Любовница она или мама? Трахать или заботливо целовать её мозолистые руки? Обкладывать трёхэтажным матом или прислушиваться к её советам? Мой личный опыт показывает, что никакого значения все эти вопросы уже не имеют.
Первым делом отправился в «Новый мир» — раздобыть бумажный вариант поэтической книжечки «Всё равно», сочинённой тамошним главным редактором Андреем Василевским. Книжечка представляется мне грандиозной.
Кроме прочих, у Василевского есть тема Москвы и тема нашей территории вообще, которую ныне заселяют либо (в лучшем случае) субъекты западной массовой культуры Хищник, Чужой, Лара Крофт и лейтенант Рипли, либо (в случае худшем) — хищник и чужой русскоговорящие.
полвека прожил среди людей
своих и в стране своей
а это другое время
не моё и не для меня
это другое племя
и не моя родня
как болит моя голова
от халявного коньяка
день и ночь шумит не моя Москва
Хищник смотрит на Чужого
Чужой на Хищника
Ясное дело, тут не примитивная социальная критика, другое.
Регулярно употребляется словечко «страна». Автора сильно тревожит то, что её границы слишком подвижны, а координаты ненадёжны:
За окном великая страна.
Очень эта родина странна.
Вот тут ещё определённее:
отец родился в восьмом году
в империи которой нет
потом он долго жил в стране
которой тоже нет
………………………………..
и я живу
которой тоже скоро нет
Василевский цепляет самое важное. Есть территории, собранные волевым усилием и оттого проблематичные, а есть такие, в которых слепая пульсирующая воля давно и, видимо, навсегда отвердела в смыслы. Страны первого типа рано или поздно покоряются, комплексуют и прозябают. Страны второго типа доминируют.
Перечитал все стихотворения ещё в метро, а уже наверху не случайно припомнил давнее эссе Джона Фаулза «Мои воспоминания о Кафке».
Текст датирован 1970-м годом. Если я правильно понимаю, два предшествовавших тексту Фаулза десятилетия были для Кафки триумфальными: именно в 50—60-е его канонизировали и вознесли до небес. Это обстоятельство взбесило англичанина настолько, что он написал едва ли не самую беспощадную литературную отповедь, которую я когда-либо читал.
Хотя по большому счёту речь, конечно, не о литературе.
Фаулз бесподобен. Признаётся, что прочитал почти всё написанное Кафкой ещё в Оксфорде, когда был студентом. Далее сообщает, что в голове не осталось ни одного эпизода, за исключением того, где человек, лежащий в постели, становится тараканом: «Помимо этого образа ничего конкретного вспомнить не могу. Не знаю, что Кафка хотел сказать этой историей».
Что называется, жесть.
Не помнит Фаулз ни «Замка», ни «Процесса», ни коротких произведений: «Ни хода действия, ни заключения, ни деталей».
Но самое зубодробительное вот это: «Думаю, Кафка жил примерно между 1870 и 1930 годами, но могу ошибиться лет на десять и в ту, и в другую сторону. Не знаю, был ли он женат или нет, как зарабатывал себе на жизнь и где. Почему-то он ассоциируется у меня с Веной, но вполне возможно, что я просто путаю его с Фрейдом или с Шубертом, а то и ещё с кем-нибудь».
Это, господа-товарищи, голос англосаксонского мира.
Того самого, который занял в послевоенное время доминирующую позицию и который не намерен делиться ни властью, ни славою, ни патентом на воспроизводство образов с проблематичным миром подвижных границ и недолговечной государственности.
Несколько раз Фаулз приоткрывает карты, откровенничает в геополитическом духе: «Я не припоминаю, чтобы чтение Кафки было таким уж приятным занятием; в моём студенческом мозгу отложилось лишь впечатление поразительной новой формулировки вопроса (или жалобы) о существовании человека. Может быть, оттого, что я англичанин, выросший и получивший образование очень далеко от Центральной Европы, я не нашёл особой эмоциональной привлекательности в его произведениях».
Ещё, например, такое: «Не припомню ни одного произведения на английском языке, которое могло бы отдать должную дань Мастеру».
Центральная Европа, а тем более территории, расположенные восточнее, не имеют право голоса. Тамошние интеллектуалы могут кичиться и гордо называть себя Мастерами, их, однако, если и будут принимать в расчёт, то выборочно и по большой милости.
В России издавна бытует выражение «англичанка гадит». Но, во-первых, тут нормальная мужская борьба, то есть скорее «англичанин». Во-вторых, не гадит, но ставит на место слабаков. То одни у этих слабаков границы, то другие, то третьи.
Это я, уточняю, про Австро-Венгрию и продукты её жизнедеятельности-распада, ведь некоторые впечатлительные — так и вижу — сразу приняли на свой счёт и, хе-хе, обиделись.
Когда-то мне очень нравилась картина финна Аки Каурисмяки, снятая в Лондоне с французским актёром Жан-Пьером Лео, «Я нанял себе убийцу» (1990). Думаю, не случайно фильм появился в эпоху решающего геополитического передела.
Француз по фамилии Буланже издавна работает в Лондоне клерком. Но в один ужасный день англичане увольняют его вместе с десятками других иностранцев. Француз смотрит свою записную книжку: там всего один телефонный номер, вдобавок помеченный символическим могильным крестом. Жить не с кем и не для кого. Буланже решает покончить с собой, но у него ничего не получается. Тогда он отдаёт все свои сбережения бандитам, один из которых обязуется выполнить заказ в течение двух недель.
В этом коротком изящном фильме очень много плотного смысла. Повествование всё время меняет модальность. Например, тем моментом, когда машина запущена и киллер выходит на охоту, Каурисмяки обозначает ещё и универсальную ситуацию осознания человеком своей конечности. Именно с этого момента Буланже перестаёт спать на ходу и начинает жить по-настоящему. Теперь он умеет различать любовь-нелюбовь, научается чувствовать: смерть всё время идёт по следу и, видимо, возбуждает.
С другой стороны, приключения француза клишированы в духе здорового англосаксонского масскульта: чего стоит одна только «спасающая любовь», над которой непонятно, то ли смеяться, а то ли в умилении плакать?
Красивая клишированная любовь — это же рабство, не правда ли?
Неумышленно, но тем более убедительно пародируется любимый мотив и Кафки, и советских диссидентов любого разлива — всевластие бюрократической машины. Идущий по следу героя киллер неумолим, ведь заказ сделан, деньги заплачены, поэтому дело должно быть доведено до конца, даже если заказчик умирать передумал.
Впрочем, на эту Безжалостную-Смерть-С-Пистолетом находится Смерть более сильная и авторитетная: Рак Лёгких.
Бюрократия, таким образом, не всесильна: здесь трезвый Каурисмяки разделяет точку зрения Фаулза, точку зрения доминирующих англосаксов, которые, исповедуя идеологию силы, закономерно отвергают «жалобы о существовании человека», вечно долетающие с нестабильного Востока.
Сам Фаулз заканчивает своё эссе по-настоящему брезгливой репликой о «преследующей нашу память кафкианской тьме».
Итак, англичане увольняют всех и даже тонкого нервного француза, которому, впрочем, разрешено играться в аутентичную англосаксонскую образность. Горячий финский парень Аки Каурисмяки появляется в одном из эпизодов в качестве продавца солнцезащитных очков, в качестве не претендующей на многое обслуги.
Всё творчество Каурисмяки — это невероятно умная манифестация образной нищеты, случившейся к востоку от Запада после геополитической капитуляции советского блока и сопутствующей канонизации западного джентльменского набора. Его вечные «парни из деревни» медленно и неуклюже разыгрывают западные стереотипы в реалиях финской, французской («Жизнь богемы») или даже советской («Береги свою косынку, Татьяна!») действительности. Каурисмяки находит остроумный способ сохранять достоинство в ситуации, когда все рубежи сданы, все битвы проиграны, а стили и образы навязаны.
Не случайно самые проницательные постсоветские кинематографисты, от Балабанова и Рогожкина до Бориса Хлебникова, приворовывают у Каурисмяки, воспроизводя не столько даже кинематографический стиль, сколько идеологию стоицизма в эпоху капитуляции.
Давно бы уже пора понять, что глубинной внутренней задачей Советского Союза было именно воспроизводство достоинства в ситуации надвигающейся глобализации и зловеще нависающей англосаксонской идентичности.
Дело не в том, хороша означенная идентичность или плоха: я бы с удовлетворением поменял и паспорт, и кровь, и язык, и место жительства, и культурную память на соответствующие образчики англосаксонского типа. Плюйтесь в меня, не плюйтесь — мне всё равно, кто и что обо мне думает; да лишь бы отсюда спрятаться.
Дело в том, что наша территория, пока что социокультурная, но в потенции и географическая, сжимается, съёживается, как шагреневая кожа. Воли больше нет. Президент недавно побывал на Дальнем Востоке и в Биробиджане, что с того?
Воли больше нет, и по-своему (да и по-моему!) прекрасные Хищник, Чужой, Лара Крофт, лейтенант Рипли заселяют наши в чём-то бессмысленные просторы, наши не подготовленные к этому нашествию головы, провоцируя всеобщее сумасшествие.
Иногда смотрю по телевизору ток-шоу с общественными дискуссиями. Господа-товарищи, даже с поправкой на то, что телевизор по своей природе упрощает, следует признать: ужос-ужос. Дело не в том, что там недостаточное качество добротного человеческого материала: большинство говорящих голов вполне себе грамотные люди, некоторые даже орлы и гораздо меньшее количество — куропатки. Дело в том, что все вопросы, которые ставятся и обсуждаются, — неактуальны, бессмысленны, для отвода глаз.
На 33-й странице книжки Василевского есть абсолютно гениальное стихотворение про «мёртвое тело». Оно как бы про смерть и посмертное существование индивида. Однако им открывается 3-й раздел, где особенно сильны геополитические мотивы, оно поэтому должно быть прочитано-проинтерпретировано ещё и в геополитическом ключе, подобно тому как мы проинтерпретировали будто бы безобидную, а на деле страшноватую картину Каурисмяки.
Вот оно, это стихотворение, не могу не привести его целиком.
(Андрей Витальевич, хотел восхититься прямо вам в лицо, однако побоялся, что вы решите, будто всего-навсего выпрашиваю ещё один экземпляр. Впрочем, за вторым я ещё приду: хочется подарить какому-нибудь самому близкому человеку.)
Потому что остаётся труп, то есть мёртвое тело.
Когда душа отделяется от тела,
Оно не исчезает, распадаясь на атомы,
Поэтому его режут патологоанатомы.
Потом его прячут,
И хнычут, и плачут.
И всё это мерзкое дело.
Само не исчезнет мёртвое тело
(Как моя старая мама хотела).
В сущности, тут описана вся постсоветская возня, в которой, как ни странно, никто не виноват: ни Горбачёв, ни Ельцин с Чубайсом, ни гэкачеписты, ни Маргарет Тэтчер.
Не виноват шеф ЦРУ Аллен Даллес, чей нашумевший «План по расчленению и уничтожению», даже если он не фальшивка из романа советского писателя, всё равно не страшнее зубодробительно-беспощадного и официально опубликованного по-русски эссе Фаулза про Кафку.
(В контексте всей книги Василевского геополитическая интерпретация означенного стиха обязательна!)
Страна не исчезает, распадаясь на атомы,
Поэтому её режут патологоанатомы.
Потом её прячут,
И хнычут, и плачут.
Моё первое, сильнейшее представление о стране — кинофильм «Чук и Гек» с невероятно красивой песенкой «Поедешь на север, поедешь на юг, везде тебя встретит товарищ и друг».
(Кстати же, послушайте её, запишите себе на компакт-диск: обратите внимание, как хорошо, как любовно сделана она с точки зрения профессии: как подобраны и разнесены детские голоса, как они распеты, как в нужных местах тонко и звонко вынесены они на передний план потрясающим звукорежиссёром.)
В том фильме была архетипическая фигура Отсутствующего Отца. Он отсутствовал в Москве не потому, что бежал от сыновей Чука и Гека, от алиментов и от ответственности, но потому, что где-то далеко на востоке держал своею железною рукою и заселял собою скреплённые одним только честным словом территории.
Но зачем они были ему нужны? Нефть и газ ещё не стали актуальными категориями, сибирская пушнина геополитических проблем не решает. Затем, вероятно, что таким образом обеспечивалась некая символическая суверенность и страны, и проживающей в стране личности. Я не готов сказать точнее, но внимательный читатель всё уже понял и без моих уточнений.
Сегодня единственное место силы на постсоветской территории — Москва. Клятая, непереносимая; та Москва, которая шумит день и ночь и про которую Василевский тоскливо выдыхает «не моя».
Любовница она или мама? Трахать или заботливо целовать её мозолистые руки? Обкладывать трёхэтажным матом или прислушиваться к её советам? Мой личный опыт показывает, что никакого значения все эти вопросы уже не имеют.
Жить с нею по-любому. Единственное место силы на одной шестой части суши. Всё прочее — место слабости.
В Москве преобладает сильная, но, признаемся, бессмысленно-беспородная возня. Однако за границами Москвы даже и возня уже слабая, еле различимая, никакая.
Времена волевой сборки закончились. Значит, придёт, кто хочет, сделает, что захочет.
Этой осенью, этой зимою
Всё равно, что будет со мною.
Всё возможно, всё невозможно,
Утомительно и тревожно.
Всё равно, ничего не надо.
Кто-нибудь помилуй нас грешных,
— пишет лучший поэт прошлого года Андрей Василевский.
Налицо фигура отсутствующего Отца.
После «Нового мира» встречался с Дмитрием Бавильским в скверике, что возле метро «Сокол». «Патриций управляет плебеем, а не наоборот, потому что патриций управляет собою, плебей же собою не управляет», — процитировал собеседник откуда-то из французской мысли в рифму к моим размышлениям об утраченном качестве жизни.
Между тем на соседней скамеечке был замечен известный философ, блогер, журналист и русский националист Константин Крылов, которого я немножко помню по второму составу «Консерватора».
Я внимателен к подобного рода синхронизмам. Что означает внезапное явление мне, человеку, приехавшему в Москву впервые за много месяцев или даже лет, Константина Крылова?
Может, то, что, несмотря на геополитический диктат Запада и демонтаж отечественных социокультурных институтов, русский человек должен всё равно сохранять достоинство, культивируя в себе патриция? Я буду думать об этом ещё какое-то время.
В этот раз, как и много лет назад, Москва снова на что-то намекнула. Каковы её истинные намерения? Хочет ли она близости? Готова ли она раздеться самостоятельно или же снова придётся уламывать, врать в глаза и притворяться по-чёрному?
Как бы то ни было, по возвращении в еле живую провинцию она приснилась мне впервые за десять лет.
Юрий Лужков провожал её до лимузина. Она стремительно обернулась и прошептала. У неё были бёдра Дженнифер Лопес, грудь Анджелины Джоли и вздёрнутые ноздри Николь Кидман.
Хороша!
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- The Economist (Великобритания): судьба мегаполисов после пандемии.
Как изменится жизнь в больших городах. - Самооборона без оружия.
Записки немодного человека. - Пустые улицы, свободные дороги.
Москва еще никогда не была такой опустошенной . - Тусовщик советской Москвы.
Правдивая история Льва Збарского. - Долгожданное меньшинство.
Станут ли 20 оппозиционных депутатов Мосгордумы проблемой для мэрии. - Скотч, фикус и флипчарт.
- Коммуникационный кризис .
Проспект Сахарова как призыв к диалогу . - «Жернова такой стабильности — штука, которая рано или поздно начнет перемалывать всех».
10 августа в Москве состоялась акция в поддержку свободных выборов . - Привет, Вова.
- Уточки в Новых-Новых Черемушках.
