Мартин Эмис удивляется российской гомофобии и объясняет, почему литература стала вульгарной, а также говорит о том, что ему нравится, и о том, что не нравится в современной Британии.
Мартин Эмис успел перепробовать все роли, доступные в литературном мире. Он был подающим надежды сыном известного писателя Кингсли Эмиса, талантливым дебютантом, ворвавшимся в литературу, чтобы сбросить предшественников с корабля современности, критиком, рецензентом и литературным редактором, зрелым мастером, увлечённо критикующим современное общество, и рефлексирующим мечтателем, исследующим глубины человеческой души.
«Иэн Бэнкс — один из самых известных шотландцев. После Шона Коннери, конечно. Его «Осиная фабрика» прогремела по всему миру четверть столетия назад, с тех пор у него литературное раздвоение личности: он пишет научную фантастику под именем Иэна М. Бэнкса, а более серьёзные романы под именем Иэна Бэнкса.
Впрочем, рассказы о его выходках не менее любопытны, чем его романы: говорят, он порвал свой паспорт в знак протеста против войны в Ираке и отправил его Тони Блэру…
В этом году признанный классик английской литературы отмечает своё шестидесятилетие. При жизни названный одним из важнейших авторов ХХ века, писатель вовсе не собирается этим ограничиться, продолжая выпускать романы и сборники эссе.
Эмис не единожды обращался к теме российской истории и литературы — от эссе о дне, проведённом с Верой Набоковой, до «Кобы Ужасного», книги, затрагивающей самые мрачные страницы отечественной истории, связанные с Иосифом Сталиным, и «Дома встреч», романе о любви в ГУЛАГе.
Несмотря на всё это, в России Эмис до сих пор остаётся просто «одним из современных английских писателей». Приподнять завесу тайны над личностью Эмиса и его увлечённостью Россией пыталась Ксения Щербино, а «Часкор» продолжает серию интервью с ведущими британскими писателями.
Напомним, что раннее выходили беседы с Иэном Бэнксом (это первое его интервью по-русски) и с Питером Акройдом.
— Было ли очевидно, что сын известного писателя пойдёт по его стопам?
— Нет, ничего такого ожидать было нельзя. Я вообще не верю, что литературный талант передаётся по наследству и что бывают целые литературные семьи; хотя, возможно, такое бывает с художественным или музыкальным даром.
Я по крайней мере таких семей не могу вспомнить, ну разве что мой отец и я преуспели на одном поприще, и я написал достаточное количество работ, чтобы тоже войти в историю. Большинство детей писателей пишут одну, максимум две книги, а потом бросают. Я исключение, как видите.
— Насколько рано вы решили стать писателем? Это было сознательное решение или вы просто подражали отцу? — Моя теория заключается в том, что в 12—14 лет каждый ребёнок хочет быть писателем. Именно в этом возрасте открываешь в себе собеседника и испытываешь острое удовлетворение от возможности поделиться своими мыслями с миром. Но большинству людей достаточно быстро надоедает; писатели — это те, кто так и не наигрался в эту игру.
У меня были писательские амбиции ещё до того, как я осознал, что мой отец — большой писатель, так что вряд ли я осознанно ему подражал.
— А вы помните первое написанное произведение?
— Кажется, я написал пару зарисовок, а потом сразу приступил к своему первому роману.
— Прямо с места в карьер…
— Пожалуй, да. Я обнаружил, что мне очень легко писать, это не требовало от меня особых усилий. И я с самого начала знал, что одним романом дело не кончится, что это будет эпопея всей моей жизни.
— Кто же повлиял на ваш стиль?
— Сложно сказать, вряд ли в этом отдаёшь себе отчёт. Конечно, на меня повлиял мой отец. Если же не ограничиваться родственными связями…
Сначала, конечно, Диккенс. Потом, когда я был уже постарше, — Набоков и Сол Беллоу. Но мне кажется, «повлияли» — не совсем верное слово. Скорее, тут можно говорить, что я черпал в них вдохновение; я не столько старался писать похоже на них, сколько, творя сам, думал о том, чего они достигли.
— Какие книги вы предпочитаете читать?
— Я читаю книги своих друзей. У меня есть хорошее правило: никогда не читать книг людей, которые родились на поколение младше тебя.
Самоубийство Мэрилин Монро, смерть Высоцкого, смерть Жака Деррида и, наконец, смерть Сократа и Эмпедокла принадлежат дискурсу смерти, несущей бессмертие.
Во-первых, пусть первым судьёй будет время. Книги должны настояться. Во-вторых, читать последние книги новых 20—25-летних писателей, с моей точки зрения, — это весьма неэкономно распоряжаться временем, отведённым на чтение.
Всё же время — не только первый, но и лучший судья. И в литературе лучше ориентироваться на тех, на чей счёт вердикт уже вынесен.
— Да, пожалуй, а то молодых писателей всегда слишком много…
— И чем старше становишься, тем больше это начинает раздражать. Наверное, вполне естественный процесс. Чувствуешь себя стариком.
— Но если в целом, что вы думаете о современной британской литературе, кроме того, что её пишут слишком молодые и её слишком много?
— Она демонстрирует вполне здоровые тенденции. Мне кажется, за то время, что я являюсь участником литературного процесса, литература сильно изменилась.
Когда я только начинал писать, литература интересовала немногих и в ней было очень тихо. Не было бесчисленных интервью, профайлов, публичных чтений, промоушен-турне, ничего, никаких возможностей. Это был просто узкий круг людей, которых интересовала собственно литература. Клуб по интересам.
А потом в 80-х в этот замкнутый мирок ворвались СМИ. В какой-то момент им, наверное, стало не о ком писать, и они переключились на нас. Нашей жизнью стали интересоваться, нас стали приглашать на мероприятия. И тогда и к литературе возник более широкий интерес.
— Это к лучшему?
— Думаю, это прежде всего изменило сами романы — их стали писать не для любителей, а для читателей. Сейчас успешному писателю необходимо обладать сильным даром рассказчика.
За редким исключением, длинные, полные размышлений философские романы, которые казались такими важными и правильными в 50-е или 70-е, сейчас не найдут своего читателя.
Теперь книгам нужен драйв. Люди больше не вчитываются в книги, не анализируют каждое слово писателя, произведения не становятся частью жизни читателей так, как это было раньше.
Теперь прочитанное словно проходит сквозь тебя, мимо тебя, а ты, соответственно, не пропускаешь его сквозь сердце, как, возможно, случалось раньше.
— Такое количество медийности порождает лёгкое чтиво. То есть люди читают книги не затем, чтобы прочесть, а потому, что их написал известный человек, на них опубликовали рецензию в известном журнале и т.д.
— Да, литература стала вульгарной во всём мире. Я виню в этом политкорректность. Может быть, всеобщая демократизация — это плюс, но литература перестала быть элитарной, как раньше.
— Что вам не нравится, а что нравится в современной Британии?
— Удивительная старомодность в её самом скучном варианте. Эдакая добродетельная почтительность. Вежливые книжки, в которых каждый вежлив не меньше, чем любой другой.
Эффект мультикультурализма в литературе таков, что все получаются незаметными и покорными. И ещё ужас в том, что больше нет смешной литературы — мультикультурализм её уничтожил.
Смех всегда был центральным элементом британской прозы, а сейчас он исчез из романов.
— Удивительно, ведь для всего мира Британия — символ отстранённой иронии, у нас даже говорят — «английский юмор».
— Да, так и было, но теперь — увы. Тот, кто шутит, всегда выступает с позиции внутреннего превосходства. Но, исходя из принципов политкорректности, чужое внутреннее превосходство принижает собеседника, обижает его.
Комедия — это, по сути, остроумное выражение критики. Люди не любят, когда над ними смеются, а неуверенным людям постоянно кажется, что над ними смеются. Поэтому единственный выход — не читать смешных книг.
— Говоря о политкорректности и т.д., что вы думаете о современной России? Вы много времени посвятили российской истории…
— Думаю, что Россию уж точно нельзя назвать политкорректным государством. По крайней мере полиция тут может подавлять гей-парад — это стало притчей во языцех.
У нас стремятся искоренить гомофобию в обществе, у вас, наоборот, поощряют, то же происходит в Ираке и Иране. Мне кажется, что в российском обществе возрождаются фобии, это становится паранойей, пробуждаются примитивные страхи. Люди стремятся к защите, они идут в церковь. Нам это кажется гротескной пародией на настоящую жизнь.
Моя теория о России заключается в том, что она никогда не была национальным государством, скорее нацией, которая пытается претендовать на статус государства. Мне кажется, что Россия никогда не заботилась о своём народе, своих людях — она больше заботилась о своей государственности и суверенитете, границах и международном престиже.
Люди всегда были на втором месте.
— Боюсь, что такова проблема любых крупных стран, где много народа и большие территории — это стимулирует имперские амбиции.
— Да, но у вас как раз не так уж много людей, зато очень много земли. Россия — самая большая страна в мире. Я пишу об этом в моём романе — территория создаёт своего рода психологический дисбаланс. Изначально экспансия империи нужна была для того, чтобы империя чувствовала себя в безопасности. Но получился обратный эффект — необозримые границы при уменьшающемся населении и постоянной угрозе со стороны растущего Китая.
— Не только Китая, но и кого угодно, недаром в России любимая присказка: «Понаехали тут». Но что же изначально заинтересовало вас в России?
— Я был молод, я читал Достоевского, Гоголя, Толстого, а ведь то, что мы читаем в молодости, оказывает на нас сильнейшее влияние. Меня заинтересовала российская революция — это же самый уникальный таран в мировой истории, дух захватывающий, динамичный, ужасающий период в истории!
— Со стороны легко судить — для нас это как раз скорее ужасающий, нежели захватывающий период…
— Но ведь всё продолжающееся восхищение фигурой Сталина о многом говорит. Сталин сделал Россию сверхдержавой, государством, с которым нужно было считаться. И эту гордость за страну при нём ощущали даже простые граждане.
— Ну, недаром, когда у нас шло голосование за имя России, долгое время лидировал Сталин. Почему вы решили написать «Кобу Ужасного»?
— Я не удивлён, что Сталин долгое время лидировал как величайший персонаж в истории России. Я тоже был настолько увлечён его личностью, столько читал, столько размышлял, что захотел поделиться своими мыслями на его счёт.
На самом деле нельзя решить написать книгу — это книга может решить материализоваться в твоей жизни, приняв решение за тебя.
С тех пор, как я написал её, моё мнение о Сталине изменилось. Я прочёл книгу Саймона Себага Монтефиоре «Двор красного царя», и она изменила всю картину для меня: я согласен с Робертом Конкестом, что работа Монтефиоре сделала фигуру Сталина куда более впечатляющей.
Монтефиоре вложил в него больше политической поэзии, чем я когда-либо мог увидеть. И с интеллектуальной точки зрения он стал более интересным персонажем.
— Ваша книга «Дом встреч» тоже посвящена России, другому тёмному периоду её истории. Почему вы ищете вдохновения именно в таких страшных моментах?
— Знаете ли вы книгу Энн Аппельбаум «ГУЛАГ»? Она оказала на меня столь мощное воздействие, что сначала я написал рассказ по её мотивам, который потом и лёг в основу романа.
Я написал роман о холокосте в Германии, и написал его от лица человека, который в нём участвовал, то есть фактически от лица человека, виновного во всех этих преступлениях.
«Дом встреч» — роман о жертвах подобных преступлений против человечества, поэтому мне несложно было его писать, с той точки зрения, что я уже не первый раз обращаюсь к тяжёлым, страшным моментам истории.
Меня привлекла сила самого сюжетного поворота — физическая близость на фоне погромов, ГУЛАГов, что показалось мне невообразимым сочетанием жестокости, животных инстинктов и какого-то извращённого просвещения, прогресса.
Беседовала Ксения Щербино
Читать @chaskor |