Хочу предложить читателям главу из «Воспоминаний» о Давиде Самойлове, где речь идет и о его посильном участии в первом независимом и практически бесцензурном альманахе «Весть», который я и мои товарищи делали в 90-м году.
Трудно писать о человеке, которого хорошо знал, которого любил, с которым был тесно связан на протяжении многих лет жизни. Тем более, когда речь идет о таком человеке и поэте, как Давид Самойлов. Тем паче, когда надо уложиться в отчаянные рамки жанра, который обязывает быть кратким и немногословным.Ну что ж, попробуем и в одну строку уместим для молодых читателей (особенно), и для тех, кто по каким-то причинам, не знает или подзабыл – поэт родился в Москве в 1920, «в проклятом году и в столетье проклятом».
Учился в ИФЛИ, в 41 пошел «в солдаты и в гуманисты в сорок пятом». Не преминем заметить, что «Державиным» для него и небольшой группы ифлийцев стал Илья Сельвинский, которому начинающие поэты наперебой читали стихи в один из вечеров поздней осени 38-го года прошлого, ХХ века. Первая серьёзная публикация Давида состоялась в журнале «Октябрь» накануне войны в 1940-м, а первая книга стихов вышла только почти через двадцать лет - 1958.
Война сформировала его личность, дооформила характер. Именно на фронте пришло понимание – обязанности человека выше его прав, что прежде всего человек обязан и должен… С этим осознанием первостепенности долга перед всеми остальным он и проживет всю оставшуюся жизнь.
Мне посчастливилось знать его, с начала 70-х годов прошлого века, и я, как и многие, знавшие его близко люди, испытал на себе силу его обаяния и душевную щедрость, которой он был наделен безмерно.
Он был выдающимся поэтом, значительной личностью и мудрым всеведущим человеком.
Думаю, что первое невозможно без другого и третьего.
Он, как магнит, притягивал к себе самых разных людей и – не побоюсь сказать – на протяжении многих лет был средоточием культурной и интеллектуальной жизни не только Москвы. Он притягивал к себе и своим незаурядным поэтическим даром, и роскошью человеческого общения, которая постепенно уходит из нашей сегодняшней жизни. С ним было безумно интересно разговаривать, с ним было приятно выпивать, с ним было даже хорошо молчать.
Для тех, кто близко знал его, долго объяснять не приходится. Для тех, кто не знал, замечу, что собеседник Д.С. попадал на пир интеллекта, раскованной мысли и не скованного никакими ограничениями духа.
Среди его собеседников помню Лидию Корнеевну Чуковскую и Фазиля Искандера, Владимира Петровича Лукина, Анну Наль и Александра Городницкого и многих других, не менее известных и благородных людей.
Помню, как в застолье блистали своим остроумием не только Давид Самойлов, но и Юрий Левитанский и Зиновий Гердт, Игорь Губерман и Михаил Козаков и много других не менее именитых гостей…
Все они приходили к нему во время недолгих наездов из Пярну, где он с женой Галиной Ивановной двумя детьми, Петькой и Пашкой, жил последние годы во «внутренней эмиграции».
Он успел достроить свой дом и за несколько лет до ухода подвел черту: «Мне выпало счастье быть русским поэтом». От себя добавлю – ему выпало все, что выпало на долю его поколения, поколения «сороковых, роковых», и при этом даже в самые трудные советские времена он ни единым словом, ни единым жестом не покривил ни в литературе. Ни в жизни. Что, собственно, было для него одним и тем же. Он всегда оставался человеком твердых этических правил и никогда не позволял себе отступать от них. Еще в середине густопсовых советских 70-х в стихотворении, посвященной адвокату Дине Каминской, защищавшей правозащитников от властей, он написал:
- Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой.
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье
И страшен жертвенный покой…
Ну что ж - он устоял.
Хочу предложить читателям главу из «Воспоминаний» о Давиде Самойлове, где речь идет и о его (посильном участии) в первом независимом и практически бесцензурном альманахе «Весть», который я и мои товарищи делали в 90-м году.
Весть о «Вести»
Я бы мог начать, как у Булгакова, незначительно перефразировав Мастера: «Велик был год и весел по рождестве Христовом 1986-й, от начала же революции шестедесят девятый» .
А мог бы и так – куда ни придешь, все равно придешь к свободе.
В 1986-м году одряхлевшая советская страна медленно разворачивалась лицом к нелюбимой ею дефиниции. Помните, как у Мандельштама: «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,//Скрипучий поворот руля…»
Я уже давно не верил ни в каких вождей, наши с Сашей, сыном Самойлова, университеты закончились в 1973 году, когда Давид Самойлович дал буквально на несколько дней прочитать тогда только что вышедший «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына.
Но Горбачеву почему-то верить хотелось.
А чего уж точно не хотелось делать, вопреки Мандельштаму, так это славить власти «сумрачное бремя», и уж тем более «ее невыносимый гнет». Нам хотелось света, «больше света!», как говорил один литературный герой.
Мы понимали, а по Мандельштаму, как нам казалось, мы слышали время, и всей шкурой ощущали, что корабль с некогда гордым названьем СССР идет ко дну. И пока мы все не погибли вместе с этой чудовищной прогнившей махиной, которую без устали продолжал воспевать на глазах превращавщийся из «соловья генштаба» в его орла, Александр Проханов, хотели успеть, хоть что-нибудь успеть сделать.
Только один из немногих Осип Мандельштам в стихотворении, написанном в 1918-м , угадал «сумерки свободы». Думаю, что он интуитивно чувствовал, чем эти «сумерки» закончатся. Но 1986-м году над огромной и изменившейся с мандельштамовских времен страной всходила заря свободы (простите за пафос, но так оно и было), и мало, кто предполагал, даже самые отпетые и отчаянные умники, чем все это кончится.
Думаю, что даже сам зачинщик перестройки.
Который если и относился к отчаянным, то отпетым на первом году своей безраздельной власти, да и в дальнейшем, не был. Не знаю, возвращаясь к перекличке с Булгаковым, есть ли звезда свободы, но именно она стояла тогда высоко в небе над терявшей свою силу и мощь державой. Да, обильна была держава летом солнцем, а зимой – снегом, но продуктов в магазинах было маловато, если вообще было. Мудрые люди говорили – подождите немного, еще и талоны на водку введут.
И ввели.
А до появления этих самых водочных талонов скептики только качали головами – это в России-то? талоны на водку? Да это же революция, вернее контр. Но мудрецы оказались правы - талоны раздали по одному в одни руки (скептики были посрамлены) – эти драгоценные для каждого русского человека квадратики мгновенно стали первой советской конвертированной валютой, а через некоторое время появились талоны и не только на исконно потребляемый на Руси напиток.
Но я не об этом. Вернее, это не главное. Главное, что свобода, в том числе и книгопечатания, делала свои первые робкие (со стороны власти) шаги по этой усеянной трупами многих советских писателей земле.
Однажды, а именно в самые первые времена перестройки, когда не то что обычному читателю, но и даже продвинутому члену СП это только в страшном сне могло присниться, Андрей Битов сказал, что полная свобода книгопечатания в России наступит тогда, когда напечатают Баркова.
Если не ошибаюсь, он повторил пушкинскую мысль. Тем не менее, смею утверждать, что уважаемый писатель ошибся ровно на три года, и свобода книгопечатания в России (тогда еще присной памяти – СССР) началась с альманаха «Весть», который вышел из печати летом 1989-го года. Не исключено – не было бы «Вести», не было бы «Вести», не было бы и публикации «Девичьей игрушки» в журнале "Комментарии" в 1992 году, а затем появившейся в том же году и книги Ивана Семеновича с одноименным названием.
Тем не менее, в чем Битов был прав - Баркова опубликовали, пусть даже после «Вести», свобода наступила, но как всегда в России бывает – какая-то уродливая, с перехлестами и загибами..
Забегу немного вперед. Когда на «Весть» было положено разрешающее клеймо и книга должна была уже увидеть долгожданный свет на своей многострадальной родине (я нисколько не шучу и тем более не иронизирую), перед самым ее выходом необходимо было, как полагается, вычитать верстку, которую наша группа издателей – редакторов разбила по отдельным произведениям.
Мне досталась для вычитки и окончательной редактуры «Москва-Петушки» Венички Ерофеева. Ну что редактировать в Ерофееве? Единственное что я сделал, вместо точек восстановил в верстке выброшенные редактурой «Книжной палаты», под чьей эгидой выходил наш альманах, все речения Венедикта Васильевича (в которых он и в устной речи был большой мастер), потому что они были художественно оправданы.
Повесть на страницах альманаха появилась с… - отточиями.
Своеобразный советский, как сказали бы сейчас продвинутые молодые люди, бан 1989-го года.
Идея
Безумная идея создать кооперативное, свободное от цензуры издательство родилась у меня осенью 86. Идея была настолько же безумна, насколько неосуществима, поэтому я решил, что ее следует немедленно начать воплощать в скудную, однобоко культурную, советскую литературную и общественную жизнь.
Но, сразу осознав, что в одиночку эту идею в жизнь не воплотишь, я позвонил своему товарищу Саше Давыдову и у него на кухне прямо в лоб ее сформулировал. Идея была поддержана (именно в силу ее безумия) на кухне обычного писательского дома, а если быть до конца точным - на бывшей кухне бывшей квартиры Давида Самойлова, где и проживал его сын.
Как всегда водилось в советские времена, были призваны другие товарищи, как-то: поэт Юра Ефремов и драматург Юра Гутман, а затем к нам присоединился по наводке одного из Юр тоже относительно безумный поэт Игорь Калугин. На «датском» периоде возник метаметафорист Илья Кутик, но об этом периоде чуть позже. В недельный срок идея была обговорена со всех сторон, через месяц мы поняли, что головой (даже, если их несколько) стену (идеологическую) не перешибешь – Горбачев, видимо, исходя из только понятной ему логики, как в известном танце, делал шаг вперед и два назад.
И в один критический момент, когда дело почти стало тухнуть, кто-то из нас (сейчас, по прошествии стольких лет, не упомню – кто) воскликнул: «К черту издательство! Пусть будет сначала альманах. Из тех, кого власть не печатала и из тех, кого трудно было напечатать сейчас. Главное – издать. А там посмотрим».
Его пыл быстро остудили - да кто тебе даст Исаича или Войновича опубликовать на родине, давайте ограничимся эстетическими расхождениями с советской властью. А политические - оставим на потом.
На том и порешили.
Быстро (это был Юра Ефремов) нашли название – «Весть», кто-то воскликнул благая, кто-то улыбнулся, но дело было сделано – инициативная группа составлена, все документы – устав и что там еще написаны.
Сейчас, по прошествии стольких лет, удивляешься - откуда хватило ума, сделать то, чем ни разу не занимались в жизни. Это я про написание устава и прочих необходимых для официальной юридической регистрации документов. Кроме того, отлично понимая, что с такими молодыми наглецами как мы, никто не будет разговаривать, мы решили привлечь к нашей затее мэтров с не подмоченной и не- испорченной репутацией.
Таких было немного, но все-таки они были. Теперь оставалось только действовать. Что мы и стали делать.
Хронология (её вел Юрий Ефремов)
«21 октября Эдуардас Межелайтис по телефону выразил свое согласие нашему начинанию.
26 октября принял приглашение Давид Самойлов.
«2 ноября – эта дата стоит под первой, еще черновой редакцией обращения к ЦК КПСС и правительству с просьбой о легализации Инициативной группы.
18-28 декабря предпринимаются попытки привлечь на свою сторону Бориса Можаева, по преимуществу смехотворные, по результату – безуспешные.
19 декабря документы подписал Булат Окуджава.
20 декабря к группе присоединяется Фазиль Искандер.
27 декабря. Я был в гостях у Александра Давыдова. За столом зашла речь о наших потугах. Кто-то сказал: «Вам надо бы обратиться к Каверину. Он занимался подобными делами в двадцатых годах»
Колесо завертелось. Саша и Юра позвонили Вениамину Александровичу, он пригласил их в гости, и был единственный из мэтров, кто без лишних вопросов душой воспринял и одобрил нашу идею.
Бывший обериут и участник одного из первых советских альманахов «Серапионовы братья» оказался на высоте. Это он, когда надо, дозванивался до ЦК (трубку, что естественно, брали референты, которые если и слыхали о «Двух капитанах», то в далеком детстве, а о какой-то Инициативной редакционно-издательской группе «Весть» и ведать не ведали, и слыхом не слыхивали - короче самая настоящая русская сказка).
Это он разговаривал с завсектором отдела пропаганды ушедшего в небытие ЦК КПСС неким тов. Викторовым и и таким же неким работником секретариата Александровым.
А хотелось с самим «архитектором перестройки».
Но, если Вы пребывали в то время в сознательном возрасте, то должны помнить, что у секретаря, курирующего идеологию, дела были поважнее, нежели издание какого-то бесцензурного – при неотмененной-то цензуре - альманаха.
Но молодые нахалы, войдя во вкус того, что было названо перестройкой, и, почувствовав на своих губах не обычный вкус водки, а необычный - свободы, и слегка захмелевшие от этого оказавшегося таким неожиданным вкуса, все равно продолжали настойчиво действовать и осуществлять задуманное.
Письмо в ЦК
Вениамину Александровичу хотелось не только поговорить с А. Н. Яковлевым, но и попросить о личной встрече, чтобы объяснить, а если надо и доказать полезность и нужность задуманного дела. В конце концов, такое начинание открывало путь к свободному книгоизданию, в чем, между прочим, перестройка, да и сам патрон «архитектора», М. С. Горбачев, нуждались ни меньше молодых издателей.
Но тов. Александров чисто по-иезуитски все попытки Каверина бюрократически отбивал – какой там Александр Николаевич Яковлев, вы знаете, сколько у него дел без вашей, извините, инициативы?
А тов. Викторов, так тот прямо говорил, что вопрос сложный, находится в стадии проработки и что надо запастись терпением. На что остроумный патриарх отечественной словесности отвечал - он бы, конечно, рад, но ему уже, ни много - ни мало, 85. Но, очевидно, его собеседники (вполне справедливо!) полагали, что старику спешить нечего – перед ним Вечность.
Что же касается самих временных временщиков, то они, даже в мыслях представить себе, что их время скоро кончится с появлением «коллеги» Ельцина. Так они заядлые «перестройщики» - функционеры образца 1987-го года тянули до весны.
В конце концов, терпение наше лопнуло, и ставший к тому времени замом председателя редакционного совета (председателем единодушно был избран В. А. Каверин) Саша начал тоже связываться со Старой площадью и откровенно дерзить ЦК. ЦК в лице его клерков в ответ откровенно хамило Саше.
И тогда, как водится на Руси, было решено написать письмо самому если не батюшке-царю, то одному из самых приближенных к нему людей, а именно: А. Н. Яковлеву, встретиться с которым так успешно отбивали все попытки тов. Викторов и Александров.
И тогда В.А. Каверин прибегнул к старому как сама советская власть методу – обратиться лично к власть предержащему с письмом:
Уважаемый Александр Николаевич!
Принимая близко к сердцу идеи обновления, группа писателей в обращении к Вам выразила готовность вложить силы и средства в создание издательского кооператива, цель которого – деятельная поддержка нынешних благотворных начинаний. О наших планах сообщали «Московские новости», «Литературная газета, «Труд», Центральное телевидение. Выступления прессы помогли еще раз осознать нужность этого живого дела. Очень многими оно воспринято как свидетельство реальности перестройки. Нас поддержали Союз писателей и Госкомиздат СССР, изучивший и одобривший наши рабочие документы. Хорошо понимая, как Вы заняты, мы все же просим именно Вас рассмотреть это предложение. Дело крайне важно для меня, ибо я хотел не только быть причастным к началу этой работы, но и увидеть его результаты. Я верючто Вы найдете время и силы ответить мне лично.
С уважением и пожеланиями всяческих успехов
Вениамин Каверин
Мы вышли на Серго Микояна, Саша отвез это письмо самому Серго, тот по своим каналам передал его на самый верх. Ответа на него мы так и не дождались, хотя чуть ранее, в марте 87-го, кем-то из секретариата ЦК (может быть, тем же Викторовым) В. А. Каверину было передано обещание принять его на высоком уровне, но он его так и не дождался. А месяцем ранее, вечером, в холодном феврале мы с Сашей были у Д.С. на Астраханском. В основном, наперебой рассказывая обо всем, что было связано с «Вестью».
Из «Поденных записей» Давида Самойлова за 1987 год.
6.02. Гена. Гердт. Кохановский завез книгу.
Интервью с «Детской литературой».
Саша полон идеями об издательстве. К удивлению, что-то движется.
Вигилянские.
Почти как всегда, гости просили почитать его стихи. Я не помню случая, чтобы Д. С. когда-нибудь закапризничал. Бывало плохое настроение – он отказывал. И все понимали. И разговор переходил на другое. В этот темный, морозный февральский вечер Самойлов читал стихи из недавно вышедшей в Таллинне книжки «Голоса за холмами».
Стихотворение долго не хотели пропускать в книжке, оно много говорило о времени и даже в далеком от Москвы и чуть более свободном Таллинне редактора волновались. Тогда Д.С. придумал название «Старый Тютчев». Ах, так это про Тютчева, сказали всё понимающие редактора и издательское руководство, тогда, конечно, можно. Так со «Старым Тютчевым» оно и прошло в сборник «Голоса за холмами».
Это был новый мудрый Самойлов, проживший непростую жизнь, говорящий в стихах о важном и существенном для каждого человека.
И хотя все присутствующие знали эти стихи, из уст поэта они все же звучали как-то иначе…
Он закончил стихотворением, посвященном «Арсению Тарковскому».
Когда сын Арсения Александровича Андрей остался в Италии, старший Тарковский тяжко переносил разлуку. Смерть сына в 1986-м подкосила его, и он тяжело заболел. Состояние Арсения Тарковского ни для кого не было секретом, во всяком случае, для людей литературного круга. Может быть, поэтому Д.С. и прочитал свое посвящение ему:
- Мария Петровых да ты
В наш век безумной суеты
Без суеты писать умели.
К тебе явился славы час.
Мария, лучшая из нас,
Спит, как младенец в колыбели.
Благослави её Господь!
И к ней придёт земная слава.
Зато не сможет уколоть
Игла бесчестия и срама.
Среди усопших и живых
Из трёх последних поколений
Ты и Мария Петровых
Убереглись от искушений
И в тайне вырастили стих.
Поздно ночью все разошлись. Мы с Сашей уходили последними. Договорились встретиться с Самойловым на неделе - пойти в ЦДЛ.
На улице еще больше похолодало, мы бегом бросились на Проспект Мира, транспорт уже не ходил, такси еще не было, мы одновременно вскинули вверх руки, какой-то чумовой полуночный частник попытался притормозить возле нас, но не смог, проскользил по ледяному насту еще метров десять-пятнадцать, спросил – куда нам, мы спросили – сколько, сидевший за рулем человек средних лет в черном полушубке попросил с нас втридорога (уже была инфляция, деньги на глазах превращались в никчемные бумажки). Все же мы договорились, и он исправно развез нас по домам.
Чтобы наутро продолжить борьбу с чиновниками и от ЦК, и от СП за выход альманаха. Все близилось к своему неестественному для родины благополучному концу – мы побеждали. Трудом неимоверных усилий – но побеждали. В стране погибающего на глазах социализма.
Учение Карла Маркса оказалось не таким всесильным, как утверждал его апологет, и потому вовсе не верным.
Что и доказала зима 91-го…
Но вернемся к нашему повествованию
Через год после разговора у Самойлова, он, Булат Окуджава, Саша Давыдов, Юра Ефремов и автор этих строк по делам будущего альманаха поехали в Переделкино к Вениамину Александровичу Каверину, о чем в своих «Поденных записях» Д. С. оставил, как всегда, краткую запись:
7 апреля. С Сашей, Юрой и Геной ездили на дачу в Переделкино к Каверину. Говорили об альманахе «Весть». Старик кормил ужином.
Не понимаю, почему Д.С. не упомянул Окуджаву, потому что именно он вез нас по-весеннему разъезженным и разбитым дорогам родины, причем вез так, что мы испытывали все некоторое сомнение – доедем ли. Не будем сейчас вдаваться в ненужные выяснения насчет Булата Шалвовича, в, конце концов, это не столь существенно. А вот то, что все мы обсуждали предстоящий выход в свет многострадальной «Вести» и что из этого может произойти в дальнейшем – это важно.
И произошло то, что произошло. О чем мы в тот вечер с Кавериным и говорили - взрыв перестроечной прессы дома и отклики за рубежом, появление самых разных по уровню, составу авторов и тематике всевозможнейших альманахов, ну и самое главное – основательно заржавевший издательский пароход двинулся в открытое море свободного книгоиздания. За разговором Каверин действительно кормил нас превосходным ужином. Он кутался в стариковскую кофту, уже плохо передвигался по комнатам, но сохранял ясную память и удивительно четко формулировал свои мысли
Вениамин Александрович ушел во тьму на 88-м году жизни.
Под некрологом, напечатанным в 19 № Литгазеты от 10 мая 1989 года стояли подписи М.Горбачева, Е. Лигачева, В.Медведева, Е. Яковлева и др. «сотоварищей», включая и высоких литературных функционеров, в частности, Юрия Бондарева, Владимира Карпова, Георгия Маркова и других.
Рядом с этими одиозными фамилиями стояли фамилии достойных людей - Василя Быкова (одного из членов редакционной коллегии альманаха), Даниила Гранина, Дмитрия Лихачева. И уже только по этому, казалось бы, незначительному штришку, было видно, что времена все-таки меняются.
Альманах «Весть» увидел свет летом 1989-го года.
Вениамин Каверин, так много сделавший, чтобы первый независимый литературный альманах конца XX века, и стоявший у истоков литературных альманахов первой его четверти, не дожил до выхода «Вести» всего лишь около двух месяцев.
«Что-то неладно в датском королевстве»
С Сашей Щупловым я учился в одном институте – он на историческом факультете, я на филологическом. Саша сочинял стихи и был редактором институтской газеты, которая носила оригинальное название «Ленинец».
Я что-то писал – Саша меня регулярно печатал.
После окончания института он как-то исчез из поля зрения и неожиданно объявился в еженедельнике «Книжное обозрение» в лице завотдела литературы и искусства. И вновь начал публиковать мои опусы.
Когда мы только-только начинали поднимать на уши прессу, Юра Ефремов обратился к своей знакомой Элле Максимовой, в ту пору корреспонденту «Известий». Она первая и сообщила о нашей сумасшедшей инициативе, если не ошибаюсь в «Московских новостях», осенью того же 1986-го года.
А затем, в тех же егоряковлевских «МН» 15 марта 1987-го года она же первой сообщила читателям, что «на заседании бюро секретариата Союза писателей СССР рассмотрено предложение об организации кооперативных издательств» .
Естественно, по нашей инициативе. Элла Максимова писала: «Одним из них, возможно, станет кооперативное издательство «Весть». Несколько молодых литераторов и известных писателей замыслили эксперимент. Нам привычны кооперативы жилищные, потребительские» и т.д., но задавалась вроде бы невинным вопросом - «причем здесь книга?»
И сама же на него отвечала: «Но ведь и духовной пищи не хватает» (таков был советский стиль перестроечной прессы, а писала ведь неплохая журналистка, и здесь на этих страницах, из сегодняшнего дня я хочу еще раз принести ей нашу благодарность за помощь). Дальше шел рассказ о нас пятерых, молодых и неизвестных, о поддержке старых и известных, небольшоеое интервью с Кавериным и комментарий первого тогдашнего секретаря СП СССР Карпова, который чуть ли ни бия себя в грудь на втором году нашей борьбы не просто против чиновничьего идиотизма и произвола (сейчас бы сказали – беспредела) – против всей советской идеологической системы, заявил, что «мы (!?) встретили интересную инициативу с полным доброжелательством (!?)» и «готовы оказать ей содействие»(!?)
Вы могли бы поверить хотя бы одному слову Георгия Мокеевича?
Мы тоже. Это была очередная ложь - мы по-прежнему продолжали испытывать «доброжелательство и содействие» СП.
Когда альманах вышел, то, простите за тавтологию, на нас вышла издательская фирма Дании «Норхавен ротейшен», с которой в лице ее коммерческого директора г-на Кристофера Люка мы вели долгие и – я забегаю вперед – ничем не кончившиеся переговоры. Я попросил Сашу в духе гласности и перестройки рассказать об этом общественности.
Из беседы Александра Щуплова с Кристофером Люком
- Господин Люк, как Вы оцениваете переговоры?
- Была очень положительная атмосфера, потому что у нас общая цель…
- Могу ручаться, что издание сборника «Весть» и книг авторов этого сборника найдет своего читателя в нашей стране. А вот будет ли это интересно датскому читателю?
- Интерес у датского читателя есть, особенно к отдельным писателям вашей страны. Я думаю, что по мере развития нашей деятельности этот интерес датских читателей к нашим изданиям будет расти. Без рекламы ничего не получится»
С коммерцией у г-на Люка ничего не получилось - ничего, кроме выпущенной части тиража альманаха в 1990 году, замечательно оформленным художником Олегом Целковым. Видимо, нельзя было в капиталистической Дании в одну упряжку впрячь «коня и трепетную лань».
Надеюсь, кто «конь», кто «лань», читателям понятно.
И мы остались ни с чем – создание совместного предприятия «Норхавен ротейшен» - «Весть» с треском провалилось.
Сейчас, по прошествии двадцати лет, я все никак не могу понять, зачем респектабельным датчанам, стоявшим над г-м Люком (он как раз искренне хотел того, о чем говорил в интервью Александру Щуплову) все это было нужно?
Только для бизнеса? Может быть, в России тогда крутились большие деньги.
Но датчане вполне могли их заработать и без издательско-редакционной группы «Весть». Может, они через нас искали выход на более продвинутых в коммерции делах?
Кто знает.
Получилось так, как получилось.
Тем не менее, мы весьма благодарны Александру Щуплову, Элле Максимовой и еще десятку журналистов, совершенно искренне пытавшихся нам помочь – в своем деле они сделали все, что могли.
Остальное зависело от нас шестерых и обстоятельств.
Мы старались изо всех сил.
Обстоятельства, как мы теперь видим издалека, тоже, несмотря ни на что складывались в нашу пользу.
Осенью 1989-го все - и члены редколлегии, и авторы - пришел даже уже смертельно больной Веничка Ерофеев, дыру в его горле прикрывала марлевая повязка – отмечали банкетом выход альманаха.
Отклики: за рубежом…
…альманах «Весть» является наиболее зрелым и содержательным, ибо представляет в равной степени «новую» и «старую» литературу, объединяя под одной обложкой как традиционные, так и экпериментальные вещи. Конфликт между ними, как мне представляется, выглядит мнимым; они вполне могут и должны соседствовать рядом – те и другие следует оценивать спокойно. По их подлинным достоинствам, а не исходя из того или иного» направления.
Отметив единство представленных литературных произведений, рецензент из традиционной литературы выделил вещи Булата Окуджавы, Фазиля Искандера и Якова Гордина, стихи Давида Самойлова и Александра Кушнера, а из новаторской – повести Евгения Попова «Билли Бонс» и Александра Давыдова «Сто дней», а также пьесу Юры Гутмана «Вздор». Хорошее впечатление на Кузнецова произвели и подборки стихов Татьяны Врубель, Геннадия Жукова и Ларисы Миллер.
…и дома
Что же объединяет столь разных авторов на страницах одной книги? Да, конечно же, отрицание лжи и насилия, тоталитарного единообразия и идеологизации. Авторский почерк почти каждого свидетельствует, прежде всего, о творческой индивидуальности. Но порыв к свободе состоит и в утверждении приоритета экзистенциальной, онтологической проблематики, восстановления в правах эстетических поисков.
В статье Наталья Иванова упоминала и разгромленный альманах «Метрополь», вспоминала СМОГ и делала предположение, что «литература не гнездо кукушки…и возвращение к читателю тех, кто был силой вытолкнут…из гнезда продолжится».
В чем, собственно, она была права.
Машину, раскрученную нами, остановить уже было невозможно.
P.S. I Голоса из настоящего
Из воспоминаний Александра Давыдова
…юбилейный банкет решительно отменяю. Каким-то грустным он получился бы. Иных уж нет, иные далече. Почти от всех благородных «мэтров» остались лишь памятники и мемориальные доски. И авторы поредели — давно уж нет Ерофеева, недавно умер Леша Парщиков.
А шестёрка прежних юнцов…
Игорь, поэт и угонщик самолётов, умер пару лет назад. Двое теперь живут в Штатах… ещё один — где-то, кажется, в Литве.
А Генку видал на прошлой неделе. Любопытно, что мы оба даже не вспомнили о юбилейной дате.
Вспомнили Саша.
Жаль, что не выпили.
P.S. Совсем недавно в одном из центральных магазинов Москвы, страдающих от не раскупленной первоклассной литературы, за которую в те времена, о которых я рассказываю, на черном рынке платили большие деньги, - увидел случайно кем-то сданный экземпляр «Вести» из того, еще датского тиража.
Спросил скучавшую продавщицу – сколько стоит.
- 200 рублей, - небрежно ответила она.
Цена свободы?
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
