Андрей Геласимов: «Мой роман — реакция на усиление государства»
Олег Сивун, автор романа «Бренд», о том, что единой романной формы сегодня не существует: «Сейчас мой текст воспринимается как антироман, но думаю, что я просто черпал воду на противоположенном берегу романной реки и там она оказалась немного другой…»
Роман Олега Сивуна «Бренд», которым 26-летний автор дебютировал в «Новом мире», вышел в издательстве «Колибри» и получил Пушкинскую премию.
Книга, по структуре своей похожая на «Опыты» Мишеля Монтеня (эссе на каждую из выбранных тем), представляет собой исследование модных ныне брендов, за каждым из которых открываются разные стороны современной жизни.
Энди Уорхол. Кукла Барби. «Кока-кола». «Дольче и Габбана». «Эсквайр». «Форд». «Гугль». НВО. ИКЕА. «Джемесон». «Кодак». «Люфтганза». «Макдоналдс». «Нокиа». «Орбит». «Сони». Ну и Putin.
— Что было написано до «Бренда»?
— Ничего серьёзного. Несколько рассказов, какие-то эссе, две пьесы — «Theatrix» и «Механическая поэма», русско-норвежский киносценарий-разговорник «1/2 66 Scener fra Russland». Но всего этого как бы нет.
— Как долго вы его писали?
— Он писался с перерывом, но в общей сложности получилось месяцев восемь, наверно. Я его придумал, написал несколько глав, потом сделал паузу месяца на два-три, чтобы понять, нужно ли его продолжать и правильно ли я всё делаю. Так у меня происходит со всеми текстами. Иногда пауза затягивается, иногда к тексту я уже не возвращаюсь.
—Как ваш роман попал в «Новый мир»?
— Началось всё с того, что я отправил текст в одно немецкое агентство, которое представляет русских авторов за границей. Там роман прочитала Татьяна Набатникова, и он ей понравился. К тому времени я разослал поп-арт-роман, наверно, по всем российским издательствам, тогда она посоветовала мне предложить его в какой-нибудь литературный журнал, в «Новый мир» или «Знамя». Я отправил и туда, и туда, в итоге в «Новом мире» его приняли.
— А почему вы вообще решили послать его в одно немецкое агентство? Мне важно понять логику вашей мысли — например, можно ли этим путём пройти и другим начинающим писателям. Кстати, вы себя считаете начинающим?
— Послал от безысходности. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. Это не мои слова... Тут даже дело не в агентстве, а в конкретном человеке, которому почему-то понравилось то, что я написал. Вы не спросили, считаю ли я себя писателем... Знаете, я стараюсь не особо задаваться вопросом, кто я такой, мне кажется более важным вопрос — что я должен делать?
— А что вы должны делать?
— В том-то и особенность этого вопроса, что на него нельзя дать окончательный ответ, более того — ответ совсем необязательно формулировать. Но сейчас, судя по всему, я должен давать это интервью.
— По какому принципу вы выбирали бренды в свою книгу? Почему одни компании вы упомянули, а другие нет?
— В первую очередь по алфавитному. Во вторую — они должны были быть из разных областей, из разных сфер, чтобы получился некий универсум, микрокосм. В некотором роде это книга обо всём: всё как ничто.
— Почему вы назвали её романом?
— Это не просто роман, это поп-арт-роман. В данном случае «поп-арт» никак не отделим от «романа».
Это была память об интеллигенции. Как бы её ни третировали, в советское время она всё равно считалась достойным племенем. Кто такие интеллигенты по своему социальному призванию? Защитники. Учитель защищал от невежества, врач — от болезней, юрист — от беззакония, военный — от внешнего врага.
Сегодня выясняется, что России не хватает Ленинграда, с его авторитетом, интеллигентностью, наукой. Не хватает Ленинграда — и отсюда ностальгические чувства у тех, кто произносит это слово сегодня…
Так вот, поп-арт-романом он называется по двум причинам: во-первых, была попытка перенести принципы художественного поп-арта в литературу; во-вторых, речь в тексте ведёт романный персонаж, точнее, маска романного персонажа. В России, по всей видимости, особенно ревностно относятся к жанру романа, но для того, чтобы роман жил — и литература вместе с ним, — он должен меняться, принимать разные формы, надевать различные маски, уходить от определения самого себя. Возможно, сейчас мой текст воспринимается как антироман, но думаю, что я просто черпал воду на противоположном берегу романной реки и там она оказалась немного другой.
— Что вы имеете в виду под «противоположным берегом романной реки»?
— В первую очередь это образ, и, как и любой образ, он хорош сам по себе, без объяснений. Но если коротко, то романной рекой можно назвать некий поток — из языка, уже написанных книг, литературных приёмов, стилей, сюжетов, характеров, обломков реальности и т.д. и т.п.
Наверно, на «нормальном» берегу мне просто не хватило места и пришлось уйти на противоположный, а там совсем другое видение этой реки — не лучше и не хуже, просто другое.
— Ну, я-то имел в виду какой-то конкретный ориентир на некие романные конструкции — «нового французского романа» или, скажем, на эксперименты Хулио Кортасара. Чей опыт вы держали в голове, когда придумывали конструкцию?
— Роб-Грийе, наверно. Да. Но, быть может, не в плане конструкции, а больше в плане соблюдения дистанции между объектом и письмом об объекте. Но я думаю, ориентиры могут быть как совершенно осознанные, явные, так и скрытые. Скрытых всегда больше. Но что касается этого верхнего слоя, то тут первые имена, которые приходят на ум, — это Ролан Барт, Энди Уорхол — и как художник, и как писатель, хотя я не читал ни одной его книжки целиком, Уолтер Абиш и Дуглас Коупленд.
— Ну да, отсылка к поп-арту в подзаголовке, вероятно, должна говорить о том, что вашу книгу следует воспринимать не только как текст?
— Я думаю, тут нет противоречия. Её следует воспринимать как текст в широком смысле, то есть как организованную определённым образом систему знаков — не логоцентрично, если можно так выразиться.
Но то, что эти процессы происходят, — это факт. И то, что художники на них реагируют, — это уже художественная реальность. Я думаю, что мы совпали с Маканиным именно в этом. Наши романы — реакция на усиление государства.
Наверно, это относится к любой книге. Но вообще, чтобы я ни говорил о том, как её следует воспринимать, каждый воспримет её так, как воспримет. И это, я считаю, замечательно.
— А противоречия и быть не может, есть просто особенности среды, в которой каждый жест воспринимается как логоцентричный, чем, кстати, очень долго пользовался художник Владимир Сорокин, многие ранние тексты (например, роман «Роман») которого являются визуальными артефактами, попавшими в литературное окружение.
Есть ли разница между вами, автором, и персонажем, от лица которого ведётся разговор о брендах?
— Разница примерно такая же, как между лицом и маской. Маска держится на лице, но лицом при этом не является. А тут, как я уже говорил, речь ведёт маска романного персонажа.
— А каким будет ваш второй роман?
— Я бы не хотел говорить о том, чего нет. Мне на самом деле самому интересно.
— Я-то имел в виду иное: структуру «Бренда» невозможно повторить. Она в этом смысле одноразова.
— В этом смысле я с вами согласен.
— Значит ли это, что новый роман будет более традиционным?
— Я пока не знаю. Возможно, там будет больше формальных признаков традиционного романа, хотя говорит ли это о том, что в целом такой роман более традиционный?
— Вы хотите сказать, что нынешняя романная форма, несмотря на все свои привычные черты, выхолощена?
Я не очень понимаю, что подразумевается под «нынешней романной формой»...
Романная форма Павича не похожа на романную форму Малькольма Брэдбери, а романная форма Милана Кундеры имеет мало общего с романной формой Умберто Эко. И все они блестящие мастера своей романной формы. Думаю, что говорить о единой романной форме не имеет смысла, потому что её не существует. Любой современный роман в той или иной степени противоречит традиции романа, но в то же самое время он и формирует традицию.
— Возможно, вы и правы, хотя исключения скорее подтверждают правила. Должен ли роман быть социально значимым? Почему в ряд фабричных брендов вы вставили и бывшего президента России?
— Мне нужен был политический бренд, бренд-власть, поэтому он там и оказался. По поводу социальной значимости: если вы имеете в виду, должен ли роман поднимать острые социальные проблемы, то я бы сказал, что это необязательный момент. Хорошо бы, чтобы сам роман, то есть литература, стал социально значимым явлением. А то при нынешних реалиях социальная значимость самого социально значимого романа ничего не значит.
— А что тогда значит? Является важным?
— Трудно сказать. Видимо, то, о чём говорят в вечерних новостях...
— Вы не верите в какую-то важную роль литературы? А зачем тогда всё?
— Вообще, конечно, я согласен с Оскаром Уайльдом, что всякое искусство совершенно бесполезно. Но в этом и его ценность. Искусство и литература пребывают в области сверхнормы и сверхважного. Их невозможно оценивать по критериям социальной значимости. Во всяком случае, я этого сделать не могу.
— Я читал, что «Бренд» фигурировал в списках «Дебюта» несколько лет назад. Это единственное, что мне о вас известно.
— Мой роман был в шорт-листе в 2008 году, уже после того, как вышел в «Новом мире». Как говорил, по-моему, Эмир Кустурица, «я никто и пришёл ниоткуда». Думаю, эти слова можно отнести и ко мне.
Беседовал Дмитрий Бавильский
Читать @chaskor |