Володин был честен — не потому, что говорил правду, а потому, что не лгал. Володина не без скрипа, но ставили, а Петрушевскую не без колебаний, но запрещали. Но славой своей — поначалу подпольной, вернее, полуподпольной — она обязана именно театру.
В Петербурге один за другим прошли два примечательных фестиваля — театральный и мультижанровый.
Первый из них, «Пять вечеров», посвященный, естественно, памяти Александра Моисеевича Володина, оброс в нынешнем году всевозможными юбилеями — круглыми и не очень.
Он приурочен к 90-летию несколько лет назад ушедшего из жизни драматурга и к 50-летию пьесы «Пять вечеров» и ее первой постановки на сцене БДТ.
Да и сам ГАБДТ имени Товстоногова, как он сейчас называется, отмечает этой весной 90-летие. И ровно столько же исполнилось бы и Г.А. Товстоногову, умершему (еще одна памятная дата) 20 лет назад.
К тому же и сам фестиваль проводится нынче в пятый раз.
Напротив, Первый Международный фестиваль Людмилы Петрушевской отличается, как вытекает из самого его названия, принципиальной новизной.
Здесь тоже не обошлось без юбилеев: 70-летие самой писательницы и 20-летие со дня выхода ее первой книги.
Позднего, мягко говоря, дебюта…
Помимо спектаклей по пьесам Петрушевской, в рамках фестиваля выступает «Кабаре» (в котором поет его главная и единственная героиня), проходят творческие вечера, а в Музее Ахматовой развернута обширная выставка «Людмила Петрушевская в садах иных возможностей».
Тогда как сугубо театральный володинский фестиваль прошел на одной-единственной площадке, причем не в ГАБДТе, а в Театре имени Ленсовета.
Впрочем, председатель оргкомитета Алиса Фрейндлих успела поиграть в спектаклях по пьесам Володина на сцене обоих театров.
Володинский фестиваль начался 10 февраля (в день рождения писателя), а первый международный завершится 8 марта.
Такой вот выдался в Питере ностальгический месяцок.
Драматургическое и кинодраматургическое наследие Володина и драматургия Петрушевской исключительно значимы для отечественного театра поздних советских лет.
Значимы, но по-разному.
Володина не без скрипа, но ставили, а Петрушевскую не без колебаний, но запрещали.
Володина любили — ну если не миллионы, то сотни тысяч людей.
А впрочем, и миллионы (с оглядкой, допустим, на фильмы «Пять вечеров» и «Осенний марафон»), правда, далеко не все они понимали, что любят в этих замечательных картинах прежде всего кинодраматургию Володина.
Петрушевскую любил и ценил тонкий, очень тонкий слой театральных или как минимум хоть как-то вхожих в театр (через служебный вход) людей.
Режиссеры — молодые и не очень — мечтали ставить Петрушевскую и только Петрушевскую.
И, не имея такой возможности, с досады брались за «драматургов новой волны» — Арро, Галина, Злотникова, Разумовскую…
Вообще-то я убежден в том, что прозаик Петрушевская (в свою лучшую пору — а дебютировала она двумя небольшими рассказами в третьесортном журнале «Аврора» в 1972 году и сразу же была изругана в могущественной по тем временам «Литературке») бесконечно выше драматурга Петрушевской.
«Время ночь», чтобы ограничиться одним примером…
Но славой своей — поначалу подпольной, вернее, полуподпольной — она обязана именно театру.
Уже в те далекие годы я прекрасно понимал, в чем тут дело.
Самиздат был запрещен. За его распространение если и не всегда сажали, то — схваченных за руку — неизменно наказывали.
А вот пьесы гуляли в театральном мире от одного завлита к другому, распечатанные чуть ли не на гектографе, и все эти распечатки кто-нибудь непременно «терял», кто-то другой обязательно «зачитывал».
И в конце концов очередная «крамольная» пьеса оказывалась прочитана буквально всеми, однако считалось это не «хранением и распространением», а досадными, но, увы, неизбежными, а значит, и ненаказуемыми издержками театрального процесса.
Петрушевскую пригрел театр.
И даже однажды поставил маститый уже тогда Марк Захаров.
Но лучше бы он этого не делал!
«Три девушки в голубом» иронически и провокационно называлась пьеса — какие там, к черту, «девушки» у Петрушевской (у нее и мужчины, и женщины — одинаково лютые и беспощадные звери), — но Марк Захаров недрогнувшей рукой выпустил на сцену именно девушек и именно в голубом!
Точнее, каких-то ангелоподобных существ, бесцельно маячащих где-то у малеванных задников.
Публика, впрочем, ломилась.
Я сам попал тогда в «Ленком» по входному билету и отсмотрел весь спектакль, стоя в проходе между креслами…
Володин, напротив, был автором разрешенным.
Или, скорее (хотя это прозвучит не совсем по-русски), разрешаемым.
В том смысле, что его можно было разрешить, а можно и не разрешить.
В каждом отдельном случае (с каждой пьесой и в каждом театре) дело обстояло по-разному.
Хотя при всей своей личной независимости, при всей непочтительности, доходящей порой до откровенной дерзости по адресу властей предержащих, ленинградский драматург-фронтовик чуть ли не с самого начала попал в товстоноговскую клиентелу.
И мощное покровительство главного режиссера БДТ имени (тогда еще) Горького хранило его от бед и всякий раз выручало из той или иной мимолетной опалы.
Ну а самого Товстоногова Володин просто боялся.
Благоговел перед ним — и боялся.
Никого не боялся, а Товстоногова боялся.
Не зря же товстоноговский БДТ был то ли Советским Союзом в миниатюре, то ли архипелагом ГУЛАГом, но тоже в миниатюре, а главное, добровольным.
Ведь перебежчики оттуда жили недолго и умирали рано.
Имею в виду, разумеется, безвременную творческую смерть, хотя и не только ее.
Володин был на советской сцене первопроходцем. Он оказался первым советским драматургом послевоенного времени, начисто лишенным малейшего пафоса (который, будучи угоден властям, проскальзывал даже у Розова, даже у Зорина, не говоря уж о многих других и начисто забывая всех Свободиных и Шатровых).
Володин был честен — не потому, что говорил правду, а потому, что не лгал.
Он был в этой несколько лимитированной честности удивительно органичен.
Он писал про жизнь (с умолчаниями) — и, хотя получалось у него на самом деле «как бы про жизнь», на первых порах его пьесы поражали искренностью, отсутствием пафоса и, несомненно, сквозящим в них состраданием.
В том числе состраданием к самому себе.
А потом этого лимитированного «несоциалистического реализма» стало мало.
И пришел Вампилов.
И написал «как бы совсем про жизнь».
Без малейшего сострадания.
С куражом и со злостью.
И Володин ушел в тень.
А потом стало мало и (тоже лимитированного) Вампилова.
И пришла Петрушевская.
И написала «как бы совсем про жизнь со всеми ее мерзкими прелестями».
Написала с отвращением.
С содроганием.
В том числе с отвращением к самой себе.
И Володин ушел в тень окончательно…
Но ставить Петрушевскую всё никак не разрешали.
И нахлынула странным образом разрешенная «новая волна».
И ее представители — а все они были в той или иной мере эпигонами Петрушевской — написали «как бы совсем про жизнь почти со всеми ее мерзкими прелестями».
Написали с отвращением.
Но без отвращения к самим себе.
А, напротив, с большой любовью.
И они покорили столичную сцену.
А потом и этой лимитированной смелости (или лимитированной мерзости?) стало мало.
Помните, «Только этого мало» — стих Тарковского-отца, звучащий лейтмотивом в фильме у Тарковского-сына?
Но Петрушевскую ставить по-прежнему запрещали.
И вот тут-то и состоялось второе пришествие Володина!
Потому что внезапно выяснилось: если выбирать между всеми вышеперечисленными разновидностями «несоцреалистической» драматургии (кроме разве что Петрушевской, хотя и на ее счет не было единого мнения), то вариант «как бы про жизнь» всё равно окажется самым правдивым.
Потому что в нем хотя бы не будет вранья.
И найдется место для сострадания…
А потом всё это рухнуло.
Как, впрочем, и едва ли не всё остальное.
Забыли Володина, забыли Вампилова, похоронили за плинтусом всех остальных…
А Петрушевской предоставили карт-бланш.
Но он ей был вроде бы уже ни к чему.
Это месть рекомендуется подавать в холодном виде (то есть уже остывшей), а всенародная слава хороша с пылу с жару.
Да и куда-то внезапно подевался «весь народ».
Осталась театральная публика.
Да и она выбирается в люди, в основном чтобы поглядеть вживую на засвеченных в «ящике» знаменитостей.
Теперь уже не столько играющих (а как они играли Володина! Ах, как они играли Володина! И как они мечтали сыграть Петрушевскую! Ах, как они мечтали…), сколько выклянчивающих аплодисменты у зала.
Володин запил (правда, он пил всегда), а Петрушевская запела.
Володин умер, а Петрушевская продолжает петь.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Последние из толстовцев.
Община духоборов вот-вот прекратит своё существование. - Прирастать бывшим CCCР.
Горе-государство Владимира Лорченкова. - Бугага за Говняным лугом.
Над кем смеётесь, над Колядиной или над собой? - Цеховики, наденьте ордена.
Как быть с глаголом «вставлять»? - Выйти из гетто.
Мы наблюдаем сегодня крах кураторского проекта русской поэзии. Того самого, что превратил её в гетто. - Форматируя «Литературную матрицу» (4).
Топоров наконец заканчивает приём экзамена у авторов двухтомника. - Форматируя «Литературную матрицу» (3).
Однако продолжаем провиденциальный экзамен. - Всем зачот.
Форматируя «Литературную матрицу» (2). - Как обмануть профессора?
Альтернативный учебник или дополнительный? Или же, остановимся на определении из университетского жаргона, факультативный? - «Жестяной барабан» по-русски.
Роман «Человек-недоразумение» Олега Лукошина в журнале «Урал»: под видом интерната для умственно отсталых автор выводит наш отечественный интернет.
