Весть о смерти Аксёнова подула почти нестерпимым ледяным сквозняком. Сквозняк пролетел — осталась память. И разговор о Василии Палыче. О том, кем он был, что открыл и чем прозвучал в культуре, в литературе, в России. Похоже, вместе с ним на Ваганьково свезли XX век. Но… …Есть у каждой тучки светлая изнанка… Его соло звучит. И наши аплодисменты.
1.
В Новом Орлеане людей провожают в последний путь под звуки джаза. В минувший четверг в московском Доме литераторов у гроба Василия Аксёнова блистательно и отчаянно пел на саксе его друг Алексей Козлов.
Была ли эта песня московского лета — 2009 созвучна «Песне петроградского сакса образца осени пятьдесят шестого» из романа «Ожог»? Не знаю. В джазовой импровизации каждый слышит своё. Если, конечно, некто дерзновенно не перепишет (или переопишет?) мелодию, виртуозно импровизируя значками букв, вот как-то так, как когда-то Аксёнов: «…я нищий, нищий, нищий... И кровь моя по медицинским трубкам вливается в опавшие сосуды моей земли! И пусть все знают, я скорее лопну, чем замолчу! Я буду выть, покуда не отдам своей искристой крови! Хотя я нищий, нищий, нищий…» И ведь отдал же. Блистательно сымпровизировав удивительную жизнь.
До какой степени Козлов стал прототипом саксофониста Димы Шебеко из «Острова Крым»? Или саксофониста Самсона Саблера из «Ожога»? Кто об этом расскажет? Да и важно ли это? А может, куда важнее, что в этом «стареньком мальчике Самсике» с его потёртым инструментом под мышкой и в других подобных ему героях автор слил воедино всех, кого любил, слышал и видел, кому аплодировал, с невероятного танцпола русской драмы XX века и «зажигая» на нём свой головокружительный джиттербаг.
Похоже, он добавил в эти образы и кое-что от себя. В прямом смысле. Он узнаваем — не беспокойтесь, дамы и господа, лишь слегка, лишь отчасти — и в Андрее Лучникове из «Острова». И в Пантелее Пантелее и его «двойниках» из «Ожога». И в Максе Огородникове из «Скажи изюм». И в Саше Корбахе из «Нового сладостного стиля». Не говоря уже о Ваксоне из «Таинственной страсти» и Стасе Ваксино с Владом Ваксаковым из «Кесарева свечения». Ну а ГМР («герой моего романа»), летящий в свинговой метели сквозь Соединённые Штаты в поисках грустного бэби, — он и скрывает сходства с автором… И тому приходится с усилием сглаживать его.
2.
Известие об уходе из жизни важного для тебя человека выбивает из колеи. А прощание с ним — ещё больше. Слава Богу, пока они происходят в моей жизни нечасто. Но всё равно — слова «у гроба» даются с трудом и звучат чудовищно.
С Аксёновым прощались очень достойно. Скорбный Вознесенский. Белла в траурной шляпе. Маша Арбатова в светлой печали. Много знакомых и сотни незнакомых лиц проплывали под его лицом, взиравшим с чёрной стены. Последний раз смотрели друг на друга. Прощались. Вот он — с нами. А видим в последний раз. Нужно запомнить.
Энергия воспоминания сообщает его текстам негаданный драйв. Воспоминания о магаданском — горьком, жестоком и страшном. Воспоминания о казанском, питерском, американском, московском… Воспоминания, частично претворённые в сагу… Ведь верно же написано в том же «Ожоге» — не в рейдах народных дружин, не в дудках-штанах и не в джазе же ж только одном было дело. А в том, что жила на свете та «жалкая и жадная молодёжь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапно подувшего в наш угол. Мы хотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым «свободолюбивым человечеством», в рядах которого сражались наши старшие братья. Всем было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп «пахана» — и партийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтёрам, всем, кроме нетопырей в тёмных углах. И мы тогда играли».
Они. Тогда. Играли. Несмотря на то что им внушали: вам не до игр. На то, что после любого удачного оркестрового риффа из зала мог рыкнуть окрик: прекратить провокацию! И ведь рыкал. И с самых высоких трибун. «Мстишь нам за отца?» — вопрошал Никита Хрущёв. Спецпартлитноменклатура выдавливала в эмиграцию. Президиум Верховного Совета лишал гражданства, паспорта… И там, в изгнании, он недоумённо спрашивал: почему госмужи СССР так поступили со мной? Неужто сочинения мои так уж сильно им досадили? Разве я на власть их покушался? Пусть обожрутся они своей властью. …Не только ведь книжечки говённенькой лишили. Это они постановили родины меня лишить. Лишить меня сорока восьми моих лет, прожитых в России, «казанского сиротства» при живых, загнанных в лагеря родителях, свирепых ночей Магадана, державного течения Невы, московского снега, завивающегося в спираль на Манежной, друзей и читателей, хоть и высосанных идеологической сволочью, но сохранивших к ней презренье.
3.
И ведь порой казалось, что этот беспросветный свинец — навсегда. Или так надолго, что уж и не увидеть ни державного теченья, ни снежной спирали. Но times, они действительно are a changing, как пел не слишком любимый Аксёновым, но неуловимо созвучный ему Боб Дилан — времена, они меняются. И вот как когда-то вышло «марш теперь в Америку, и вот мы уже в Америке» , так однажды случилось «марш теперь в Москву, и вот она — Москва, вот Россия, вот она — всё та же высотка на Котельнической — будущая героиня «Москвы Ква-Ква». Они уже не те, что прежде, но и совсем пока не такие новые и свободные, каких когда-то желалось.
Впрочем, сходство всё же имелось. Возникли, скажем, подобия крымских супермаркетов «Елисеев и Хьюз», а вместе с ними — крымский же вопрос: «Что моральнее — этот изобильный «Елисеев» или нищая гастрономия города Фатеж?» Ну а вместе с вопросом — новый российский юноша, малюющий лозунг «Коммунизм — светлое будущее всего человечества!» … Да, помилуйте, чем же он нов, юноша этот? Да тем, что прежде такие девизы не полутайком на стенках выписывали — таскали перед Мавзолеем, водружали на площадях, проспектах и крышах высоток… Знаками могущества системы.
Система рухнула. Обломки приватизировали. Тут-то и открылись цепкому взору Аксёнова-врача изъяны, каверны, прыщи и свищи юной демократии. Показалось даже на миг, что светлое соло сакса внезапно запнулось, свистнула фальшь… Пришло резонное сомнение: а достаточно ли поднять над главной крепостью страны триколор республики Россия, чтобы явление частного собственника обеспечило торжество ценностей, о которых рыдал саксофон Самсика Саблера осенью 1956 года?
4.
Похоже, сомнение осталось неразрешённым. Как осталась чистой мелодия творчества Аксёнова. Фальши не было. Ведь любимые им «Сентиментальное путешествие» и «Мой грустный бэби» так прозрачны, чисты и ясны — в них негде сфальшивить. Вот ведь странность — он был тонким ценителем изощрённого искусства джазовых корифеев от Армстронга и Миллера до Паркера и Маллигана. А любил больше всего такие вот простенькие песенки.
Come to me, my melancholy baby.
Cuddle up and don't be blue.
All your fears are foolish fancies, maybe
You know, dear, that I'm in love with you.
И дальше:
Every cloud must have a silver lining…
…Есть у каждой тучки светлая изнанка… Кто, как не он, умел восхитить, покорить и заставить радостно хохотать от виртуозности его простого русского языка? На котором он рассказал миру о горьких слезах и светлых надеждах своего и нашего века, того века, что, возможно, закончился только в прошлый четверг — уехал вместе с ним на Ваганьковское. Кто, как не он, сыграл свою жизнь великолепной импровизацией, записанной чёрными нотками букв, которой, даст Бог, и мы сумеем по-своему подпеть.
Не потому ли на книгах его фамилию пишут очень крупными буквами?
А их названия — небольшими?
Читать @chaskor |