Университетскую науку и современное государство можно считать родственными. Потому что как наука не содержит никакой особой идеологии, но тем не менее является системой норм, обеспечивающих свободное и равное состязание различных теорий и концепций, так и демократическое государство, не будучи (нормативно, по конституции) идеологическим в партийном смысле, должно формировать систему условий для свободного и равного состязания различных политический идеологий.
Новейшая инициатива Фонда эффективной политики — организация на журфаке МГУ некоей Лаборатории общественного диалога — взволновала не только нынешних и бывших студентов журфака. Общественность забеспокоилась, подозревая здесь попытку вернуть отечественной журналистике роль, в которую она вживалась практически весь ХХ век, — служить орудием идеологической пропаганды.
Это событие хороший повод, чтобы поднять вопрос о том, возможна ли и нужна ли в современном университете идеологическая составляющая, вспомнив некоторые основные аргументы за и против. Тем более что идея введения/возвращения идеологии в систему университетского образования давно беспокоит некоторых сотрудников ФЭПа. См., например, вот такой любопытный круглый стол, состоявшийся в ФЭПе уже несколько лет назад. Из выступлений участников явствует, что идея идеологически ориентированного образования находила полную поддержку, в частности, у главы социологического факультета МГУ Владимира Добренькова, но, напротив, не находила поддержки у представителя философского факультета МГУ Алексея Козырева. В такой вот системе координат и предстоит самоопределяться профессиональному сообществу журфака МГУ. А мы пока рассмотрим некоторые основные софизмы, использующиеся сегодня, чтобы «обосновать» необходимость и полезность идеологизации системы образования вообще и высшего образования в частности.
В пользу идеологизации образования — государственно-патриотической, церковной и т.д. — приводится множество различных доводов. Серьёзных среди них немного, а что касается высшего образования, то, на мой взгляд, там в основном используются варианты только одного из них. На нём и задержимся. Как раз этим аргументом прекрасно пользуется такой опытный идеологический боец, как Владимир Добреньков. Он формулирует его следующим образом:
«Говорить о том, что гуманитарное образование или вообще образование деидеологизировано, это по меньшей мере лицемерие. Оно всегда идеологизировано в самом содержании преподаваемых дисциплин».
Если проанализировать цитируемый нами круглый стол (можно взять любое другое обсуждение такого рода — это неважно), то нетрудно увидеть, что подавляющее число выступающих, ратующих за идеологизацию высшего образования, обращается к этому доводу:
«Свобода от идеологии» — это, как я полагаю, иллюзия всего академического сообщества, потому что любые науки, как естественные, так и гуманитарные, неизбежно идеологизированы» (А. Беспалов);
«Идеология из философского знания и вообще из общественных наук никуда не уходила ни в 90-е годы, ни сейчас» (В. Аверьянов)
и т.д.
Участвующий в цитируемой дискуссии историк вообще дошёл до того, что предложил целую дисциплину (историю) в качестве некоего сосуда для вместилища идеологической манны — за неимением в ней никакого объективного содержания («научного знания»):
«У нас по умолчанию предполагается, но не объясняется почему, что историческое образование в высших учебных заведениях должно давать научные знания. Однако никаких научных знаний по истории образование в высших учебных заведениях не даёт в принципе. Да и не должно давать. Историческая наука решает другие задачи» (А. Ананченко).
Широкий консенсус по поводу использования именно этого довода обусловлен, на мой взгляд, двумя историческими факторами — советским и постсоветским.
Для молодёжи напомню, что указание на идеологический характер любой интеллектуальной продукции было общеобязательным трюизмом для советского мировоззрения: все точки зрения догматически (априори) квалифицировались как продиктованные позицией той или иной социальной группы (класса) и, следовательно, как идеологические. Нейтральных, неидеологических позиций здесь вообще быть не могло — идеологическим был даже выбор покроя штанов. Одна же из идеологий («пролетарская») была более правильной, чем все прочие, потому что она являлась идеологией исторического гегемона (то есть самого мощного и перспективного, согласно марксизму, класса современности).
Эта догматическая позиция в постсоветский период была подкреплена и перелицована на менее одиозный лад релятивистской и плохо понятой «постмодернистской» критикой. Всевозможными способами эта критика разоблачала разного рода идеологические подтексты всех, даже самых неожиданных сфер всё той же «буржуазной» (западной?) жизни. В настоящее же время множество упрощённых аргументов, выработанных в русле этой критики, используется российскими традиционалистами, националистами и т.д., подкрепляя антимодернистскую и антизападную публицистику.
Это очень любопытная метаморфоза изначальной идеи свободы, которую, казалось бы, несли с собой Пол Фейерабенд или французские постструктуралисты в своих остроумных критических нападках на современную науку. Результатом такой метаморфозы обязательно становится та или иная форма иррационализма. На мой взгляд, совершенно не случайно, например, Денис Драгунский, утверждающий, что «истина дороже всего, но свобода ещё дороже», превращается в сторонника религиозной и церковной морали.
Потому что если «освободиться» от таких сложных форм культуры, как логика, рационально-научный способ обоснования и т.д., распознавая в них некую скрытую идеологию, то нетрудно прийти к выводу, что «все мифы равны». А раз так, то удобнее всего опереться на самые мощные, то есть самые примитивные из них. Ведь, например, ту же религиозную мораль можно поддерживать в любых условиях: создал религию какого-нибудь Повелителя комаров — вот тебе уже и моральный кодекс. А вот чтобы поддерживать и воспроизводить светскую мораль, требуются весьма непростые вещи — комплексная система образования, развитие критического мышления и т.д.
Таким же образом вслед за изобличением науки и нейтрального образования в идеологическом характере следует предсказуемая цепочка заключений, подспудно очевидных для ума, воспитанного советской и постсоветской тотальной «критикой идеологии». Потому что её исходом будет обращение к чему-то примитивному, но мощному — гегемону, «желанию», религии, нации и т.д. Например, коль скоро в политике нет больше возможности прильнуть к передовому гегемону (с рабочим классом повсеместные проблемы), то сделаем ставку на властные группы, контролирующие государство: ведь государство в родных пенатах и есть самая сильная социальная инстанция! Отсюда то упоение, с которым множество современных интеллигентов льнёт к позиции власти и, достигнув окончательного просветление ума, стремится поделиться своим восторгом лояльности государству со всеми подряд, включая молодёжь и студенчество. В идеологической атаке на университет и находит применение указанный софизм: если университетское образование и университетская наука в любом случае идеологичны, то давайте не будем играть в нейтральность, а будем проповедовать там государственническую идеологию и заниматься пропагандой.
Почему данная аргументация является софистической? Потому что здесь происходит подмена понятий. Из того, что университетская наука основывается на определённой системе норм и ценностей, вовсе не следует, что её следует отнести к тому же разряду норм и ценностей, что и политические идеологии. Это явления разных порядков — с таким же успехом можно настаивать на том, что поскольку семейная жизнь основана на нормах, то семейное воспитание является скрытой формой идеологии. И её, следовательно, можно и полезно заменить идеологией государственной.
Безусловно важнейшим концептуальным источником, освещающим данный вопрос, является знаменитый доклад Макса Вебера «Наука как призвание и профессия» (1918) — к нему я и отсылаю читателя за разъяснением содержательной специфики научных норм и их отличия от политических идеологий. Ровно как и причин, по которым использование университетской кафедры в идеологических целях является просто неэтичным поступком. Но здесь я хотел бы сослаться не только и не столько на Вебера, сколько на основополагающий для русской педагогики текст Льва Толстого «Воспитание и образование». Вышедший в свет в 1862 году, он более чем на полвека предшествовал докладу Вебера.
Обращаюсь к Толстому не только потому, что он не менее ясно, чем Вебер, но при этом много раньше Вебера выразил различие основанного на науке свободного «образования» и идеологического, по сути своей насильственного «воспитания». Но и для того, чтобы разрушить ложный стереотип о том, каким образом в этом вопросе соотносятся отечественная и западная традиции. Идеал свободного от идеологии образования рано вызрел и сформировался именно в отечественной культуре. Это отнюдь не инсинуации западников, но мощнейшая русская традиция.
В 1862 году Лев Толстой писал:
«Воспитание есть принудительное, насильственное воздействие одного лица на другое с целью образовать такого человека, который нам кажется хорошим; а образование есть свободное отношение людей, имеющее своим основанием потребность одного приобретать сведения, а другого — сообщать уже приобретённое им. Преподавание, Unterricht, есть средство как образования, так и воспитания. Различие воспитания от образования только в насилии, право на которое признаёт за собою воспитание. Воспитание есть образование насильственное. Образование свободно».
«Воспитание есть, я не скажу, выражение дурной стороны человеческой природы, но явление, доказывающее неразвитость человеческой мысли и потому не могущее быть положенным основанием разумной человеческой деятельности — науки».
«Воспитание как умышленное формирование людей по известным образцам не плодотворно, не законно и не возможно … Права воспитания не существует. Я не признаю его, не признаёт, не признавало и не будет признавать его всё воспитываемое молодое поколение, всегда и везде возмущающееся против насилия воспитания».
«Школа должна иметь одну цель — передачу сведений, знаний (instruction), не пытаясь переходить в нравственную область убеждений, верований и характера; цель её должна быть одна — наука, а не результаты её влияния на человеческую личность».
Эту работу Толстого, к сожалению, знают у нас сейчас меньше, чем доклад Вебера. Поэтому, мне кажется, её следует сделать обязательной не для одних только педагогов, но и для всех прочих общественных специальностей в российских университетах.
На проблему взаимоотношения государства и высшей школы следует, впрочем, взглянуть и с другой стороны. Университетскую науку и современное государство действительно можно считать родственными в ценностно-нормативном смысле. Потому что как наука не содержит никакой особой идеологии, но тем не менее является системой норм, обеспечивающих свободное и равное состязание различных теорий и концепций, так и демократическое государство, не будучи (нормативно, по конституции) идеологическим в партийном смысле, должно формировать систему условий для свободного и равного состязания различных политический идеологий (включая разного рода либералов и демократов, выражающих уже определённую, то есть конкретно-социальную, политическую позицию). В этом заключается нейтральность уже самого государства, которое замиряет конфликтующие силы посредством особых политических процедур и механизмов. Можно сказать и иначе: критики «нейтрального» университетского образования в определённом смысле правы, когда говорят, что «нейтральность» университетской науки — это прикрытие для её «либерального» характера. В нормативном плане между демократическим устройством современного государства и современным университетом действительно существует сходство и даже тождество: и то и другое, например, апеллирует к свободному и разумному человеку. И университет и государство создают условия для состязания, в одном случае — теорий и концепций, в другом случае — политических позиций, не будучи сами по себе выражением какой-то определённой теории или политической позиции. Их ценностный характер проявляется, кроме того, в том, что они должны исключать из числа состязающихся тех, кто попирает условия возможности такого состязания. Так, университетская наука должна исключать любые формы догматизма. Включая догматизм идеологический, согласно которому, как недавно счастливо выразился К. Танаев, «по некоторым вопросам разные точки зрения не нужны, а объективности не существует в принципе». А государство в свою очередь должно исключать из политического процесса любые политические силы, приход к власти которых означал бы прекращение самого демократического политического процесса.
Читать @chaskor |