«Иосиф и его братья» будоражил воображение, потому что в СССР была под полузапретом Библия. Откуда было узнать о наркотических трипах, как не из «Степного волка»? Где тщательнее всего проанализирована абсолютно табуированная в СССР тема инцеста?
7 мая, в канун капитуляции третьего рейха, умер крупнейший переводчик немецкой художественной прозы Соломон Константинович Апт (1921—2010), умер в преклонном возрасте и в зените славы.
Умер в преклонном возрасте и практически забытым: такой поворот темы был бы ничуть не менее оправданным, чем предыдущий.
Потому что самого Апта помнят и отзываются о нём исключительно хорошо (как, может быть, ни о ком другом), названия переведённых им книг, а это едва ли не все главные романы общенемецкого ХХ века, помнят тоже. А вот сами эти романы… а вот немецкую литературу как таковую...
А вот немецкая литература как таковая очутилась у нас с некоторых пор в мёртвой зоне или, если угодно, в чёрном ящике, даже в чёрной дыре глубочайшего читательского невнимания.
В отличие от английской (она сейчас, безусловно, лидирует), американской, латиноамериканской, японской и скандинавской.
И почти наравне с французской. Но у французов остаётся хотя бы классика: Гюго, Стендаль, Бальзак, Мопассан, да тот же Дюма. А у немцев?
Что вы за последние годы читали «в переводе с немецкого», кроме «Парфюмера», «Чтеца» и жутковатой нобелиатки Еллинек? Может быть, ещё более жуткую нобелиатку Мюллер?? Но нет, врёте, её ещё не перевели.
А что перевёл Апт (кроме трагедий Эсхила, которые он перевёл тоже, естественно, с древнегреческого)?
«Доктор Фаустус» (в соавторстве),
«Иосиф и его братья»,
«Признания авантюриста Феликса Крулля» и «Избранник» Томаса Манна.
«Игра в бисер» Германа Гессе.
«Человек без свойств» Роберта Музиля.
Ряд пьес Брехта.
Рассказы Кафки «Превращение» и в «Исправительной колонии».
Ну и так, по мелочи, всяких там Фейхтвангеров.
Что из этого вы, собственно говоря, читали? Кафку? Ну разве что...
Сейчас все, как сговорившись, повторяют одну и ту же старую и не слишком справедливую шутку: надо, мол, было «Иосифа и его братьев» в переводе Апта переперевести обратно на немецкий. Дабы и немцы могли в полной мере насладиться этим монументальным шедевром.
Томас Манн писал и впрямь сложно, прежде всего синтаксически сложно. Он писал пресловутыми немецкими предложениями-«коробочками» (развёрнутыми периодами со множеством сложносочиненных и сложноподчиненных конструкций), но писал уж всяко не хуже, чем любой из его переводчиков, даже Апт.
Томаса Манна по-немецки я до сих пор помню наизусть целыми страницами, в чём, впрочем, нет ничего удивительно, потому что именно так — страницами — мы и заучивали его на занятиях по фонетике немецкого языка, учась воссоздавать прежде всего интонационное разнообразие и затейливое богатство индивидуальной прозаической просодии.
То есть Апт оказался, по сути дела, единственным, кому удалось эти самые «коробочки» во всей их затейливости понять, а затем и художественно убедительно воссоздать.
Интонация была его коньком. Интонация и поразительно точный выбор того или иного слова из синонимического ряда с оглядкой на лишь частично совпадающие в каждой паре языков ассоциации и коннотации.
Всё так, но сейчас-то в «коробочке» — в чёрном ящике читательского невнимания — очутился в России не только Томас Манн, но и вся великая немецкая литература, одной из бесспорных вершин которой проза Манна как раз и является!
Куда показательнее другой исторический анекдот: однажды в квартире у Апта случился пожар, потребовавший экстренной эвакуации с немногими пожитками, которые можно было вынести из пламени на руках. И Апт, единственно, вынес многокилограммовую рукопись «Человека без свойств», над переводом которого проработал перед этим несколько лет.
Как ждали в СССР этого романа, этого перевода! Как охотились за ним сразу по выходе! Как спорили не о переводе в целом (он был, как всегда, безупречен), но о правомерности выбранного Аптом названия: «Человек без свойств» или «Человек без качеств»?
Или, как предложил один из видных германистов, «Герой без примет»?
А попробуйте переиздать «Человека без свойств» нынче — весь тираж осядет на складе. Из-за цены, тысячи так в полторы, но наверняка не только из-за цены.
Тот же «Иосиф и его братья» для нескольких поколений советской интеллигенции стал огромным культурным событием, а его переиздания несколько лет назад никто даже не заметил.
Постепенно мы разлюбили Германа Гессе и Бертольта Брехта, а также обоих немецкоязычных швейцарцев — Фриша и Дюрренматта (их Апт, правда, не переводил), так и не полюбили никого из немцев взамен.
Кристиан Крахт, говорите? Но вот пришли к нам одновременно немец Крахт и француз Бегбедер. Имя и книги Бегбедера по-прежнему на слуху, тогда как имя Крахта приходит на ум лишь в полемическом контексте конкретного разговора.
Кстати, о словоупотреблении. Термины «русская литература» и «немецкая литература» вроде бы совершенно идентичны (с поправкой на язык), а вот термины «русскоязычная литература» и «немецкоязычная литература» означают, опять-таки с поправкой на язык, нечто прямо противоположное.
«Русскоязычная литература» имеет разделительный и уничижительный оттенок и противопоставляется литературе подлинно русской.
Тогда как «немецкоязычная литература» — термин объединительный и безоценочный, и употребляют его, чтобы не задевать национальную гордость австрийцев, швейцарцев и люксембуржцев.
Я, впрочем, предпочитаю несколько по-имперски звучащую «общенемецкую литературу» (не без завистливой оглядки на нейтральное слово «франкофонный»).
Я это к тому, что австрийцы и швейцарцы у нас сейчас точно в таком же загоне (по Слуцкому), что и немцы.
Вот посвятили целый номер «Иностранной литературы» Томасу Бернгардту (да и раньше у нас его издавали) — и что, это стало литературным событием?
А ведь Бернгардт — писатель уровня, допустим, Борхеса или как минимум Умберто Эко.
Правда, недавняя вспышка интереса к Паулю Целану вроде бы подрывает (или, по-немецки, унтерминирует) мой главный тезис. Но только вроде бы.
Потому что интерес к Целану был инспирирован не столько изданием «Ад Маргинем» с заведомо неудачными поэтическими переводами, сколько «прозаическим» двухтомником, выпущенным в Израиле.
Целан проходит у нас парижским самоубийцей не по разряду бурных и безумных немецких гениев, а по ведомству культовых фигур и певцов холокоста.
Здесь уместно упомянуть, что в далёком 1973 году мне посчастливилось работать с С.К. Аптом как раз над переводами из Целана: он был титульным редактором сборника «Из современной австрийской поэзии».
Мне запомнилось полное отсутствие фанаберий (какими грешат многие мэтры в общении и особенно в работе с творческой молодёжью) и поразительная точность, я бы даже сказал точечность замечаний.
Тщательно просматривая стихотворение за стихотворением, Апт указывал мне то на одно, то на другое слово и предлагал подумать над ним. И, подумав, я всякий раз обнаруживал, что мною упущен какой-нибудь важный обертон, какой-нибудь тонкий нюанс.
То есть возражать ему, пререкаться с ним повода у меня не возникло ни разу. Тогда как при работе с другими литературно сановными редакторами — с Львом Гинзбургом, с Николаем Вильям-Вильмонтом — мы в пылу дискуссии орали друг на дружку чуть ли не матом.
С Аптом мне оставалось только соглашаться. Такое, знаете ли, навсегда врезается в память.
Так что же всё-таки происходит у нас с немецкой литературой? Почему её нынче никто и в упор не видит?
Причин несколько — литературных, мировоззренческих и, как это ни странно, политических.
Даже геополитических, причём не без уклона в конспирологию.
Начнём с сугубо литературных.
Расцвет общенемецкой литературы (сейчас я говорю прежде всего о художественной прозе) пришёлся на первую половину ХХ века, понимаемого скорее как культурный, нежели как календарный феномен.
Начался с «Будденброков» 25-летнего Томаса Манна и закончился «Жестяным барабаном» 32-летнего Гюнтера Грасса. Вместил в себя критический реализм (по отечественной терминологии), экспрессионизм, мистическую «пражскую школу», «новую вещность», послевоенный «магический реализм» и «литературу повинной головы».
Уже на некотором спаде (в 1950—1960-е) миру были предъявлены швейцарские парадоксы от Фриша и Дюрренматта, австрийские литературные вензеля от Хандке и Бернгардта и «комплекс разделённой страны» от целого ряда писателей, начинавших, как правило, в ГДР и мало-помалу перебиравшихся в ФРГ («Догадки о Якове», чтобы ограничиться одним примером).
На 1930-е пришёлся раскол: Томас Манн удалился в изгнание, и вслед за ним, по льстивому слову поэта, потянулась в изгнание и сама страна. В третьем рейхе остались лишь Готфрид Бенн и Эрнст Юнгер.
Нас связывают воедино,
В душе чужие мы с тобой,
Но делим поровну годины,
Раденья, раны и руины
Того, что мнит себя судьбой. —
написал первый из них второму уже после войны.
А после 1945 года, когда для немцев настала пора «возвращённой литературы», они её, однако, не приняли, как минимум, в полной мере.
Ни братьев Маннов, ни Гессе, ни Фейхтвангера, ни даже Брехта, получившего в ГДР театр «Берлинский ансамбль». Вчерашних эмигрантов встретили, разумеется, вежливо, но с непреклонной улыбочкой, означающей: «Вас тут не стояло!»
В мире (и в СССР) великая общенемецкая литература была востребована, а в Германии (в обеих частях) она теперь воспринималась во многом как один из навязанных извне элементов оккупационного режима.
Классиков (в том числе живых классиков) читали, почитали и изучали как бы в порядке обязательной программы.
Как раз та проза, которую воистину самозабвенно (и конгениально) переводил с немецкого Апт, и которую с таким упоением читали в нашей стране, воспринималась в самой Германии как нечто в лучшем случае старомодное.
Да и что греха таить: творческий звёздный час самих вчерашних (уже позавчерашних) эмигрантов остался в далёком прошлом.
Может ли словесность, не актуальная в стране появления, вызвать интерес в других странах?
Может, и интерес к немецкой литературе в СССР тому порукой.
Но интерес всё же опосредованный.
Скажем, «Иосиф и его братья» столь будоражил воображение, потому что в СССР была под полузапретом Библия. Откуда нам было узнать о наркотических трипах, как не из «Степного волка»? Где тщательнее проанализирована абсолютно табуированная в СССР тема инцест, чем в «Человеке без свойств», «Избраннике» или «Homo faber»?
Да и сама по себе цветущая сложность литературной немецкой речи и литературного немецкого синтаксиса (столь мастерски воссоздаваемая Аптом и только Аптом) представлялась нам тогда вызовом, достойным того, чтобы ответить на него собственным интеллектуальным усилием.
А потом наступило время неслыханной простоты, время праздности ума и вкуса к праздному времяпрепровождению, время, в которое вершины (волшебные горы) немецкой литературы просто-напросто не вписываются.
Но не только это.
Во второй половине ХХ века — после Гитлера, но и после Сталина, но и после многого другого — оказался не то чтобы подорван, но разоблачён как наивно утопический тот проект рационалистического (и, безусловно, атеистического) гуманизма, на котором великая немецкая литература первой половины столетия, собственно говоря, и стояла в парадоксально лютеровской безальтернативности.
Настало время иррационализма, отрицающего иронию, или, наоборот, тотальной иронии, снимающей саму оппозицию рационального и иррационального.
И великая немецкая литература, несколько неуклюжая (как раз в силу собственного величия) в этот поворот не вписалась.
Кроме, понятно, Кафки.
Что же касается отсутствия интереса к нынешней немецкой литературе, то тут на первый план выходят причины геополитические.
Сейчас на наших глазах зашаталась объединённая Европа. Зашаталась как изначально нежизнеспособный проект. Но, решая, прямо скажем, не самую главную проблему (доллар или евро?), мы как-то упускаем из вида, что сам проект объединённой Европы парадоксальным образом подменён.
Задумывалась-то совершенно другая структура: Германофранция с сателлитами!
Задумывался четвёртый — разумеется, демократический — рейх! В котором говорили бы на романских языках на Юге и Юго-Западе и по-немецки — в центре и на Востоке.
В рамках которого (после объединения Германии это стало совершенно ясно) Германия сначала в экономическом отношении, а затем и в культурном постепенно «съела» бы не только сателлитов, но, не исключено, и саму Францию!
20 лет назад (сразу после объединения Германии) я внушал друзьям: отдавайте детей в «немецкие» школы! Через 10 лет вся Европа будет говорить по-немецки!
Ну а раз говорить, то и читать, не правда ли? Тем более что читать по-немецки куда легче, чем говорить.
Мой прогноз, однако, оказался ошибочным. Становлению четвёртого рейха помешали США, навязав Европе иной, объективно невыгодный ей объединительный проект: вместо Германофранции с сателлитами получился нынешний нежизнеспособный конгломерат, в котором сильные европейские державы тянут за собой на экономическом буксире сателлитов.
Страны бывшей народной демократии и государства Балтии, да и ту же Грецию; страны в политическом и культурном плане ориентированные исключительно на США.
То есть «ужинают» какую-нибудь Польшу или Румынию Германия и Франция (Англия уклоняется), а «танцуют» США!
И немецкий язык в таких условиях — это не лингва франка объединённой Европы, которым он должен был стать, а способ общения со всё ещё самыми обеспеченными (и не столь прижимистыми, как французы) туристами, которых, тем не менее, никто не любит.
А немецкая литература...
Однажды в Вене я застыл в нерешительности перед «выкладкой» у кассы книжного магазина. Мне очень хотелось прочитать новый только что вышедший роман Джона Ле Карре. Но я так и не купил его.
Потому что продавался он (это был день всемирной премьеры) и по-английски, и по-немецки, и я не смог сделать выбор.
Глупо же читать английскую книгу по-немецки. Но вдвойне глупо читать (а значит, и думать) по-английски в немецкоязычной среде, в которой ты не без труда восстанавливаешь навыки устного общения.
А последней работой Апта стал перевод романа австрийского писателя Адальберта Штифтера (1805—1868) «Бабье лето», вышедший у нас в 1999 году.
Один из самых скучных писателей, которых мне когда-либо доводилось читать.
Но какая разница, если не читают ни Гессе, ни Музиля, ни Томаса Манна?
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Макс Немцов: «Переводить начинают по большой любви».
Может ли начинающий переводчик работать с крупными издательствами, почему интереснее переводить книги XX века и как читатели относятся к чтению. - Книги с переводом.
Читать или не читать? - Гомер по новым правилам.
- «Россия сейчас не в моде».
Переводчица книг Умберто Эко Елена Костюкович — о роли писателя в Италии и вечной дружбе итальянцев и русских. - «Сказать почти то же самое».
Умберто Эко о трудностях перевода. - Река без берегов.
Часть вторая: Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга вторая. Отрывок. - Валерий Дымшиц: «Перевод — это многолетняя выучка».
- Полтора часа с прищепкой на носу.
Переводчик нелегального видео Андрей Гаврилов о кинопотоке 90-х и особенностях подпольного перевода. - Вместе с Киплингом ― With Kipling together: Предисловие.
- Советский марсоход из пластикового Средневековья.
Беседа с Вероникой Кунгурцевой.
