«Питерские бомжи…» В дни юбилея известный питерский прозаик Михаил Кураев объясняет нынешнюю политику издательств, отличие питерских литераторов от московских, а также почему в Петербурге не создали Гоголевский культурный центр.
Член русского ПЕН-клуба, известный питерский писатель, автор романа «Капитан Дикштейн» отмечает юбилей. О своём взгляде на нынешнюю политику издательств, отличии питерских литераторов от московских и о том, почему в Петербурге не создали Гоголевский культурный центр, он рассказал петербургскому обозревателю «Часкора» Андрею Морозову.
— Вы лауреат премии за лучший роман о Петербурге. Что вы думаете о превращении Ленинграда в Петербург?
— У меня ощущение, что история ведёт нас по каким-то кругам, всё повторяется. Чем больше вглядываешься в историю, тем больше это замечаешь. Когда я работал над сценарием фильма «Господа присяжные», действие которого происходит во времена Александра II, то поражался, как те времена — кризис реформ — похожи на наши.
— Может быть, русские не могут быть единой нацией, как англичане или французы?
— Давно ли французы стали единой нацией? Нет, исторически сравнительно недавно. Бургундцы и гасконцы до сих пор разные люди.
А нас, я считаю, соединяет даже не территория, а в первую очередь русская речь, которая звучит от Калининграда до Чукотки. Наша речь — это наша культура, наша история, это и есть мы, русские.
— Как вы думаете, почему сегодня у многих слово «Ленинград» вызывает ностальгию?
— Есть время истории, и есть время мифа. Миф возникает после того, как совершилось событие, когда становится понятно, кто выиграл, кто проиграл, кто был прав, а кто не прав.
Миф оформляет легитимность свершившегося.
Самодержавие рухнуло, значит, оно было неправо. Правы были те, кто его пустил под откос. Начинается мифотворчество его крушения. Потом рухнул советский строй, и тут же пошло новое мифотворчество. Оказывается, не изнутри разложилась система, а это 25 диссидентов её героически утюкали десятью книжками и сотней листовок. И про минувшие 70 лет тут же творится миф: одни сидели, другие их охраняли, третьи управляли первыми и вторыми. Чушь собачья! Простите, но вот то, что уже не могут разворовать 20 лет — электростанции, заводы, комбинаты, — это что, грибы? Само собой появилось? Что построено за последние 20 лет в России? Ничего. Но есть миф о советской стране, где только мучили людей и больше ничего не делали, так пожелали «победители».
И это не дань нынешним временам. Мне непонятно, почему из Петра III делают чуть не шута горохового. Это интереснейшая фигура европейского масштаба. За полгода своего царствования он сделал до удивления много. Но из него делают клоуна, рассказывают байки, что он вешал крыс, играл в солдатики, подражал Фридриху. А он каждый день ездил в Сенат! Он заставлял работать спящих там дармоедов. Перечитайте указы, принятые всего за полгода царствования!
То же самое происходит и с Павлом I, убитым во славу английской короны. Появился миф, что Пален спас от него Россию. Теперь можно ткнуть носом в документы — за его убийство было заплачено 40 тыс. фунтов.
— Чем же он мешал Англии?
— Англичанам надо было стравить Павла с Наполеоном. А Павел хотел заключить с ним альянс. Это-то и было англичанам как кость в горле.
— Значит, и Ленинград стал мифом?
— Я и раньше знал и чувствовал, что ленинградец был не просто адресным понятием, а высоким почётным званием. Работая в кино, я много ездил по стране, и когда говорил, что я из Ленинграда, то мне открывались все двери.
Это была память об интеллигенции. Как бы её ни третировали, в советское время она всё равно считалась достойным племенем. Кто такие интеллигенты по своему социальному призванию? Защитники. Учитель защищал от невежества, врач — от болезней, юрист — от беззакония, военный — от внешнего врага.
Сегодня выясняется, что России не хватает Ленинграда, с его авторитетом, интеллигентностью, наукой. Не хватает Ленинграда — и отсюда ностальгические чувства у тех, кто произносит это слово сегодня.
— Вы следите за тем, что происходит в питерской литературе?
— Практически нет, у меня жутко мало времени. Едва успеваю справиться со своими делами. Недавно написал сценарий из 12 серий, по нему снят фильм «Господа присяжные». Это потребовало большой работы в архивах с документами, воспоминаниями, другой литературой.
И вот новый сценарий фильма «Раскол» про Аввакума, Никона, Алексея Михайловича, боярыню Морозову. По договору с продюсером Владимиром Досталем я должен был написать 12 серий, но у меня получилось 26. Когда он прочитал первые восемь, то сказал: «Пишите сколько напишется». Это был счастливый случай, когда я не был скован счётчиком. Понимал, что пишу с избытком, но работалось легко. Потом ужали до шестнадцати.
Конечно, что-то я читаю и из современной литературы, особенно когда друзья предлагают. Часто приглашают в жюри, на семинары. Принимаем в союз талантливых ребят, тоже приходится знакомиться с их работой.
— Сегодня писатели используют «толстые» журналы не только для публикации своих произведений. Нередко они публикуют свои так называемые полемические статьи против других писателей. Как вы считаете, это нормально?
— Самое поразительное, что всё это уже было, даже в золотую пору нашей литературы. Вспомним огорчительный штрих — напряжённые отношения Достоевского и Салтыкова-Щедрина. Их полемика была на грани допустимого.
Как-то в очередном выпаде Салтыков-Щедрин написал о Достоевском: «И доктор у него дуракова плешь». Куда ж это годится? А несостоявшаяся, к счастью, дуэль между Тургеневым и Толстым! И из-за чего? Из-за замечания, сделанного Тургеневым горничной Толстого.
Или отношения Толстого и Достоевского. Они не ссорились, но так и не протянули друг другу руки. Живя рядом, не встретились! Конфликт, спор, столкновение непримиримых позиций, взрывы творческих амбиций — это всё неизбежные сопутствующие литературного процесса. К этому надо относиться спокойно, хотя это спокойствие дорого может стоить, требует выдержки и независимости.
— Но они же не выясняли, у кого какая настоящая фамилия.
— А что выяснять, давно существуют словари псевдонимов. Были другие предметы для выяснения. А если вспомнить отношения — классицисты и романтики, либералы и консерваторы...
А начало века — акмеисты, имажинисты, футуристы, символисты, конструктивисты... Всем хватило места под солнцем. Русская литературы жила и должна жить напряжённой жизнью, и вне борьбы она не существует. Только борьба бывает разная.
Мы знаем, как под видом борьбы за народность искусства расправлялись с теми, кто в прокрустово ложе, сооружённое функционерами от литературы, не влезал. Видим, как под видом борьбы за свободу творчества в литературу тащат грязь, порнографию, цинизм.
Сегодня литературная борьба совершенно в духе времени становится просто дымовой завесой, к примеру, для присвоения общественной собственности писателей крохотной группой предприимчивых литераторов, призванных писательским сообществом эту собственность опекать, беречь.
Увы, ещё раз убеждаемся — бытие определяет сознание. Какая жизнь, такая и литература. Какие нравы предписывают жизни, всё тот же «кольт от бедра», такими же способами готовы решать и окололитературные конфликты.
— Но может сложиться впечатление, что если бы не эти разоблачительные статьи, то никто и не узнал бы, что есть такой-то писатель…
— Скандальная слава ищется не в полемике. Полемика может принести только известность, и то кратковременную. Полемика — это бенгальский огонь, искристый, обжигающий, колючий, но скоротечный и, как правило, не позволяющий понять, что, собственно, хотел осветить зажёгший этот огонь автор.
Есть полемика, напоминающая торфяной пожар, где главное происходит под землёй, невидимо, не названо, только вдруг прорывается наружу то там, то сям огнём и едким дымом, способным заслонить всё на свете.
Полемика Эйдельмана с Астафьевым, к примеру. А вспомним умилительную полемику «физики и лирики»! Это сколько же лет! И какие люди публично толкли воду в ступе! И в газетах-журналах писали, и диспуты устраивали, и вечера дружбы (физиков с лириками) придумывали...
А вспомните, как яростно начиналась литературная полемика в начале перестройки, как критика и публицистика вдруг вышли в авангард литературы и как потом всё стихло. Потому что толчение воды в ступе и брызгание этой толчёной водой друг в друга никуда никого не двигало. Нет, славы полемикой не наживёшь.
Для тех, кто не может стяжать славы, двигая литературу вперёд, есть проверенный способ движения вбок, хоть и под откос, хоть и в сточную яму, лишь бы шумно, громко! Обдать грязью человека ли, историю, страну, близких или дальних, плюнуть дальше всех, выше всех...
С успехом разрабатывается «литературная» неиссякаемая жила, пролегающая на рубеже приличия и политических крайностей.
— Вы вспомнили перестройку… Где все те коротичи-заславские, которые убеждали в необходимости реформировать систему?
— Они разбежались. Разбежались по своим, как нынче говорят, нишам. Из благодетелей человечества они превратились в добросовестных буржуа, снимающих, как правило, за рубежом урожай за урожаем на ниве своей скоротечной славы. Они напоминают анекдотического хирурга-неумёху, зарезавшего больного и тут же орущего: «Следующий!»
Мы свидетели небывалых в истории событий. Всезнайки нас уверяют: ничего не надо выдумывать, всё давно известно, надо вернуться «на путь цивилизованного человечества»… Какое газетно-журнальное легкомыслие! Какое бездумное ребячество! Где это человечество из социализма совершало путь в капитализм? Где капитализм начинал не с созидания, а с присвоения заводов, металлургических комбинатов, мощной энергетики, атомной промышленности, химической?..
«Отпустите цены! Дайте свободу предпринимателю! Рынок всё сам отрегулирует!» Очень хорошо видим этот сегодняшний рынок, эмблема его — Черкизовский рынок в Москве, на носу у власти.
Рабы, живущие на стеллажах, даже не на нарах. Отравленной дешёвкой заваленные прилавки. Приволье контрабанды при поразительной слепоте власти и небывалой роскоши дворцы, построенные на всякий случай всё-таки за рубежом хозяином этого «всё расставившего по местам» рынка!
Я попытался понять: что же с нами произошло? Как из советской власти родилась антисоветская? Чтобы как-то хотя бы себе это объяснить, написал роман «Похождения Кукуева».
— Перед недавним юбилеем Гоголя вы говорили о необходимости создания в Петербурге гоголевского центра.
— Этот юбилей, по моему представлению, угрюмо не замечен, как у нас, так и в Москве. Не было даже торжественного заседания в Большом театре, как это было в советские времена. В Александринском театре по случаю юбилея сыграли старый спектакль «Ревизор».
А история с музеем не удалась, быть может, потому, что началась с конца, с требования выделить под него помещение. И тут была допущена ошибка со стороны тех, кто искренне хотел организовать этот музей. Город не заинтересован отдавать хотя бы один квадратный метр под неизвестно что. Ведь непонятно, что будет в этом музее. Подлинных вещей нет, а те, что есть, находятся в Пушкинском доме и не могут быть взяты на экспозицию.
Поэтому я предложил создание Гоголевского культурного центра. Тем более что есть образец — Пушкинский культурный центр, который создал и которым руководит Владимир Рецептер.
Но и тут возникает вопрос — кто всё это организует? В Петербурге не нашлось человека, который смог бы решить этот вопрос. Грустная история. Мне казалось, что на эту роль подходит Александр Чепуров, заместитель директора Александринки. Он замечательный человек, соответствующий всем необходимым качествам. Но то ли времени у него не хватало, то ли энергии для того, чтобы составить программу и с ней идти в Смольный, а не требовать помещения.
— Вы были внештатным советником губернатора Яковлева. Наверное, насмотрелись на нынешнюю власть?
—Я близок к Смольному, состою в Общественном совете, в комиссиях по правам человека, по помилованию и чем больше соприкасаюсь с людьми из власти, тем больше понимаю, что не вижу в них чего-то самого главного. Я не вижу, что происходит в политике, как возникают в ней фигуры, куда они исчезают. Мне совершенно непонятен нынешний механизм власти.
— Что вы думаете, когда видите своих ровесников, роющихся в питерских помойках?
— Я думаю, что в Ленинграде они не рылись бы в бачках. Раньше слово «бомж» не выходило за пределы милицейского лексикона, сегодня бомж — это реальность наших улиц и дворов. Это грустно. Но мне трудно представить и то, как выживают те, кто не роется в помойках, а живут на пенсии. Вы поделите пенсии на 30 дней, и всё станет понятно.
— Вы более 20 лет проработали на «Ленфильме». Расскажите о той атмосфере на студии, которая была в те годы.
— Если посчитать и время производственной практики (в пору учёбы в институте), которую я тоже провёл на «Ленфильме», то получается не 20, а 28 лет; естественно, за это время менялась ситуация в стране, менялись люди, на моих глазах сменилось как минимум два поколения режиссуры, естественно, и атмосфера менялась. Вообще-то, чтобы ответить на ваш вопрос, нужно роман писать. Так что лучше сказать о том, что на студии не менялось, по крайней мере в пору моей службы.
Делались ли на студии конъюнктурные, так сказать, казённые картины? Конечно, делались, но (и это главное!) к ним так и относились. Вот пример. В Первом объединении подготовлен «директивный» сценарий о том, как Ленин дал независимость Финляндии. Режиссёра не найти, все отказываются, дорожа репутацией в своём кругу. Наконец такой режиссёр нашёлся. К нему подходит Алексей Герман и спрашивает: «Витя, мы все отказались, а ты-то зачем же взялся?» — «Мне директор после этой картины обещал квартиру, дочка родилась, в одной комнате живу». — «А-а... Это другое дело». Расстались, фильм снят. Витя встречает Германа: «Лёша, приходи на просмотр». И слышит в ответ: «Нет, Витя, ты меня на новоселье лучше позови, обязательно приду». И этот ответ слышит не один Витя. Так на студии складывалась и поддерживалась творческая этика.
А ещё старые мастера замечательно умели прикрывать своим авторитетом молодых талантливых людей. Фильм «Мёртвый сезон» снимался в нашем объединении, а от вмешательства в его картину Савву Кулиша прикрыл Григорий Михайлович Козинцев. А наш худрук, Александр Гаврилович Иванов, своим авторитетом обеспечил возможность режиссёру Евгению Шифферсу в содружестве с художником Михаилом Щегловым создать в высшей степени авангардный фильм «Первороссияние». До сих пор вызывает удивление картина совершенно непривычной для экрана стилистики «Интервенция», созданная Геннадием Полокой и опять же фантастически талантливым Михаилом Щегловым. И это тоже немалая заслуга нашего художественного руководителя, приверженца, кстати сказать, в своём творчестве строгой реалистической манеры.
— Есть ли, на ваш взгляд, отличие и в чём оно, если есть, питерских писателей от московских?
— Наверное, есть, но как читателю безразлично, где живёт автор, так же и мне. Однако придумали такое хитрое название «петербургский текст», людям при науке нравятся всяческие систематизации, атрибутирование, классифицирование... Может быть, и есть в этом свой культурологический смысл, только моё любопытство в эту сторону не распространяется.
Вот различие в положении, в профессиональном статусе, в самочувствии питерских и московских писателей очевидно. Прожив несколько лет в Москве, я это на себе почувствовал.
В Москве неизмеримо больше возможностей, больше издательств, журналов, пространства для публикаций. Если я отдавал рукопись в какой-то журнал, а там по прочтении разговор не начинался со слова «печатаем», я уже все остальные слова не слушал, забирал и отдавал в другой журнал. Вот после слова «печатаем» я с интересом выслушивал и советы, и рекомендации, даже просьбы, это нормальная работа.
Я благодарен редакторам, с которыми работал: Наталье Долотовой в «Новом мире», Наталье Ивановой в «Знамени», Леониду Теросепяну в «Дружбе народов», Игорю Кузьмичёву в «Звезде» — это талантливые люди, продуктивные участники литературного дела. От них я никогда не слышал: «Вы перепишите, а мы потом посмотрим и решим». Они решали и дальше шли вместе с автором. И это московская редакторская школа, хотя Кузьмичёв ленинградец. Увы, печать провинциальности можно видеть на питерской и литературной среде, и, надо думать, на нашей продукции тоже.
— Есть мнение, что Петербург — депрессивный город. Согласны ли вы с ним?
— Я не согласен с самой формулировкой, с ярлыком. В своей книге «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург» я как раз и писал о том, как город в разные времена менялся, как менялся его лик на книжных страницах, как писатели то влюблялись в город, то пугались его, потом снова открывали это неповторимое чудо...
Что значит депрессия? Состояние упадка, грубо говоря. Сегодня «депрессивный», завтра «прогрессивный»; город — это живой организм, знающий и светлые и тяжкие времена и состояния. Вот в 2001 году, когда я приехал вместе с Европейским литературным экспрессом в Питер, мне было тяжко. Ходил со своими коллегами из 45 стран Европы, опустив глаза. Город был в состоянии постыдной запущенности, и вот уже к юбилею, к 2003 году, да главным образом в центре — но это и есть его лицо, — город возродился, воспрял, похорошел, душа радовалась...
Тяжко смотреть, как деньги прогибают город. Что это значит? Это значит, что, имея мошну, можно творить даже то, что нельзя ни по уму, ни по совести. И это называется — город должен развиваться! Я не видел, чтобы Рим «развивался», искажая своё историческое лицо. В Вашингтоне нельзя строить ничего выше Капитолия, как, впрочем, это было предписано ещё в Великом Новгороде — ничего выше храма Святой Софии. И ничего, и Рим, и Вашингтон, не имея нефтяных скважин на своих улицах, живы-здоровы. И нам бы так!
— Что вы думаете об издательской политике современных издательств?
— Что думать об «издательской политике», когда одна из самых больших и престижных литературных премий называется «Национальный бестселлер». Звучит прекрасно, а если по-русски? «Хорошо продаётся». Разве можно было бы назвать литературную премию по-русски таким термином из арсенала лавочников? Вот вам и «новое мышление», вот вам и «новая издательская политика».
Беседовал Андрей Морозов
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
