Об этой книге надо бы говорить стихами, отвечая на шелест слегка шероховатой материи соприродным шелестом. Говорить следовало бы в столбик, потому что только стиховая ткань могла бы стать мгновенным и полнейшим отзывом (или, лучше, отзвуком, что почти одно и то же) на прочтение «Имперского романсеро».
В поэзии Вадима Месяца (далее В.М.), как вообще в большой поэзии, все события – смысл, звучание, узнавание себя в звуке и смысле – происходят одновременно; его стихи – это папирусный свиток, который разворачивается сразу – весь:
То ли звезды в тебе поют,
то ли гвозди в груди гниют.
Как под радугу входишь в раж:
мне блаженством казалась блажь. (ст. 29)
Критический разбор в строчку подразумевает плавный переход от одной темы (напр. «звук») к другой (напр. «образность»), и так далее, пока не будет израсходована колода замусоленных карт, выуженная из рукава критика. Анализ поэтического текста, безусловно, полезен, даже, пожалуй, важен для понимания жизни стиха, но лежит он за пределами этой самой жизни и лишь отчасти передает мгновенную совокупность читательских ощущений, которые и являются первым и главным откликом на стихи. Собственно, поэтому и разбор «Романсеро» — дело в первую очередь стихотворческое. Возможно, соприродный отзыв будет когда-нибудь осуществлен. А пока, впадая в диалектическое противоречие, я попытаюсь поделиться своими впечатлениями о книге в формате критического разбора.
Стихи В.М. – игра в жмурки в скором поезде, который, слегка покачиваясь, в любой момент может сойти с рельс. Речь плещется, как вода на дне бидона. Каждому жесту, каждому взгляду передается раскачивание стихов:
Я беру губами орехи из чьих-то рук,
они сладки, как ягоды, без скорлупы.
Вдруг одна из кормилиц ломает каблук.
Люди вокруг меня – слепы. (ст. 5)
Надо помнить, что выехав из пункта А на таком поезде вы вряд ли доберетесь до пункта Б; умчитесь (вас умчит) – гораздо дальше, потому что эта дорога никуда не ведет, вернее, заводит слишком далеко. Рельсы кончаются внезапно, остается либо кувыркаться вниз по насыпи, либо лететь по воздуху, растопырив руки, продолжая жмуриться и обшаривать воздух вокруг себя в надежде нащупать удочку, дождевик или руку ребенка:
Для кого-то горечь это последнее счастье,
а разговоры с врагом – способ любви.
Мы предпочитали водить хороводы,
на берегах пресноводных рек.
Мы любили реки на букву «О»:
Обь… Ориноко… Онон.. (ст. 56)
Автор «Имперского романсеро» — один из самых свободных, нестреноженных современных русских поэтов, и этот заряд внутренней свободы передается читателю. «Имперский» эпитет в заглавии книги как бы подчеркивает экспансивность стиховой свободы, наследующей лирике Державина, Хлебникова, Клюева. Стихи в «Романсеро» (да и не только в «Романсеро», таково свойство всей поэзии В.М.) разламывают мыслимые и немыслимые преграды. Как бронепоезд, несущийся по воздуху, к Пастернаку и Шелли:
Наши взрослые страхи, как столбы, высоки.
Сколько силы во взмахе сиротливой руки:
пустотелой перчатки, оброненной на пол,
лошадиной брусчатки торопливый глагол. (ст. 18)
Приведу отрывок из статьи Александра Стесина, написанной по поводу предыдущей книги В.М., «Цыганский хлеб»: «Пространство как центрифуга, перекошенная гравитацией... По мере того как она раскручивается, Гусиный Пригород на фоне гудзонской ряски и пенсильванской железной дороги вбирает в себя и арктические фьорды, и живучие ростки мезозоя, и последний Рим, весь кишащий космос как таковой.» И в «Имперском романсеро» происходит стяжание времен и мест.Стихи В.М. выплескиваются наружу, в миф, легенду, былину, обрастает как бы вторым бытием. Как будто один рыбак на берегу озера судачит с другим, а тот другой не кто иной, как апостол Петр. Или это Одиссей разговаривает со своим сердцем? Читатель должен быть готов к тому, что он будет вынужден поверить в реальность мифа, легенды, былины, в голоса – оттуда:
Половецкою стрелой – червоточиной
сверлит сердце ему, как алмаз нефрит.
И лицо его моею пощечиной
уж который год на ветру горит. (ст. 26)
Поэт верит в нагретую землю, способную поглотить и воскресить. Порой смерть и воскрешение происходят одновременно – именем образа и во имя образа. Обилие образов в отдельно взятом стихотворении не мешает созданию единого полотна. Вернее, единой мозаики. Каждое отполированное стеклышко становится непреложной частью изображения. Здесь необходимо уточнение: мозаика эта панорамная, даже, пожалуй, сферическая: читатель легко может вообразить себя находящимся внутри сферы. Эффект мозаики по сути – эффект обогащения, илиплеоназма, в лучшем смысле этого слова, в смысле многократно повторенного вдоха-выдоха:
медленно пульсируют шторы
слушая гармонь стеклодува
воды золотого Босфора
размыкают бухту Гурзуфа (40)
Стяжание образов ведет к воссозданию реальности под новым небом и на новой земле. В.М. возводит новый Иерусалим, почти всегда утягивая читателя в возвышенное, туда, где начинается сладкая бессмыслица, где живут стихи. Читатель наблюдает создание миража, присутствует при его (миража) окончательном оправдании, когда поэт совершает побег туда, в мираж, чтобы навсегда там остаться. Вся книга – это уход в безвременье, о котором принято молчать и не проговариваться, потому что разговор об этом считается нарушением принятого этикета. Как почти всегда в своих стихах, В.М. посылает к черту нормы этикета:
Так душа уходит в обитель бессмертных душ,
так дух стремится в царство святого духа,
пусть люди считают, что ты ушел на охоту
или ищешь смерть от волчьих зубов. (73)
В стихах В.М. отсутствует гладкопись, они шероховаты, если притронешься к ним взглядом, и горьковаты, если попробуешь на вкус. В них больше язычества, чем христианства (Данила Давыдов некогда написал о несуществующей вере в поэзии В.М., сращивающей воедино язычество, буддизм, христианство). Это стихи сильные, не случайно вспомнился Державин. Это алый камзол Державина с картины Боровиковского.
Но при всей их шероховатости стихи В.М. можно (и нужно) петь, как можно петь гекзаметры Гомера. Сборник недаром назван «романсеро», ведь романсеро – это испанские национальные песни, выразители народного духа, как сказали бы в прежние времена. Не в испанских ли романсах надо искать ключ к обилию аллитераций в пассажах «Романсеро»?
Родимый человек всегда мохнат,
монах мохнат, он синим мхом поросший,
живет вдали от наших мирных хат,
зато он духом искренне возросший. (105)
В.М. создает новый российский романс, впитавший в себя не только реалии нынешней России, но и другие временные слои, от Древней Руси (цитат искать не надо, они – повсюду) до России советской (напр. «Достоянье империи», «Прости меня, начальник Рабинович и др.), до России нынешней:
Гарри стоял на общем балконе восьмого этажа,
(прилетел из Сибири, и ждал, когда я вернусь).
Он неожиданно подхватил: «Милая, зови меня милым».
Испугал нас, таких трепетных, таких московских… (91)
На всю эту стиховую, песенную ширь накладывается взрывы скоморошьего прихохатыванья: поэт не ставит главной задачей рассмешить публику, вовсе нет, но он пишет о смехе. Нет, пожалуй, не так, В.М. пишет происхождение смеха. Без стихии смеха книга немыслима:
Дети гладили барашков,
щекотали теплый мех.
на веснушчатых лужайках
раздавался звонкий смех.
И барашки хохотали
от щекотки легких рук,
в небо мячики взлетали,
каждый ярок и упруг. (126)
Такое состояние стиха – почти всегда пограничное, между личным и внеличным. В.М. воспринимает своё как чужое и чужое как своё. Это редкостное качество по нынешнем временам, да и в другие времена – нечастое. Все эти солдаты, старики, женщины с колясками, вписанные в полотно «Романсеро», воспринимаются как люди одной с поэтом группы крови:
Два друга, Иван и Федор,
едут в телеге на отдых к морю.
У одного часы на цепочке,
У другого – крест золотой.
Один постоянно сверяет время,
другой вожделенно кусает крестик. (110)
Именно так, пограничное состояние. Стихи, собранные в сборнике, не являются гражданской поэзией в строгом понимании этих слов: в «Романсеро» не слышно призывов, разоблачений, одним словом, они – не социальны. В то же время эти стихи имеют мало общего с исключительно личностной, направленной-в-себя лирикой, которой хватило бы читателя гипотетического. Стихам В.М. требуется читатель из плоти и крови, как песне необходима аудитория или как человечку, запечатленному на греческой вазе играющим на лире, необходимы те трое, которые стоят рядом и слушают.
«Имперскому романсеро» нужен читатель, потому что В.М. создает поэзию национальную, охватывающую не отдельные проявления культуры, но культуру вообще, культуру для-всех-общую. Книга задает правомерный вопрос: осталось ли в современной литературе место для стихов, выходящих за рамки клановости, объединяющих людей причастностью к одной и той же культуре, к одним и тем же истокам?
Вот такие соображения вызвала у меня новая книга стихов Вадима Месяца. Книга заслуживает внимательного прочтения: перед нами поэт мастеровитый, с глубоким, даже неистовым чувством одухотворенного слова. В заключение, стиховое чудо, одно из многих:
Кто погружает вещи в пустоту,
становится пустым и безразличным.
В чаинках заболоченной воды,
всплывающих со дна, не меньше света,
чем в искрах… Вечер веслами скрипит,
изображая старческий восторг:
Незрячие глаза, застывший воск… (51)
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Инга Кузнецова: «Это антиутопия с прогнозом на завтрашнее утро».
Интервью, посвященное новому роману писательницы. - «Сестры — тяжесть и нежность...» .
Инга Кузнецова. Летяжесть. АСТ, 2019. - Огонь языка.
Встреча с Ричардом Рорти и его последнее эссе о философии и поэзии. - Рассматриваем портреты.
Самая красивая возлюбленная Пушкина. - Вячеслав Иванов. Завладение прошлым.
С лирическими отступлениями…. - «До чего невыносимо без знания языка».
- Тотальное отчуждение Мандельштама.
«Не тяготись трёхмерностью, осваивай её — радостно живи и строй!». - «Роскошный холод» Якова Полонского.
«Всё, что в день ни собрал, бывало, к ночи раздавал». - Был или не был?
Как в СССР придумали поэта Джамбула Джабаева. - Последняя инкарнация Хлебникова.
«На серебряной ложке протянутых глаз…».
