Короткие рассказы Льва Симкина — это именно «рассказы» в изначальном смысле слова: автор рассказывает историю, мы слушаем. Или читаем, как будто слушаем. Для того, чтобы такой рассказ мы слушали-читали, не отвлекаясь, он должен быть, во-первых, интересен по содержанию, то есть должен сообщать вещи занимательные, нам неизвестные, или удивлять нас неожиданными поворотами сюжета. Во-вторых, при всем при этом он непременно должен быть краток. В-третьих, он должен быть написан (то есть рассказан) хорошим языком — чистым, прозрачным, без нарочитых стилистических красот, заслоняющих суть рассказанного. Наконец, нужна крупинка соли — ирония, улыбка, веселый парадокс. Потому что если рассказчик все время хмурит брови — это не рассказчик, а «серьезный прозаик», что довольно-таки скучно.
Истории Льва Симкина, как через полминуты сможет убедиться читатель, отвечают всем этим требованиям, которые вроде бы просты по отдельности, и очень трудны в их совокупности.
Но дело не только в этом. Перед нами не просто собрание рассказов — а особый, чудесный и очень древний жанр литературы. Жанр этот родился в средневековой Японии и называется «дзуйхицу», что в переводе значит «вслед за кисточкой». Классика жанра — это «Записки у изголовья» Сэй Сенагон (Х век) и «Записки от скуки» Кэнко-хоси (XIV век). Это не европейские эссе — они порой тяжеловесны и назидательны. Здесь царит изящество, остроумие, легкость. Здесь память выпущена на свободу и играет веселым калейдоскопом. Кто бы мог подумать, что русский — да, именно русский интернет, и прежде всего Фейсбук, откуда родом Симкин-рассказчик — возродит старинный японский жанр размышлений на кончике пера и сделает его популярным и востребованным? Литература полна неожиданностей.
- Денис Драгунский
«Шура, вы же, кажется, в бухгалтерии работаете?» (Письмо издателю)
Автор этих строк в семнадцать лет встал, как говорили когда-то, на трудовую вахту и с тех пор там пребывает, без малого полвека не выпуская из рук самописку, пишущую машинку и, наконец, компьютерную клавиатуру. Начинал с того, что строчил протоколы судебных заседаний, стараясь успеть за участниками процессов, о чем до сих пор напоминает мозоль на среднем пальце правой руки. Исписал сотни страниц министерскими докладными. За ними последовали две пухлые диссертации, именуемые научными, «труды» и, наконец, разного рода юридические кляузы. Из-за чиновничьего стола, с профессорской кафедры и адвокатской трибуны пытался, как мог, разглядеть окружающих. Все эти годы они менялись вслед за временами, а те изменились вместе с ними.
Нам так повезло или, напротив, не повезло, что на нашем веку распалась связь времен и на нас обрушились обстоятельства новой жизни. Не знаю, как бы их поточнее назвать. Может, как чеховский Фирс, который время до и после реформ полуторастолетней давности обозначал: «до несчастья» и «после несчастья»? Свыкшись с предыдущей жизнью, иные до сих пор не понимают, где они, кто они, блуждают в смыслах и объяснениях. Жизнь была понятна, теперь — не очень. Кое-какие истории из той, понятной жизни, почему-то сохранились в памяти автора. И от частого пересказа в застольных разговорах («table-talk») сформировалось нечто вроде анекдотов в старинном смысле слова, «исторических» анекдотов.
С появлением соцсетей стал «выкладывать» их в виде «постов», на всякий случай зашифровав иные, слишком громкие имена. Неожиданно оказалось, что мои истории могут быть интересны не только «своим», но и «чужим», не знакомым ни со мной, ни с моими персонажами людям. Предложил в пару «толстых» журналов — как ни странно, опубликовали. И, наконец, совершенно обнаглев, обратился в издательство. Это вместо того, чтобы самому что-нибудь умное почитать. «Читать не умеем, а писать — пишем. — Как же это так? — А мы мелом пишем. На штанах. Мы — портные». Самуил Маршак, пьеса «Умные вещи», написана за много лет до появления соцсетей.
Почему-то эти истории чаще всего всплывали из угасающей памяти автора за завтраком и затем лихорадочно записывались перед уходом на работу. «Завтрак юриста»… Советский человек никогда не забудет «завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом — малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Не забудет, не простит. «Завтрак туриста» — «завтрак юриста»? В каком-то смысле напоминает «Завтрак аристократа». Помните, что там, на знаменитой картине Павла Федотова? В роскошном интерьере за столом, в шелковом халате сидит молодой человек. Вот он повернул голову к дверям, заслышав шаги гостя. Как ни странно, первое движение хозяина — немедленно спрятать кусок хлеба, который, оказывается, и есть весь его завтрак. Такая вот, как пишут в путеводителях, «картина о призрачном мире иллюзий».
«Шура, вы же, кажется, в бухгалтерии работаете?» Эти слова Алисы Фрейндлих из «Служебного романа» я слышу от жены всякий раз, застигнутый ею за писанием текста «не по работе». В смысле, не по основной работе. Это ведь тоже работа? Или нет? Мучаешься, как бы поточнее выразиться, пишешь, переписываешь, а окружающие относятся к этому как к баловству. Ну-ну, пиши-пиши, нынче все пишут, писатели... Говоришь, кто-то тебя читает? Так чего ж не почитать, коли делать нечего. Вас, бездельников, пруд пруди.
Знакомая дама, в зрелом возрасте взявшаяся за перо, с горечью поведала мне, как недоуменно и скептически стали смотреть на нее коллеги (у нее серьезная и неплохо оплачиваемая профессия) после издания первой повести, между прочим, сразу нашедшей своего читателя. «У меня было такое ощущение, — поделилась она со мной как собратом по несчастью, — будто в мой дом пришли гости, а я вышла к ним в балетной пачке и объявила, что сейчас исполню балетный номер».
Если ты кому-то сообщаешь, что пишешь, будь готов к тому, что услышал другой известный мне автор от подвозившего его таксиста. «А ты чем вообще занимаешься?» — «Да так!» — «Не, а конкретно?» — «Ну, рассказы пишу, стихи». — «Молодец! Я бы тоже хотел ни хрена не делать».
Много лет назад попал я в больницу. В нашей девятиместной палате собрался дружный коллектив язвенников. Говорили «за жизнь», играли в карты и домино, ходили курить на лестницу, убегали в самоволку домой или еще куда. Среди нас были представители рабочего класса и трудовой интеллигенции, не было только никого из колхозного крестьянства. Поскольку особых имущественных различий между нами не наблюдалось, у всех были примерно одинаковые заботы, ну, например, где достать дефицит, а дефицитом в то время было многое, от приличной одежды до мебели. Только один из нас не знал подобных забот. Он относился к людям, умеющим жить. Объяснялось это умение местом его работы — на мясокомбинате. Не стесняясь, рассказывал, как хитроумно таскал с мясокомбината мясо и вообще учил нас, недотеп. Все презирали «мясника», но деликатно терпели его монологи. Так вот, однажды он вернулся из больничного сортира с комком газеты, почему-то не использованным по назначению (в то прекрасное брежневское время туалетная бумага была дефицитом едва ли не номер один). На глазах у всех разгладил принесенный комок и прочитал мою фамилию под небольшой заметкой, где разъяснялись какие-то законы. Я было возгордился, слава наконец-то настигла меня, пусть и в столь неожиданном месте. Но не тут-то было. Мясник держал газетный клочок как вещественное доказательство моего морального падения. С укором глядя на меня, он спросил: «Легкой жизни захотел?» — «В каком смысле?» — робко поинтересовался я. — «А в смысле легких денег!» Я не стал возражать и даже не упомянул избранный им самим способ добывания денег, тем более что никто его, представьте, не одернул. В людском представлении легче, чем бумагу марать, ничего и быть не может. Ну, может, еще руководить — руками водить.
Слуги партии
Помню, как, попав на прием к Председателю Верховного суда Семенову, был поражен его образованностью, непривычной для руководящей публики тех лет. Бегло проглядев принесенные мною бумаги, он вспомнил к месту литературного персонажа из американского классического романа («Убить пересмешника») и даже процитировал что-то по-английски. Судья был немолод, встреча прерывалась телефонными звонками других, по-видимому, старых людей, речь в основном шла об их здоровье, но изредка затрагивались и другие вопросы. «Смертная казнь, — заметил он внушительно очередному телефонному собеседнику, — это гуманизм по отношению к обществу». Эта фраза насторожила меня. Я-то полагал, что гуманизм означает любовь к человеку, и только.
Его время на вершине судебной пирамиды пришлось на мирные, спокойные годы, и к высшей мере прибегали довольно-таки редко, лишь если требовалось проявить особый гуманизм. В шестьдесят втором по приказу партии этот интеллигент подписал смертные приговоры семерым «зачинщикам» мирной демонстрации в Новочеркасске, а точнее, тем из них, кто избежал пуль паливших по демонстрантам солдат. Местным судьям дело не доверили, на выездной сессии в местном Доме культуры председательствовал Семенов.
Спустя три года ему поручили судить двух писателей за то, что те под псевдонимами печатались за границей. Их романы объявили «антисоветской пропагандой». Процесс Синявского и Даниэля, кто забыл, был важной вехой в нашей истории. Именно он ознаменовал начало «застоя», того, брежневского, начавшегося вовсе не с устранения Хрущева, а с суда над писателями. Тогда воспрянувшие было после «оттепели» советские граждане поняли, что к чему, что новое недалеко ушло от еще незабытого старого.
Прошло тридцать лет к моменту, когда мне посчастливилось познакомиться с самим Синявским. Это было в Париже. Его, естественно, интересовало происходящее в России. В числе новостей я упомянул о прокуроре Тёрушкине, поддерживавшем обвинение на его процессе. В конце перестройки тот получил некоторую известность благодаря выступлениям по телевизору, где, как ни странно, обрушивался на Сталина и сталинистов. Однако мой рассказ писателя не заинтересовал. Андрей Донатович объяснил, почему. «Прокурор на том процессе был не нужен вовсе, - заметил он. – За обвинителя все делал судья».
Со временем Семенов вспомнил о гособвинителе на том поворотном процессе и предложил ему сменить работу. Тот охотно согласился и перебрался из прокуратуры в Верховный суд, где мы с ним и познакомились. Вы, наверное, представляете себе какого-нибудь держиморду. А вот и нет. Хотя в его облике проскальзывали прокурорские черты (величавые манеры, командный голос), интонации выдавали интеллигента. К тому же он ненавидел Сталина и сталинистов и даже позволял себе высказываться по этому поводу в моем присутствии, предварительно затворив тяжелую дверь огромного кабинета. Как-то раз, заперев ее, раскрыл том секретного дела 37-го года и «с выражением» прочитал антисталинское воззвание Рютина, за которое тот поплатился жизнью. Немного рисковал, конечно, но мы, не приемлющие «культ личности», каким-то чутьем узнавали друг друга по взгляду и не боялись доноса.
Естественно, мне не приходило в голову поинтересоваться, как он мог участвовать в судебном процессе, ознаменовавшем начало реабилитации сталинских порядков. Тёрушкин однажды сам затронул эту тему и стал говорить, что Ленин для него – это святое, а Синявский и Даниэль в своих «пасквилях» посмели поднять на него руку. Что ж, меня такое объяснение в чем-то успокоило, сам я исповедовал в то время нехитрую формулу: «Ленин хороший, Сталин плохой». К тому же его наверняка заставили (додумывал я) обвинять писателей, а даже если не заставили, что он мог поделать, когда предложили, от таких предложений не принято было отказываться. Спустя годы я узнал от его сослуживцев по союзной прокуратуре, что он сам напросился.
На этом можно было бы закончить рассказ, но я дополню его следующим рассуждением. Прокурор Тёрушкин, по-видимому, принадлежал к тому сорту людей, в ком мирно уживаются взгляды прямо противоположные. Утром демократ, вечером охранитель, за закрытой дверью критик начальства, при открытой – горячий сторонник. И, что удивительно, никакого раздвоения личности, живут в мире с самим с собой. И, что еще более удивительно, таких людей я вижу вокруг все чаще и чаще.
Если бы да кабы
Та область на Памире славилась крутыми вершинами и прежде всего пиком Сталина, при Хрущеве переименованном в пик Коммунизма. В восьмидесятые его еще не успели вновь переименовать, уже на национальный лад, это случилось позже, но само упоминание коммунизма начинало резать слух.
Во всяком случае, партхозактивы в Хороге проводились без излишнего фанатизма. Вот какому эпизоду я стал свидетелем, оказавшись в командировке на крыше мира, в маленьком городке, за неимением другого поблизости объявленного областным центром.
Секретарь горкома посетовал, что на улице встретил судью в пьяном виде. Судья в ответ заметил:
— Если бы у нас в городе было две улицы, вы бы никогда меня пьяным не увидели.
Так всходили ростки судейской независимости.
Прокуроры – какой захотят
Профессор Везуглый в молодости трудился в прокуратуре, недолго, без году неделю, но любил щегольнуть рассказами о том прекрасном времени, когда прокуроров, как и многих других бюрократов, одели в нарядную форму с петлицами. В ней-то он прогуливался по Парку Горького. Под руку с девушкой. Попавшийся навстречу солдатик не распознал чиновника и отдал честь. Тот же растерялся еще больше и откозырял в ответ, причем левой рукой, правая, как мы помним, была занята.
- Мне казалось, - удивилась девушка, - честь отдают правой рукой.
- Так то военные, - ответил не растерявшийся на этот раз кавалер, - а прокуроры, какой захотят, могут правой, а могут и левой.
…Рожденный при Сталине, в первый класс я пошел одетый в гимнастерку на ремне и в фуражке на стриженной наголо голове. Школьная форма младшеклассников напоминала солдатскую, тогда как в старших классах носили кителя, похожие на офицерские, предмет зависти малолетних. К моему великому сожалению, мне не довелось поносить китель, Хрущев ввел новую форму, пиджачки и брюки.
В министерстве, где я трудился долгие годы, никакой формы не было. Ее ввел министр юстиции середины девяностых, тот самый, кого чуть позже показали по телевизору без штанов в окружении дам легкого поведения. Он не побежал стреляться, напротив, после отставки выставил свою кандидатуру в депутаты. В министерстве оставил по себе неплохую память, приодев аппарат в красивые мундиры. Возглавившие юстицию демократы, будто предчувствуя скорый приход им на смену государственников, вернули сталинскую моду на чиновничью форму.
«Метастазы»
Немало повидал я за годы службы начальников, но больше других запомнился один, упорно карабкавшийся на самый верх той пирамиды. Он занимал все более и более высокие должности, но каждый раз недолго и потому не всегда успевал их освоить, за что заслужил прозвание «Ученик».
Как-то ехал он ночным поездом в Волгоград на всесоюзное совещание, и в его купе заглянул направлявшийся туда же цековец, с бутылкой коньяка в руке. За ним потянулись министерские. Однако их естественное желание пообщаться накоротке с важным человеком наткнулось на непреодолимое препятствие. Ученик работал. Едва поезд тронулся, достал из портфеля многостраничный доклад, с которым предстояло выступить, и приступил к любимому занятию.
Его страсть к правке бумаг не знала границ. Оказавшись на конгрессе в Риме, он умудрился ни разу не выйти на улицы вечного города. «Три дня просидел в отеле, правил доклад», - признался по возвращении Ученик, нисколько не лукавя. Так вот, он достал ручку и, не обращая внимания на вошедших, подчеркнул все глаголы. Потом не спеша стал вдумчиво исправлять – «усилить» на «улучшить», «укрепить» на «повысить». После чего начал разрезать аккуратные страницы. Тут понадобились гости – одному из них были дадены обрывки доклада, другому поручалось склеить их в ином порядке, третий уже писал что-то под диктовку.
Поскольку самописка время от времени скатывалась на пол купе, он то и дело поднимал и прятал ее во внутренний карман пиджака. К утру вся подкладка пропиталась чернилами. Пригодились ножницы, ими кто-то из гостей отхватил полкармана. «Режь, не жалей, - приказывал Ученик, - а то еще метастазы останутся». Наутро, бодрый, вышел с бумажной лапшой на перрон и поехал в обкомовскую гостиницу принимать душ, а оттуда на совещание.
Перед его началом я собственными ушами слышал, как он попросил председательствующего, представляя высокого гостя, не бубнить скороговоркой («замминистра такой-то»), а произнести четко и ясно – «первый заместитель министра Советского Союза» и назвать все прочие титулы. Тут и появился маленький гебист, застенчиво вызвавший меня из зала в фойе, поманив малиновой корочкой. Первые его слова я пропустил, испуганный самим фактом контакта с представителем специфического ведомства. Лишь потом понял, что интересовался он вовсе не моей скромной персоной, а Учеником. «А в чем, собственно, дело?» - воспрял я духом.
Тот, растерявшись от московской наглости, показал найденную на перроне сафьяновую книжицу - совминовское удостоверение. Там-то и были все эти слова - первый заместитель и так далее. Замявшись, он сказал, что вообще-то обязан направить документ в Москву, но тут такой случай и такой человек, да и никто не успел потерей воспользоваться. Словом, метастазы никуда не пошли. Я уверенно протянул руку, и он вложил в нее удостоверение. Ученик после совещания с удивлением взял его у меня, не подумав поблагодарить.
А вечером гуляли с чувством исполненного долга. И я, несмотря на молодость и незначительность, там был, и что-то пил. Все остальные – приезжие и местные начальники, по крайней мере самые большие – имели в биографии общую страницу, пройдя через, как тогда говорили, «школу ЦК». Непростую школу, выведшую их на большую дорогу власти. И вспоминали о былом. Как водится, смешное. Какой тот зав был идиот, какой этот зам был самодур. Как унижали! Страшно вспомнить. Но при этом, свидетельствую, счастье светилось в глазах бывших униженных. Почему, не знаю. Может, оттого, что низко кланяясь в молодости, к зрелости они выслужили право унижать других?
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Смертельная жажда жизни.
«Нежность к мертвым», дебютный роман Ильи Данишевского, изданный «Опустошителем», предъявляет едва ли не самого странного автора, пишущего сегодня по-русски. - Разомкнуть характеристики человека.
- Эраст Фандорин русской критики.
Александр Чанцев: когда рыбы встречают птиц. - Впереди вечность.
В воскресенье, 25 октября в возрасте 83-х лет после продолжительной болезни скончался в больнице писатель Юрий Витальевич Мамлеев. - Нина Садур: нервная система бравых пьес.
- Алексей А. Шепелёв: О новом романе "Москва-bad" и будущем литературы.
- Как найти и не потерять своё счастье.
Рецепты от Светланы Храмовой. - Мой неправильный ты.
Фрагмент из романа. - На золотых дождях.
Отрывок из новой книги. - Александр Чанцев: «Самая маленькая пуговица на сюртуке из снов».
