)
Известный американский славист, профессор Калифорнийского университета (Беркли) Ольга Матич анализирует теорию телесности и сексуальной практики в дискурсе Серебряного века.
Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Владимир Соловьев и Александр Блок выступают «пациентами» на сеансе психоанализа. При этом поведение символистов оказывается игровым.
Матич выделяет характерную для декадентства гендерную неопределенность, умозрительный эротизм, склонность к андрогинности и фетишизму.
Именно поэтому в пространство Серебряного века и декадентства профессор включает философа и поэта Владимира Соловьева, который, как известно, символистов ой как не жаловал, а в остроумных пародиях на Брюсова и К рассуждал о «шершаво-декадентных виршах в вянущих ушах».
Впрочем, сам Владимир Сергеевич характеристикам, данным творчеству, совсем не соответствовал. За ролью (игрой) рыцаря-монаха скрывались вполне естественные черты. Любил выпить, любил женский пол.
В книге приведены шуточно-непристойные «жалобы» великого философа: «Уж три года с половиною нет работы для х***я. С бесполезною машиною бесполезная возня».
Судя по всему, значительная часть подобных стихов и эпистолярных признаний была уничтожена его близкими друзьями и родственниками, чтобы не разрушать тот ролевой стереотип религиозного философа и аскета, который он сам сконструировал.
Но не только роли, связанные с сексуальностью, анализирует Матич. Парадоксальным образом нигилистическая ролевая игра возрождается в браке Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского.
Отрицая эстетику позитивизма, предельно выраженную в писаниях Николая Чернышевского, Гиппиус и Мережковский моделировали свои личностные отношения по образу и подобию героев недоброй памяти романа «Что делать?».
Елена Обатнина. А.М. Ремизов: Личность и творческие практики писателя («Новое литературное обозрение»)
Ролевое поведение характерно и для другого писателя Серебряного века — Алексея Ремизова, которого ошибочно числят по ведомству эмигрантов первой волны.
На самом деле Алексей Михайлович до конца жизни сохранял советское гражданство. Питерский славист Елена Обатнина рассматривает, как личные ролевые практики в виде игры в «Обезьянью великую и вольную палату», которую он возглавлял под именем некоего царя Асыки, превращались в миф.
Миф эго «становится единственно возможной формой коммуникации с внешним миром». Этот миф посредством герменевтики психологию бессознательного превращал в текст.
По мнению ученого, неверно сравнивать творчество Ремизова со штудиями современных ему сюрреалистов. «Несмотря на внешнюю схожесть «теории» и практики его снотворчества с отдельными тезисами «Манифеста сюрреализма» А. Бретона, позиция русского писателя обнаруживает оригинальное отношение к «бессознательному».
Записывая по пробуждении неподконтрольные сознанию видения, писатель обращался с ними так же, как этнограф, который фиксирует свободно существующие в народной памяти и передаваемые из уст в уста сказки, былины и легенды.
Ремизов и здесь опередил время: мысль о том, что сновидение может быть структурировано как текст, впоследствии станет одним из основополагающих постулатов постструктурализма».
Но в конечном итоге и сны обращались в текстах Ремизова в игру.
Вершиной творческого метода Ремизова, его кульминацией Обатнина считает «Огонь вещей». В нем «писатель активно использовал целый ряд взаимосвязанных практик: переписывание, звучащее слово (чтение вслух) и рисунок».
Думается, что такая зацикленность на себя и полное отождествление «я» с теми игровыми практиками, которые писатель манифестировал, что, кстати, является признаком инфантилизма, сделали Ремизова нечувствительным к своему литературному окружению.
К современным писателям он не испытывал ничего, кроме чувства зависти. В одном из писем он так характеризовал историка литературы Константина Мочульского: «…доброжелательный, сердечный и очень образованный, но душевно бедный, и силы его ограниченны, и «загадочное» он переводит на общепринятое».
А ведь Мочульский был человеком фантастической духовной силы. Он ведь был врожденным гомосексуалистом. Будучи человеком глубоко верующим и понимая несовместимость подобной ориентации с религиозностью, Мочульский сумел преодолеть свои сексуальные наклонности. Семьи не создал, но и на мужчин больше не смотрел.
Сам же Ремизов, несмотря на весь свой мистицизм, правда доморощенный, глубокой духовностью, похоже, не отличался. Ему было далеко как до отчаянного, глубоко прочувственного (а потому и трагического) сатанизма Федора Сологуба (кстати, сильно не любившего Ремизова), так и до тонкой христианской рефлексии Бориса Зайцева. Заигрался писатель.
Вот что бывает, когда слишком присматриваешься к собственным снам.
Читать @chaskor |