Иосиф Бродский: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы»
В мае 2015 года в издательстве РИПОЛ-классик ( Москва) вышла книга Владимира Соловьева «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества». Выход книги приурочен к 75-летию великого поэта. Несмотря на то, что это юбилейное издание Владимир Соловьев, близко знавший Иосифа Бродского с ленинградских времен, дает портрет поэта без юбилейного глянца, без «бронзы многопудья» и без «мраморной слизи». Цель книги - спасти реального, живого, знакомого, близкого, любимого еще с питерских времен человека из-под завалов памятника, который должен быть разрущен, как Карфаген.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт, поэт-переводчик.
Из зала суда, 1964 г.
В похоронный дом на Бликер-стрит в Нижнем Манхэттене я пришел днем 30 января. Уже два дня, как не было Иосифа Бродского среди живых, а через день, 1 февраля 1996 года, гроб с телом поэта перевезли в Епископальную приходскую церквь Благодати (Grace Church) в Бруклин Хайтс, где, неподалеку от дома Бродского, прошло отпевание.
В полутемном зале похоронного дома почти не было людей. Неподалеку от гроба стояли в ряд несколько скамеек, на них сидели в полном молчании человек пять-шесть от силы. Дверь со стороны Бликер-стрит периодически распахивалась, и там, снаружи, продолжался рабочий день, промозглый, как обычно в Нью-Йорке в это время года.
Полированный коричневый массивный гроб был установлен на невысокой платформе и нижняя его половина была закрыта. Бродский лежал в гробу в коричневом твидовом пиджаке, в белой рубашке и в черном широком галстуке. Руки были сложены на груди, в правой руке он держал деревянный крестик.
Мне никто не мешал смотреть на покойника с любого, подходящего для меня расстояния. Профиль был чеканным, лицо выглядело загорелым, и несколько волосков, которые все еще продолжали, как убеждают ученые, после смерти расти, словно убегали от выпуклого лба к макушке по разных оттенков пятнам и веснушкам на облысевшем черепе. Бродскому через почти четыре месяца должно было бы исполниться всего-навсего 56 лет, и можно было представить, что он спит, если бы не впавшие под веками глазницы и восковый оттенок поджатых губ под приглушенным светом установленной сверху лампы.
Так и уплывают в вечность: с положенным для Нобелевского лауреата достоинством, с величием, положенным по рангу первому российскому поэту послевоенного времени. До захоронения на кладбище Сан-Микеле в Венеции оставалось больше года, после чего – посмертная заслуженная слава, незарастающая народная тропа к могиле и продолжение растаскивания по цитатам бесценного литературного наследия.
Именно так и видел свое бессмертие Бродский, завещая в одном из своих писем: «Я не возражаю против филологических штудий, связанных с моими худ. произведениями — они, что называется, достояние публики. Но моя жизнь, мое физическое состояние, с Божьей помощью принадлежала и принадлежит только мне… Что мне представляется самым дурным в этой затее, это — то, что подобные сочинения служат той же самой цели, что и события в них описываемые: что они низводят литературу до уровня политической реальности. Вольно или невольно (надеюсь, что невольно) Вы упрощаете для читателя представление о моей милости. Вы — уже простите за резкость тона — грабите читателя (как, впрочем, и автора). А, — скажет французик из Бордо, — все понятно. Диссидент. За это ему Нобеля и дали эти шведы-антисоветчики. И «Стихотворения» покупать не станет… Мне не себя, мне его жалко» (Я. Гордин, «Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского». М.: Время, 2010).
Так бы оно, возможно, и произошло, тем более, что его личные и семейные бумаги в архиве закрыты на пятьдесят лет, а в письме, приложенном к завещанию, Бродский просил не публиковать его письма и неизданные сочинения. Иными словами, вход в личную жизнь посторонним на долгие десятилетия был запрещен.
В 2006 году писатель и близкий друг Бродского по его питерскому периоду, да и нередкий собеседник по нью-йоркскому, Владимир Соловьев подарил мне книгу «Post Mortem. Запретная книга о Бродском», которая познакомила меня с «товарищем» Бродским – «пароходом и человеком». От книги было не оторваться, поскольку в ней перед читателем оттаивал холодный, отстраненный нобель, а из-под ледяной корки славы и славословия мемуаристов выступал земной человек, со своими слабостями, желаниями, комплексами, страданиями и радостями. Очень даже симпатичный, в то же время не всегда, что бывает, приятный, но человечный человек Иосиф Александрович Бродский, которого близкие и друзья называли Ося.
Эта книга почти целиком вошла в выпущенную в нынешнем мае итоговую книгу Соловьева «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества», равно, как и 10 главами один из предыдущих соловьевских бестселлеров на эту тему – «Три еврея». Плюс новые главы – не только Соловьева, но и Елены Клепиковой, соавтора по многим литературным совместным проектам и супруги по совместительству.
Эпиграф к книге: «Иосифу Бродскому — с любовью и беспощадностью». Так оно и есть: ровно 700 страниц любви к великому поэту и беспощадности ко всем представленным в книге героям: Бродскому, Кушнеру, Бобышеву, Рейну, Евтушенко, большинству мемуаристов, уже застолбивших в истории право на близость и память, но прежде всего – к самому автору. Если Соловьев себя в книге воспоминаний любит – то больше всех, если вспоминает – то чаще всех, а уж если беспощаден – то к себе первому, любимому и с абсолютной памятью.
В этом – одна из самых любопытных интриг книги. Ведь можно выступить в обличительном жанре «Исповеди» Руссо, критикуя, препарируя самого себя; или по эзоповски пройтись по современникам вкупе с соратниками, чему масса в литературе примеров.
Можно и так: «Одному недописанному опусу я дал подзаголовок: роман-сплетня. Этот тоже, наверное, смахивает или зашкаливает в сплетню. Ну и что? В «Записных книжках» Довлатова нахожу: «Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавляет: «Что в принципе одно и то же». Это – Владимир Соловьев в своей предыдущей книге «Быть Сергеем Довлатовым», которую теперь я с легкостью соединю с «Иосиф Бродский», назвав обе «метафизическими романами», раз сплетня находится в одном синонимическом ряду с метафизикой.
Интересно, что обе книги в повествовательном плане имеют противоположные векторы. Если Довлатова в Ленинграде Соловьев близко не знал, уже в нью-йоркском Квинсе и подружившись, и сблизившись лично и семьями, то с Бродским история другая: тесно общаясь в Ленинграде, в Нью-Йорке, прибыв сюда позже Бродского, Соловьев и Клепикова обнаружили другого Осю. Этот Бродский делал себе литературную карьеру, держал дистанцию и рационально руководил отношениями, в зависимости от ситуации рассматривая их как дружеские, или не очень.
Эта линия в книге Соловьева не противоречит известной истории с зарубленным для печати, по воле Бродского, аксеновским романом «Ожег», хотя не совпадает с воспоминаниями подруги детства Бродского, Людмилы Штерн: «Кроме того, он старался помочь столь большому количеству людей (в том числе, рекомендательными письмами — Г.К.), что в последнее время наступила некая девальвация его рекомендаций» («Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском». М.: Время, 2010.)
В том же ключе пишет и Лев Лосев: «Несколько раз я участвовал в сборе денег на вспомоществование нуждающимся старым знакомым, иной раз и тем, к кому Иосиф не должен был бы питать симпатий, и, когда я просил у него, он принимался торопливо выписывать чек, даже не давая договорить» (из книги «Меандр. Мемуарная проза»), или Роман Каплан: «В 1987 году Иосиф получил Нобелевскую премию… Я давно знал Бродского и обратился к нему за помощью. Иосиф вместе с Мишей Барышниковым решили мне помочь. Они внесли деньги, а я им отдал какую-то долю от этого ресторана (легендарный манхэттенский «Русский Самовар» - Г.К.) … Увы, дивидендов я не платил, но я каждый год торжественно отмечал его день рождения.»
Но книга Соловьева во многом противоречит уже изданным мемуарам соратников и друзей, в чем ее, безусловно, немалая ценность. Здесь надо добавить, что в отличие от желтой прессы и ряда существующих по поводу Бродского положений и ситуаций, Соловье практически всегда доказателен.
Кстати, еще одна сюжетная линия: Соловьев и Клепикова встретились в Нью-Йорке с другим Бродским, отличным от того, каким его знали в Ленинграде, но и от тех стихов ленинградского периода, которые любили и помнили наизусть. Иными словами, Бродский, попав в иммиграцию и в среду американского либерального истеблишмента, сильно изменился, став деспотичным, не терпящим конкуренции, нередко мстительным. Ревнивым к своей славе и обидчивым, если кто-то позволял себе в ней сомневаться. И все это не могло не отразиться на корпусе поэтических текстов, написанных после 1972 года, то есть после отъезда из СССР.
Наблюдение не единственное в своем роде, но в «Иосиф Бродский» оно доказательно проходит красной линией. И это частично пересекается с выводами, которые делает Дмитрий Быков в своем эссе о Бродском: «Я не собираюсь перепевать здесь расхожие банальности о том, что Бродский „холоден“, „однообразен“, „бесчеловечен“…, хотя, несомненно, он (читатель – Г.К.) не сможет не оценить „Часть речи“, „Двадцать сонетов к Марии Стюарт“ или „Разговор с небожителем“: лучшие тексты ещё живого, ещё не окаменевшего Бродского, вопль живой души, чувствующей свое окостенение, оледенение, умирание. То, что писал Бродский в 1972 - 1974 годах, останется одной из безусловнейших вершин русской поэзии XX века...» (Быков-quickly: взгляд-31).
Соловьев подробен, въедлив, настойчив в своих убеждениях, увлечен повествованием и увлекает им читателя. В конце концов, ему веришь настолько, что Бродский становится частью и читательской биографии: даже знакомым, в чем-то понятным, в чем-то даже приятелем. Вслед за Сергеем Довлатовым, сказавшем о «Трех евреях»: «К сожалению, все правда», — у читателя не возникает сомнений, что этот искренний, вплоть до подлинных имен, наполненный иронией и трогательным юмором «метафизический» роман-путешествие по воспоминаниям есть акт величайшего доверия читателю от писателя Соловьева и человека, который раскрывает душу и интимные подробности не только биографий своих героев, но и собственной.
Бродский, по убеждению Соловьева — это некий self myth (собственный миф), в немалой степени настоенный на реванше по отношению к тяготам жизни: после неудачной любви к М.Б.; коварного, как он считал, предательства близкого друга, к которому М.Б. ушла; после суда и приговора, хотя это как раз было менее значимым, чем измена любимой: «Это было настолько менее важно, чем история с Мариной, — все мои душевные усилия ушли, чтобы справиться с этим несчастьем... ».
И эта трагедия стала мощным источником вдохновения поэта – чего стоит только одна его книга, «Стансы к Августе».
И изменила его характер: от друзей он требовал преданности и безоговорочной верности. Писал потрясающие стихи – и вел себя, как литературный пахан, выстраивая литературную ситуацию в русско-американской среде по собственному разумению и воле. По наблюдению Соловьева, Нобелевский лауреат создавал собственный культ, в котором окружающим были отведены определенные роли, а неповиновение каралось анафемой и отлучением от престола.
Помню нью-йоркский сабвэй начала 1990-х. В те годы Библиотека Конгресса избирает Бродского поэтом-лауреатом США, и в этом почетной должности поэт развивает невероятную активность. Бродский перешел от образовательной деятельности к просветительской. Одна из его программ называлась Poetry in Motion («Поэзия в движении»): вагоны сабвэя и автобусы были украшены изнутри разных форматов плакатами, на которых были приведены цитаты из Данте, Уитмена, Йетса, Фроста, Лорки, Ахматовой, Бродского...
Бродский вышел на люди со следующей цитатой:
Sir, you are tough, and I am tough.
But who will write whose epitaph?
Дословно: «Сэр, вы крутой и я крутой, / Но кто кому напишет эпитафию?» С чем-то подобным по смыслу я столкнулся, когда узнал о двустишии одного поэта из Киева:
Я гениальней, чем Гомер,
Бо я живу, а он помер.
Историю, как известно, пишет последний. В нашем случае, можно не сомневаться в «крутизне» Бродского и Соловьева, но именно у последнего появилась возможность написать эпитафию первому. Довольно крупного размера, надо сказать, получилась вещь, хотя в библиографии о нобелевском лауреате этот труд невозможно переоценить. И судя по тому, что Бродский в свое время никак не обиделся на «Роман с эпиграфами», а Довлатов увидел в нем «всю правду», я считаю, что последнюю по хронологии книгу Владимира Соловьева можно уверенно назвать настоящим и бесценным путеводителем по биографии Бродского, травелогом с психологически точно прописанными историческими персонажами, о которых многие читатели слышали, но до этой книги не имели возможности так полноценно их узнать.
Если быть совсем кратким, то такой книги не хватало на книжной полке, посвященной реальному и без прикрас главному герою в бродсковедении. Оттого именно о ней любопытный и пытливый читатель может точно сказать: «Это - лучший подарок».
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- «И душой закрытый, и стихи у него муть какая-то».
Иосиф Бродский в воспоминаниях жителей Коноши и деревни Норинской. - «Мир уродлив и люди грустны».
Иосиф Бродский о Серёже Довлатове. - Иосиф Бродский: «Я себя так воспитал».
Фрагмент интервью Валентины Полухиной с Петром Вайлем из книги «Иосиф Бродский глазами современников». - Иосиф Бродский: «Россия - это страна, которая в будущее не ориентирована».
Беседа поэта Иосифа Бродского (1940-1996) с Еленой Якович, состоявшаяся в Венеции в ноябре 1993 года. - Список Бродского.
Книги, которые должен прочесть каждый. - Евтушенко и Бродский. О Нобелевке и о зиме.
- Правила чтения Иосифа Бродского.
На откpытии пеpвой книжной яpмаpки в Туpине 18 мая 1988 года Иосиф Бродский выступил с речью «Как читать книгу». - «Мне горько уезжать из России».
Письмо Бродского Брежневу. - Советская власть vs культура.
10 историй, в которых культура победила. - Речь Бродского на стадионе Мичиганского университета.
«Мир, в который вы собираетесь вступить, не имеет хорошей репутации».
