Книга об Израиле. Я прочитал ее как разговор (в том числе и со мной) в дороге, или по дороге. Александр Гольдштейн назвал свою рецензию на мою "Щель обетованья": "На правах соучастника"1. Позаимствую это удачное название и назову свои заметки "На правах персонажа".
Я воспринял ее "близко к сердцу" не только, да и не столько в качестве персонажа, а именно, как продолжение спора, воистину исторического, с вырастившей меня культурной средой, из которой я заставил себя уйти, с теми друзьями и недругами, единомышленниками и идеологическими противниками, с кем я и сегодня мысленно продолжаю спорить. А "исторический" он потому, что спорим о судьбе, и не только личной, но и судьбе народов и культур: судьба евреев, русских, евреев в России, русской культуры, все это в неизбежном переплетении и сравнении с судьбой и культурой Запада, не случайно названной иудео-христианской. И спор этот жив и горяч, ведь речь не об абстрактных теориях и академических дискуссиях, тут перекрестки решений активных людей, ломающий и строящих не только свою жизнь, но и жизнь своих народов и государств. Жизнь, ставшая спором. Спор, выстроивший жизнь. Со всем неизбежным переплетением, а то и столкновением личных судеб. Как сказал один наш общий друг, тоже упомянутый в книге без имени (он против этих упоминаний): "ты, уехав, так и не уехал, а я, оставшись, так и не остался". Именно это делает книгу особенно интересной (мне, во всяком случае): не описание виденного, не путевые заметки и отчеты о достопримечательностях, а продолжающийся, нескончаемый, в чем-то неразрешимый, в чем-то мучительный разговор-спор с друзьями. Не исключающий ядовитые, порой гневные выпады в сторону идеологических оппонентов и непримиримых врагов, а то и в сторону всего мира. И что примечательно: друзья находятся здесь (не все, конечно, лишь небольшая часть), в чужой стране, впрочем, не такой уж и чужой, а оппоненты и даже недруги – там, на родине. Поэтому книга – не перечень посещаемых мест, а переживание места, попытка вжиться в него, в эту новую жизнь своих друзей, тех, что по культуре, а иногда и по крови – свои плоть от плоти, понять их бесповоротное решение: что-то не так в них, или в нас, или так и должно было случиться, историческая судьба?
Своеобразна композиция книги: точно выверенное разнообразие жанров: путевые заметки, исторические и культурологические размышления, высказывания по конкретным эстетическим феноменам, политические оценки, портреты знакомых, личный дневник. В этом перемежающемся разнообразии возникает картина жизни страны, ощущается ее пульс, и тут же, увеличенным планом, – о русской репатриации-эмиграции, ее "подвидах" и месте в общей мозаике, о старых друзьях поменявших судьбу. Разнообразная и живая картина. Как достижения прозы можно отметить описание пейзажей, ощущений, жанровые сценки, отдельные яркие, поэтические образы, например: "сквозняки галута" на блошином рынке в Яффо, ощущение "я в камне", на улицах старого Иерусалима, "хлысты тонких, чуть изогнутых фонарных столбов", листья, что просвечивают "на солнце алым, как уши первоклассника Первого сентября". Автор книги – ее герой, погружаясь в природу и историю страны, не просто придает личный оттенок происходящему, а переживает все, как свою историю и свою святую землю, он будто схватился с гением места, борется с ним, как Иаков с Богом, сознавая при этом свою исчезающую малость в этом мире.
Все это делает книгу живой, личной, горячей – это и его история, и его культура, и даже народ не чужой. Местами кажется, что автор-герой перебарщивает в пафосе восхищения народом и его историей, его чуть ли не увлеченности сионизмом, да он и сам это чувствует и одергивает себя: "ты, Сережа, слишком-то не заходись. Надо и меру знать". Но и этот "заходящийся" пафос – аргумент в споре, и неумеренность эта, быть может, от горечи, гнева и боли за свой народ, за свою землю, а, возможно, и за то, как сложилась история: вот смотрите, вы их ненавидели, презирали, гнали вон, а это не только отцы вашей культуры, но и сегодня – пример для подражания: народ, обредший свободу и независимость, всего лишь за годы нашей жизни и почти с нуля, в условиях непрекращающейся внешней войны на выживание и внутреннего напряжения, построил процветающие и сильное государство свободных граждан, где даже арабы, как бы враги по определению, все шире и глубже втягиваются в его жизнь. "Грустно сравнивать этот язык (язык истории – Н.В.) с тем, на котором говорит со мной мой город". Сравнения неизбежны, вся суть книги – сравнение. И "не так уж, как выяснилось, далеки по внутреннему наполнению своей жизни израильский город Хеврон и мой как бы бесконечно далекий от здешних противостояний и ожесточений, «спокойный» город Москва".
Личная вовлеченность в общение со страной дает автору-герою возможность выявить секрет этой жизни и ее достижений. И опять же все дается в сравнении. Когда-то Костырко вскипел, когда я обозвал местную русскоязычную культуру провинциальной, мол, провинциальность – внутреннее ощущение, следствие комплекса неполноценности. И он правильно отмечает самодостаточность мироощущения евреев, прежде всего религиозных. "Бедна та жизнь, которая сравнивает себя с другой, с богатой. А эта, похоже, ни с кем себя не сравнивает. Эта держится с редким достоинством". Это наблюдение, как мне кажется, только частично подходит к "русским", они еще не вполне сами по себе, может, потому что – недавние эмигранты, может, потому что "русские", но и в этой среде идет быстрый процесс раскрепощения. Автор приводит рассуждение Юрия Давыдова о свободе: все зависит от того с какой стороны заперта дверь, "если снаружи — ты в тюрьме. Если изнутри, то есть ты сам запер дверь, — это свобода. Абсолютная!" Можно, конечно, поспорить, свободен ли тот, кто сам себя запер, и о связи между самодостаточностью и достоинством (я лично люблю свои комплексы), мне вообще частенько хочется спорить с автором, но ведь это – достоинство книги. Вот, например, еще несколько, в том же ключе, наблюдений об ортодоксальных евреях: "они как вызов нынешнему миру"; говорится о зависти и уважении к "их мужеству быть стариками" (думаю, тут вся суть в мужестве быть самим собой). И вот итог этих наблюдений: "дело в способности духа быть неистребимым". И речь именно о еврейском духе. А вопрос о том, зов ли это крови или наработанный императив культуры не имеет, как я думаю, смысла, для меня и культура – голос крови. Существует, конечно, и заимствования и взаимодействия культур, но заимствованное плохо приживается, если противоречит внутреннему голосу. И вот именно эта естественность в переходе от "крови" (исторических корней, если угодно) к культуре дает наблюдаемый автором-героем эффект: "спокойствием, почти беспечностью повадки, уверенностью жестов женщина демонстрирует абсолютное, противоестественное как бы для этого места доверие к жизни".
Отмечаются еще "мощь" и "энергетика". Уже в начале книги является физическая мощь Дороги, как метафоры пути этого народа. Затем метафора переходит в прямое пояснение: чтобы не происходило, "спасет ситуацию — не может не спасти — сама вот эта Дорога. Ее укорененность в этой земле и ее мощь, требующая сейчас от меня, материалиста, каких-то уже метафизических определений. Но и при этом я не могу не чувствовать, что ее фантастическая энергетика — абсолютная реальность". А еще через несколько страниц автор предлагает "почувствовать ярость и мощь сгибавшейся, скручивавшейся две тысячи лет в галуте пружины, которую можно назвать Израиль ("поборовшийся с Богом")". Так намечается пунктир судьбы: энергетика, мощь, пружина, Дорога. И еще будут "мощные руки", и "неимоверная мощь" молитвенных танцев и пения. "Вдруг дохнуло пустыней с кострами, верблюдами, лошадьми – ветхозаветным, изначальным, могучим. Я присутствовал при древнем действе, и эти люди были древними. Пастухами, воинами, строителями. Мужчинами в изначальном смысле слова".
Думаю, что эти патетические строки – не только впечатление от увиденного, но прежде всего – от духа Ветхого Завета, укорененного в авторе, как в человеке, воспитанном в христианской культуре. Но в том-то и дело, что дух этот требует воплощения и его совершает! И автор осознает это: "проложена Дорога не только через эту землю, но и — через нашу культурную память".
Боюсь, однако, что за все это "низкопоклонство" Костырко на родине по головке не погладят. Но он это знает и бросает вызов. И мне кажется, что в этом вызове есть еще и чувство долга перед друзьями, и здесь и там.
Впрочем, книга вовсе не сгибается под тяжестью "идеологических нагрузок", это уже моя склонность к тяжелым спорам, в ней много воздуха, моря и новой жизни, не знающей о наших уроках…
______________________________
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Голубая шубка.
«Мама, почему ты так смотришь на меня? Ты, правда, все эти годы думала, что я не знаю, кто мой настоящий отец?». - Чужая среди своих.
Дина Рубина: «Мы живем в омерзительном регионе». - Страна счастливых людей.
Почему паспорт Израиля стал модным гаджетом успешного россиянина. - Солнце над Кармелем.
Травелог 5 израильских дней. - Израильская армия изнутри.
День на военной базе в пустыне. - Как перед сном или смертью.
О жизни в стране, где мир и война не отменяют друг друга и о новом мультипликационном проекте, приуроченном к израильскому дню памяти. - «У вас же геям запрещено донорство?».
Дмитрий Киселев встретился президентом Израиля Шимоном Пересом... и удивил его своими представлениями об израильской медицине. - На смерть царя.
11 января на 86 году жизни скончался бывший премьер-министр Израиля Ариэль Шарон, проведя последние 8 лет в коме после обширного инсульта . - Альтернативные «Земли обетованные».
Где ещё мог бы быть Израиль? - Обама едет в Израиль .
Этого визита в Иерусалиме ждали без малого четыре года.
