Книга эта выращена-вытащена, вылеплена-вырезана из одного куска авторской души. Единство текста – нет глав, сознательно отпущенный на волю поток любви и ненависти, иронии и боли – и несет нас, и швыряет пенно между Сциллой детства и Харибдой пенсии. Дилогия «Тень отца» – изгнание из рая вначале, изгнание из ада – на десерт.
Добро пожаловать, круг первый – изгнание из рая. Автор долго с нами тут не расшаркивается, а с ходу, первым же предложением бьет под дых: «Скажите, можно ли жить с фамилией Каценеленбоген?» Читателя скрючивает: «жи, жи», слышите ли вы? А, задрожали, кто понимает! Обжигающий первый кнут! Дальше помягче-с: «Не в тысячу ли раз сладостнее фамилия Фердыщенко?» Если читатель не окончательный идиот, он схватывает с полуслова – исполать тебе, исповедь, самобичевание! – устраивается поудобнее на условных полатях и начинает поглощать и усваивать.
Текст выстроен, в общем-то, привычно: детство, отрочество, в людях, провались они... Жаль, мало про университеты – промелькнуло краешком что-то, лучащееся счастьем. Лев Янкелевич Каценеленбоген, питерский ученый человек, интеллигент запечный, рассказывает нам, подперевши скулу кулачком, о своем сказочном детстве в казахстанских степях, о днях и трудах золотых, о канувшем там Эдеме. «Клянусь, я не знаю места прекраснее!» Там были всесильные мама Любовь Егоровна Ковальчук и папа Яков Абрамыч (Янкель Аврумович, естественно) – о, боги, боги, Каценеленбоги! Там жгла жара – райское пекло! – и дули ледяные ветра, и папа носил из колодца враз по четыре ведра, и крестился двухпудовыми гирями, и был он – Учитель. И мама не отставала – учительница-заступница, и читала вслух, и лечила боль. А вокруг кипела жизнь-жестянка – пацаны, животные, познание природы и общества. Плюс постепенное понимание того, что человек – существо общественное, верный муравей, винтик Единства, шпунтик блаженного «Мы». Остальное – мура и лажа. Где-то там, снаружи, бродят чужаки – жиды еврейские, жаждущие щелбанов и уничтожения. Детский мир, эта лавка чудес, оказался похож на взрослый, вздыхает умудренный автор, только объем раздулся, а так – те же полые люди на голой земле, всхлип пупсов по Спасителю, по Единому-сыну.
«В некотором блаженном младенчестве я считал, что еврей – просто неприличное слово… но теперь-то я понимаю, что еврей – это не национальность, а социальная роль. Роль чужака. Не такого, как все».
Что ж, я не поленился – подсчитал – уже на второй странице книги это чертово, недюжинное, сакрально-протокольное слово встречается тринадцать раз, да на следующей – десяток, не вру, ей-ей! Размножается делением, втискивается всей мишпухой с бебехами!
Книга сия – во многом жалобная, как вой Иова, одновременно страшная и сладкая, как будто больной зуб неустанно трогаешь языком, что-то такое у Федора Михайловича, умученного дантистами, ох, не зря он в «Господине Прохарчине» назвал кляксу – «жид на бумаге». Стереть их – и всё делов, окончательное решение!.. Мне же, читатсону юркому, так и хочется подмигнуть запанибрата автору: «Да брось ты! Лопай что дают! Вышли мы все из планктона, из запруды советского детства. Головастики очкастые!» Понятно, что и Эдем не мед, что чужих частенько поджидает дуст – а уж таков суровый суд судьбы! – но суть-то в том, что нам и он ништо! Ништяк, прорвемся! Удивительная живучесть, вот и Вась-Вась Розанов мурчал отходя – «живите, евреи». Спасибо, барин, на добром слове! Ломают кости, режут, жгут – мужик перекрестился и пошел громить? Быват, однако, – Русь, брат, не забиждайся, просветление нашло! «А мне не больно – курица довольна!» Эта детская присказка рефреном, на одной ножке – эх, кухочка! – прыгает по книге. Заговаривая, утешая… Текст густ, и тени воды нет – все превратилось в желчь, в боль, в колючие звезды-желтяхи. Едкая загустевшая авторская ирония-полукровка – эдакая жидко-еврейская печаль пополам с тоской… Печь аль моя светла?..
О, изгнание из рая детства, где всегда можно уткнуться в теплые мамины колени, где спасет и подхватит крепкими руками «евр. Морда» (это ласково об отце)! Прощай навек, средняя школа им. Сталина – конвейер Единенья, слиянья, спайки, спилки нумеров!.. Далее, подчеркивает автор, двигаемся «раз-мы-каясь». Тут уже, по его выражению, наше Мы распадается на пригоршню «я» и возникает беспристрастность чужака – отщепенческая память, говори! Другие берега жизни, Ленинград, университет – наш мулат любому рад! И рока тяжкий млат его не раздробил, и котелок варит, и жена – кустодиевская краса – любит, и дети-квартероны – на загляденье.
Несколько мешают только, вьются вокруг, путаются под ногами – всякие мелкие инсекты-антисемиты. Галдят, кучкуются, гадят, «всех русских скликают против меня». Но это уже не вселенский собор, не философия Общей Судьбы и Особого Совещания – а бытовая мелочевка. Я, например, таких сбиваю на ходу щелчками с лапсердачка – и двигаю себе в Дом Собраний.
Спасибо автору за совместное погружение в разноликий и многоцветный детский мир – хотя наверняка он не совсем этого от просвещенного читателя-середняка добивался. Да я ведь, увы, читатель-кулак, мироед умиротворенный – люблю гнуть свое и всей душой рвусь в тот нарисованный уютный угол, медвежий овал, где шоссе зовется «саше», где небо было непроезжим, зато – асвальт, асвальт! Благодаря Саше Мелихову я вышел на это подзабытое мной «саше» и пошкиндилял – в путь, в книгу, все дальше и дальше по страницам – путешествие на край рая, эдакого эдемного Израиля детства.
Немного печально заканчивается первая часть книги: «На душу мне снова спускается покой. То есть безразличие. То есть счастье». М-да, Платон (Каратаев) мне друг, но истина… Не стал, не стал Лев Каценеленбоген, роевое народное существо, жителем Единства, не обрел блаженства. Усомнился, словно платоновский Макар. «Сволочь!» – как писал копытом на полях тов. Сталин. И тут начинается часть вторая – про отца Якова, про места, куда Макар телят не гонял – «Изгнание из ада».
Тут возникает роман в романе – пахнуло морозом, второй кашей, Третьей Речкой, лагерной прозой – один-день иван-ден, звон рельса на подъеме, Александр Исаевич, Варлам Тихонович, эпиграф из Герцена… Но Мелихов и здесь не разочаровал – он создал замечательную стилизацию, записки Хорошего Человека из мертвого дома, хождение чистой души по лагерным мукам. Яков-Янкель, ангел в бушлате, преобразует ледяной ад если и не в райский сад, то в уступы Чистилища – точно. Охриплое воркованье «везде люди, трудись, возлюби и воздастся», раннее воркутинское христианство, Архипилат Гулаг, кожаный плащ с кровавым подбоем… В книге сгущается тьма, трещат ребра и дровишки, летят щепки – гул ада с отблесками соответствующего пламени из-за заслонки обложки…
Спасает лишь ирония – своеобразная нора. Например, мне она позволяет забиться подальше от праны внешней правды, зарыться поглубже от ужаса снаружи, оборотить спраналевно драматическую Тень Отца в местечковое «А цто, нет?»
Прогрызя роман насквозь, я убедился, сколько в него Мелиховым вкусного и интересного напихано, и вехи символов расставлены искусно. Воистину – исповедь отца, сына и «украдчивого еврейского духа»! Из дибукинистической литературы знаем мы о бесплотном духе и злой (обычно) воле его многостраничной. Но «Тень отца», эти письма на деревню Тео – книга на диво добрая. Автор верит, что у человечества как особи все еще, может быть, кончится ничего себе – белым-бело от шварцев!
Закрыл я книгу – дочитал, дохрумкал и даже заднюю обложку. Пронзительная проза – трагичная и трогательная. Не зря Александр Кабаков написал на обложке «Тени отца»: «Мелихов – редкое явление в прозе. Он ясно видит и отчетливо думает». А Александр Кушнер присовокупил: «При всем своем рационализме Мелихов лиричен и влажен, даже наивен – и это сближает его прозу с поэзией». А Александр Житинский, царствие ему небесное, подвел черту: «Писатель Мелихов бесстрашен почти до неприличия». Экий дружеский кагал, прямо Александрийский квартет! А как же – своего тянут!..
Напослед из вредности поспорю с аннотацией, которая учит, что Александр Мелихов – писатель «петербургской школы». По какой шкале, после какого шкалика, какими мармеладовыми это расфасовывается, по коробкам укладывается и подписуется «укладчик нумер такой-то»?! Нету, нету ни школы им. Сталина, ни петербургско-гамбургской – все лишнее. Александр Мелихов – просто себе писатель. Милостью Божьей.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
