Через фигуру Дракулы прочитываются многие проблемы современной культуры — от СПИДа и положения сексуальных меньшинств до нелегальной миграции и этнических конфликтов.
Естественно, что журнал "Синий диван" sinijdivan.narod.ru, под редакцией Елены Петровской, к которому слово «интеллектуальный» применимо без каких-либо скидок — Валерий Подорога и Жан-Люк Нанси среди постоянных авторов, из номера в номер печатаются материалы из наследия М. Мамардашвили, а тираж даже не 1000, а 800 экземпляров, и тут привлёк свои лучшие силы.
Флюгеры всего новомодного
Оно и понятно, вопрос действительно непростой, ведь кровососущие постоянно с нами: древние легенды и вышедший в 1897 году «Дракула» Брэма Стокера не только не покрылись архивной пылью, но сверкают медийным лоском и голливудским загаром, то есть, тьфу, белилами. «Симфонии ужаса Носферату» (1922) с Максом Шреком и «Дракула» (1931) с Белой Лугоши, «Интервью с вампиром» (1994) с Томом Крузом и Брэдом Питтом, «Empire V» (2006) Виктора Пелевина, нашего флюгера всего новомодного, а потом сага «Сумерки» Стефани Майер (первый роман — 2005 год), после которой плотину прорвало и, кажется, уже каждый второй чиклит-роман и фильм для школьников клацает вампирскими зубами — откуда и почему всё это?
Бледные аристократичные вампиры оказались синонимичны чаяниям нынешних нимфеток из Оклахомы и Бирюлёва по голливудскому гламуру?
Мы настолько устали от всего требующего хоть какого-либо интеллектуального усилия, что впадаем в суеверия нового Средневековья?
Прав был Пелевин со своей теорией «баблоса» и «дискурса», и вампиры, питающиеся другими людьми, которых они используют и в итоге переживут, оказались созвучны нашей эгоистической эпохе? Или это смутная ностальгия по новой аристократии в эпоху всеобщего равенства? Я лишь накидал идей, пришедших сейчас в голову, у авторов же «Синего дивана» гораздо более фундированные рефлексии по этому поводу.
Онейрическая киноимперия вампиров
Драган Куюнжич в статье «vEmpire: геополитика и монструозность» (империю и вампиров автор, по собственному признанию, начал обыгрывать в тексте, опубликованном ещё до нашего ПВО) обнаруживает очень яркие аналогии в истории.
Идущий, по Куюнжичу, от идеи господства Канта и монструозности Арендт дискурс вампиричности реализовался в новейшей истории там, где в интересах биополитики надо было как-то определить и ассоциировать Другого.
Отсюда и кровавые проруби, куда скидывали фашисты расстрелянных на Дунае евреев, как следы на коже от вампирских укусов (евреев уподобляли вампирам как тотальному Другому); Милошевича в карикатурах уподобляли вампиру и похоронили ночью (для сербов — верный способ стать вампиром), а НАТО вооружалось против Сербии, полагаясь на достижения техники, как ван Хельсинг против Дракулы.
Но весь политический дискурс будет в итоге подчинён даже не Америке, но Голливуду: «Дракула — это и образ распадающейся суверенности, он живёт на вершине горы в развалинах замка («суверенный» означает того, кто живёт на вершине, а также вершину) в вечной меланхолии (в фильме он плачет чёрными слезами, что является метонимией чёрной желчи, melain chole); он — тот, кто хранит в себе воспоминания о гибели и распаде собственной суверенности. Во время путешествий он не расстаётся со своей землёй, кровью и деньгами — вот настоящий образ национального государства эпохи второй промышленной революции и накопления капитала. В отличие от технобратства, свободно странствующего по миру со своим оружием и средствами телекоммуникации, он привязан к крови и почве (пресловутые националистические Blut und Boden). Однако интересно то, что оружие технократов повторяет и дублирует способности Дракулы. Он умеет гипнотизировать — у них есть телефон, работающий на расстоянии; он не выдерживает света — не выдерживает его и их плёнка «Кодак»; тем самым вампир выступает и самой эмблемой кинопроизводства» .
Олег Аронсон в самом начале своей работы «Трансцендентальный вампиризм» призывает признать уж «Дракулу» Стокера «одним из ключевых произведений двадцатого столетия».
С этим уже трудно поспорить, ведь в том же Journal of Dracula Studies «через фигуру Дракулы прочитываются многие проблемы современной культуры — от СПИДа и положения сексуальных меньшинств до нелегальной миграции и этнических конфликтов», и это не просто дань модным cultural studies, а вполне обоснованные исследования (см. статью Куюнжича именно про этнические конфликты, шире — про укус вампира как приятие/неприятие Другого).
Уже изначально, как утверждает Аронсон, в «Дракуле» была имплицитно заложена уйма весьма веских смыслов, будто писался он не простыми чернилами, но тяжёлой водой.
Во-первых, тема границ, террора, освободительной войны, Влад Цепеш против Османской империи.
Во-вторых, созданный в одно время с «Толкованием сновидений» Фрейда и «Материей и памятью» Берсона, «Дракула» «отмечает переход от мышления, ориентирующегося на знаки культуры, к мышлению кинематографическими образами», то есть этакий кинематограф в докинематографическую эпоху…
Сближений, впрочем, оказывается даже больше — как Фрейд изучал неврозы и сексуальность по снам, так и схожую работу проводит кинематограф в своих вампирических лентах:
«…эротизм и вампиризм становятся частью культуры, оставляя за собой лишь невротический след. Именно по таким следам, но оставленным сновидениями, психоанализ пытается выявить не суть желания, а всего лишь работу, им проводимую», недаром ещё в 1920-е кинематограф начали называть «сном наяву» и «массовым сновидением» .
Вопрос, впрочем, чем результатировал весь этот «онейрический кинематограф» в наши дни — сериалами о вампиршах-лесбиянках в Голливуде и анемичной франшизой «Дозоры» в нашей стране…
Несмотря на всё это, вампир оказывается едва ли не мощней мифов о подсознательном, манифестируя собой универсальную метафору преодоления фобий, заражения и выздоровления — если вакцина от болезни даёт от неё защиту, то укус вампира даёт личное бессмертие.
О буквальной реализации этой метафоры можно узнать уже в другом разделе журнала, из статьи Андрея Парамонова «Социализм в настоящем. К истории обменной гемотрансфузии Александра Богданова». Советский учёный (и писатель — его фантастическая повесть «Красная звезда» вполне читается даже в наши дни) вернулся в своих опытах к древней теме (переливания крови практиковались ещё в Древнем Египте) — обмену кровью с целью взаимного обмена энергией, оздоровления и чуть ли не омоложения (вспомним опыты профессора Преображенского из «Собачьего сердца» как индикатор популярности этой темы в первые советские десятилетия).
Впрочем, группы физиологического коллективизма, как их называл Богданов, к чаемому успеху не привели, но зато открыли в СССР дорогу самой технике переливания крови. Так что вампиры, даже по касательной, могут быть иногда ой как полезны не только провинциальным американским школьницам…
Призрак святой Ульрики
Нине Сосне в статье «Колебания плоти: между вампиром и призраком» удаётся отметить интересные явления даже притом, что она выступает с позиций не столько исследователя, сколько реципиента вампирской темы.
Вампиры оказываются столь сильны, что очаровывают даже учёных, гипнотизируют их симпатии и переманивают в свой ночной стан: «расслаивающееся время, расслаивающаяся сущность — повод с уважением относиться к призракологии» и «многие персонажи знаменитых «Сумерек» выглядят достойными гражданами, они держат слово, ценят оперу и играют в бейсбол».
Статья Петры Ретманн «Призрачное воспоминание» напрямую вурдалаков не затрагивает, но как бы продолжает заявленную в предыдущей статье тему призрачного.
В центре внимания — цикл Герхарда Рихтера «18 октября 1977 года», посвящённый смерти (или убийству, что доказательно очевидно, но так и не признано немецкими властями!) четырёх активистов «Фракции Красной Армии» — Андреаса Баадера, Гудрун Энслин, Хольгера Майнца и Ульрики Майнхоф. Для своих картин он использовал лишь серый цвет, чем достигал поразительного эффекта одновременно достоверности и дистанцированности, своего рода безличностного воздействия:
«Серый. Он ничего не сообщает. Он не вызывает ни чувств, ни ассоциаций. Он не является по-настоящему видимым или невидимым. Его незаметность позволяет ему посредничать, делать видимым, причём в положительно иллюзионистском смысле, как на фотографии».
После картин повешенной в камере Ульрики статья Дмитрия Голынко-Вольфсона «Вампир зомби: заметки по культурной монстрологии» о кровососах и зомби смотрится гораздо жизнерадостней, что ли.
Как и у Н. Сосны, фиксируется вписанность фигуры вампира в современный культурный пейзаж, но в несколько ином ракурсе: «Культурная монстрология вовсе не утверждает, что вампиры и зомби действительно существуют и что они будут обедать с нами за соседним столиком в кафе <…> она обращает наше внимание на многообразие материализаций пугающего и непостижимого Другого в одном с нами пространстве этического, социального и политического опыта» .
Многообразие необходимо квалифицировать, чем и занимается исследователь, указывая на то, что зомби и вампиров не следует путать: первые — безымянные пролетарии, вторые — индивидуалисты-аристократы, зомби — постсмертны, вампиры — бессмертны.
Вампиры вообще непростые ребята — оказываются причастны уйме дискурсов: политической экономии (крылатое изречение Маркса о капитале как мёртвом труде, высасывающем живой труд рабочих), психоанализа (вампир символизирует агрессивное либидо), гомосексуальности (лесбо- и гомоэксплойтейшны 70-х), трансчеловечности (в «Блэйде» выводится специальная раса сверхвампиров) и даже шизоанализа, где вампир — «детерриторизованное тело, тело-становление, подобное машинному ассамбляжу и потому само существующее в виде сингулярности, в виде аффекта (кстати, вампир — неотъемлемый спутник мысли Делёза и в «Капитализме и шизофрении», и в «Кино», и в книге о Кафке)».
На фоне вдумчивых экскурсов отечественного исследователя заметка Жан-Люка Нанси «Прощайте, вампиры» выглядит, честно говоря, отпиской по просьбе редакции — начиная с фразы «Я не люблю вампиров», Нанси поясняет, почему именно.
Они-де размывают понятие смерти, ибо вампиру несвойственны «опыт безвозвратности, отсутствие возврата», да и сами они суть «сложная форма живых мертвецов». Никто, кажется, и не спорит?
Смерть и Другой
Третий раздел журнала посвящён продолжающейся из номера в номер публикации наследия известных философов и, казалось бы, к вампирам никакого отношения иметь не должен.
Но вампиры, как уже стало понятно, отметились в слишком многих темах, поэтому пересечения наблюдаются и здесь.
Так, Жак Деррида в «Твари и суверене» показывает амбивалентность и антиномичность понятий террора и декларации прав человека, столь же размытых и противоречивых, как сама фигура вампира. Мераб Мамардашвили в «Беседе двенадцатой» из цикла лекций «Беседы о мышлении» касается вопроса трёх «личных вещей»:
«Русский философ Шестов говорил, что есть две вещи, которые только личные: это смерть (умираешь только ты сам, за тебя никто не умирает, и не некто умирает, а умираешь ты), и вторая вещь — это понимание; понимать можно только самому, акт понимания есть абсолютно личный акт. Я бы добавил третью вещь — тень, имея в виду под тенью собственное недоумение и незнание, личную утемнённость относительно чего-то, которая должна разрешиться».
Не проблема ли с этой третьей личной вещью приводит в России и Грузии к «нашей культурной катастрофе — отсутствию правового сознания»? Сибилла Петлевски во фрагменте из своей работы «Литературные поиски утраченной правды и идентичности» озвучивает едва ли не более страшную в своей безнадёжности мысль:
«… ещё меньше можно рассчитывать на то, что сама широкая публичная проблематизация Другого и Иного сможет способствовать реальному улучшению социальных отношений между центром и периферией, между большинством и меньшинством, между отечественным и иностранным, «естественным» и «неестественным», «здоровым» и «больным».
В разделе In memoriam Игорь Эбаноидзе вспоминает Елену Вячеславовну Ознобкину и её самоотверженную редакторскую работу над томами ПСС Ницше.
А вот в разделе рецензий они вновь возвращаются — Алексей Мокроусов рецензирует сразу две книги о наших знакомых: «Граф Дракула. Опыт описания» Татьяны Михайловой и Михаила Одесского и «Знак D: Дракула в книгах и на экранах» Андрея Шарыго и Владимира Ведрашко.
Обозреватель шутит, что обе книги написаны дуэтами, ибо вдвоём к Дракуле приближаться безопасней, и делает не совсем корректное наблюдение: «Трудно представить себе сообщество детей, для которых Дракула был бы кумиром».
Простите, а эмо и готы?
Именно они, пусть и опосредованно, восприняли ту культуру, что имеет столь богатые культурные корни, рассматриваемые в рецензируемых книгах с россыпью редких (самым первым вамп-фильмом могла бы стать отечественная экранизация «Вия» в 1909 году, коли б сохранилась) и не очень (О.Уайльд ухаживал за будущей женой Стокера и делегировал Дракуле часть своих черт) фактов.
Наблюдение же, что фильмы о Дракуле сейчас «интересней интерпретировать, чем смотреть», — привет тем же «Сумеркам», — дорогого стоит, что и подтверждает этот номер «Синего дивана», поджарый (220 стр.), как Лугоши в «Дракуле», но весьма насыщенный, как его пища — кровяными тельцами.
Кстати, обложка у журнала, как вы уже догадались, багрового цвета.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- «Я и Дух президента П».
Один из главных книжных скандалов года, названный критиками «отвязным» и «гомерически смешным». - Интерактивный президент.
«Литература online». Роман Арбитман глазами Льва Гурского. Пейзаж до, во время и после битвы c недругами и врагами. - Признаки жизни.
Фрагменты книги эссе Ольги Шамборант, выпущенной издательством Arsis Books. - Смерть как текст.
Отрывки из нового сборника Андрея Битова, выпущенного издательством Arsis Books. - У самого синего моря.
Отрывки из «Итальянского дневника». - Необыкновенный фашизм.
Румынский оркестр: Элиаде, Ионеско, Чоран о сакральном и мирском. - Во что верил Кафка?
«Последняя любовь Кафки» Кэти Диамант: жанр беллетризированной биографии как культурный симптом. - Власть non-fiction.
Воспоминания о Венечке, описание булгаковской Москвы и повседневная жизнь Тайной канцелярии.
