Вещество жизни не имеет информационных поводов, оно разлито всюду и выражено во всём. Писатель — это тот, кто извлекает вещество жизни из воздуха и фасует его в брикеты.
Проза требует мысли, а поэзия должна быть глуповата. Возможно, оттого так много развелось нынче стихотворцев, тогда как романисты — наперечёт.
Лирику много проще имитировать, впадая в зависимость от моды и ритма; в прозе любая необдуманность оборачивается вялостью, одышкой.
Проза ведь не ради сюжета пишется. Даже если ты Донцова, в сухом остатке должны обязательно заваляться немудрящая мораль на склейке или же пара подзабористых наблюдений.
Осмысленность мира противостоит машинописи, беглой необдуманности, застужающей ухо и уничтожающей нервные окончания.
Писатель — это тот, кто всё время замедляется, останавливается, задумывается, формулирует: одни глаголы, короче. История, которую он придумывает, соединяет приятное с полезным. Как мятный леденец от кашля.
Да, описание, между прочим, тоже может быть мыслью или состоять из мыслей (вспомним Андрея Битова). Это, кстати, самое трудное — подверстать в логическую цепочку пару заранее заготовленных формул, выдав их за шлак окружающего тебя мироздания.
Мысль притаилась в мелочах, каждую из них Крусанов делает чёткой и точной. Беглое, брошенное на ходу сравнение или взгляд (на улицу или явление) предъявляют сотни человеко-часов, им потраченных на объяснение смысла того, что происходит.
Настя просыпается потрясённая: «Мастер сна явно дал здесь маху — говорить было бы и вовсе не о чем, если бы не хорошая операторская работа…»
Всякий, пытавшийся думать о снах, передавать их на письме, знает, как сложно выстругать здесь правильную терминологию, внятную другим. Крусанов одной фразой, выказывает: да, трудится и в этой области тоже.
Трудится успешно: наблюдения, из которых состоит роман, все эти производные многочисленных опущенных звеньев, свидетельство опыта, щелчок пальцами для своих.
Из таких вот подробностей, черепицей подогнанных одна под другую, и состоит «Мёртвый язык». Вещество жизни не имеет информационных поводов, оно разлито всюду и выражено во всём.
Писатель — это тот, кто извлекает вещество жизни из воздуха и фасует в брикеты. Неважно, какой формы.
Достоевский хотел написать «Пьяненьких», Крусанов придумал своих «Голеньких». Роман этот начинается с флеш-моба: голые люди, один за другим дефилируют по центральным улицам СПб, протестуя против бесчеловечности «бублимира» (мира как дырки от бублика), смеси общества спектакля и конвейера по производству симулякров, белого шума и информационного мусора.
Пылкие монологи, изобличающие изнанку общества потребления, в духе маканинского «Квази» или идеологических прокладок из «Бесов» и «Братьев Карамазовых», образуют надсюжетный слой «Мёртвого языка».
Точно камера отъезжает, зависая где-то на уровне птичьего полёта, а частности многочисленных частностей сливаются в карту самого прекрасного (и пока ещё самого целого, чудом сохранившегося) из российских городов.
Персонажи Крусанова ходят по конкретным улицам и глядят в окна конкретных домов, а мелкий бес, «ветер перемен, забавнейший из демонов» корпит да коптит над градом заговоров и заговорщиков, вкушая аромат «улиляма» и ненавидя непокорившийся «набрис»…
Питер предстаёт как сцена, на которой разыгрывается «город спектакля», вечная битва между добром и злом, заточенная против гламура и потреблядства, а неологизмы, придуманные Крусановым, набраны курсивом, переводящим языковые сдвиги в фабульные завихрения.
Вполне конкретные, сюжетные и забавные дефиле голых по улице Марата, история постановки пушкинских пьес с обязательной смертью актёра, перепутавшего реальность с искусством, а также «душ Ставрогина», отысканный в музее автора «Идиота», скрепляются размышлениями о поисках благодати, которая есть неучастие в продаже просроченного мира.
Сюжет книги исчерпывает пара эпизодов с четвёркой действующих лиц, которых вполне хватило бы на пару рассказов. Но Крусанов пишет полнометражную книгу, ставя видеокамеры не только внутри, но и снаружи нарративного пунктира.
Это делает структуру «Мёртвого языка» похожей на поездку в метро: ярко расцвеченные и оформленные станции ударных эпизодов связаны между собой неосвещёнными тоннелями теоретических и идеологических выкладок.
«Перестук колёс в вагоне метро обычно настраивал Егора на музыкальный лад. Ритмический рисунок, заданный стыками стальных рельсов, он мысленно оплетал басами и гитарными ходами и так же, в воображении, самозабвенно пел под этот аккомпанемент что-то соответствующее и чудесное…»
Так, как открывают новые станции метро, наращивая уже существующие ветки, Крусанов написал роман, продолжающий единый и могучий петербургский текст.
Причём, «Мёртвый язык» пробуравлен им не где-нибудь на окраинах или выселках; парадная новой станции заблистала парадом мрамора и декора прямо в центре, тактично вписавшись где-то между «Достоевской» и «Набоковской».
Против современных правил строить станции неглубокого залегания, Крусанов строит свой андеграунд в самой толще психических процессов, которые так же сложно увидеть и зафиксировать, как схему сна или же музыкальные лейтмотивы подземки, «дьявольские рельсы, по которым мир скользит в мерзкое небытие».
Общество анонимных кортасаровских невротиков пытается поймать мир, но попытка не удалась и мир ловит их. При попытке побега из города, вне которого жизни нет и быть не может.
Приходится возвращаться, пока не начался джаз. Потеряв по дороге не только язык, но и человеческий облик. Вместо того чтобы прорваться к реальной реальности, герои Крусанова изобретают свою собственную, похожую на щель, выводящую за скобки года да из ворот тюрьмы.
Эти персонажи и не скрывают своей искусственности, в отличие от единого и неделимого СПб, где всё ещё борются с гламуром и отстраивают фундаментальные ценности, перемещаясь из заведения в заведение, по ходу и на ходу решая судьбы мира. Трещат по швам, как заведённые. Не стремаются пафоса.
Да здесь вообще всё как-то не так, как в других городах. Не как в Мск. Короче, полку кортасаровских городов-побратимов, с бычьим цепнем метрополитена внутри, прибыло.
Но, может быть, «Мёртвый язык», это в качестве самокритики реакция на многостраничные самокрутки из риторических фраз, годных лишь для манифестов?
Когда заворот кишок длится страницами, это внушает страх за сухой остаток. Книги, подобные «Мёртвому языку», работают, только став предметом культа, овладев массами, разойдясь на цитаты и заветы, которым следуют жители старого города.
А вот без этого шлейфа такие тексты буксуют. Окисляются. Зато есть сам Крусанов, похожий на будду, на специального человека, которого следует спрашивать о смысле жизни и правилах поведения.
Такой собеседник, как правило, находится на своей волне, но видит он примерно то же самое, что и ты, только под своим специальным углом. Приходя к схожим умозаключениям с какой-то иной стороны. Может быть, с Петроградской?
Проза требует трезвости, проза сурова; ну а «в высоком слоге, как и вообще в поэзии, если мы будем говорить о поэзии, а не просто о словах, записанных в столбик, нет ничего дурного до тех пор, пока эта самая поэзия служит камертоном для образа мысли и образа чувства. Но если поэзия становится эталоном образа действия… Тогда — да, тогда — сливайте воду…»
Остальное приходит, как вор.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Антиутопия и ад войны — внутри.
Константин Куприянов. Желание исчезнуть. — М.: АСТ, РЕШ, 2019. - «Любимые пища и питье – мороженое и пиво».
Анкета Блока. - Мефистофель по приказу.
«Если царь прикажет – акушеркой буду!». - Затонувший корабль Дворца дожей.
Отрывок из «Музея воды, венецианского дневника эпохи твиттера». - Случай на выставке Пауля Клее.
«Странные» художники дают нам возможность прикоснуться к опыту чужой внутренней жизни, устроенной каким-то иным образом, не таким, как у нас. - Валерий Попов: «Жизнь удалась!».
Беседа с писателем перед встречей в Чикаго. - Деревенская проза.
Марат Гизатулин. «Ничего страшнее тыквы». М., «Булат», 2012, 264 с. - Кролик в смятении.
Почему я выдвинул на литературную премию «Национальный бестселлер» роман Екатерины Васильевой «Камертоны Греля»? - Аркадий Ипполитов: «Символическое содержание? Я его создаю…».
- Вечная жизнь есть!
«Чёрный монах» Антона Чехова – «медицинская повестушка», «психиатрический этюд» или «прелесть»?
