Стихи в газете. Евгений Лесин. Буданов и Будда. Москва и москвичи. Лесин пишет про актуальное. Утром в куплете, вечером в газете. Или наоборот. Гоголь и Лужков. Ельцин и Кормильцев.
Поэзия — самый древний вид литературы. Потому что изобретена была, чтобы запоминалось легко. Сейчас, естественно, отмирает. «Современные актуальные поэты» стихов уже не пишут. Пишут сложно, вычурно, вне сюжета и жанра. Лесин — сюжетен. Если верить ему, почти всё — пересказ новостей, реальные случаи с ним самим. Не вполне, конечно, пересказ. Стихотворцы всегда лукавят, всегда говорят немного криво, стараясь избежать прямого высказывания.
Каждый всё равно прочтет то, что хочет увидеть, а не то, что сочинил автор, зачем же излишняя прямота? Хотя ирония, кривлянье, скоморошничество, юродство — часто способ сказать, воспользуемся модным термином, что-то неполиткорректное. Других стихов и быть не может. Или перед нами стихи, или «что-то политкорректное», что-то кастрированное.
* * *
Гоголь улыбается из ниши.
Гроб заколотили, как просили.
А на пароходе «Фридрих Ницше»
Горький уезжает из России.
Ходит к коронованным уродам,
Хвалит свой режим антинародный.
Первым философским пароходом
Стикс пересекает полноводный.
Здравствуйте, у вас тут очень мило.
У Сизифа свежий сарафанчик.
Мальчики дерутся у кормила,
Ядерный мусоля чемоданчик.
Полноте, ведь жизнь и так плохая.
Стоит ли шуметь из-за игрушек?
Боги за столом сидят, бухая.
Смертных отгоняют словно мушек.
Гоголь улыбается из ниши.
Власть перекрывает вечный краник.
Скромный пароходик «Фридрих Ницше»
Бодро превращается в «Титаник».
Новая Москва
Сначала делаем так: осушаем Водоотводный канал.
Ставим туда Храм Христа Спасителя с памятником Петру.
Ставим их через каждые двести метров, чтобы Петр не заскучал.
Разбавляем элитной парковкой — с бассейнами и кенгуру.
Следом идет никому не нужная река Москва.
Асфальтируем, строим элитную дорогу, по научному — автобан.
Через каждые двести метров — памятник Солженицыну (а лучше два).
Он держит в руках плакат «Слава России!» (так называется ресторан).
Ресторан элитный, чтобы туда попасть надо вступить в ЕР,
Совершить открытие, подвиг, слетать на Луну, раздавить врага.
Какую-нибудь старую сволочь из либерально-фашистских сфер,
Которая злобно шипит: «А когда-то здесь были ее берега... »
Никаких берегов. Колесо обозрения. Храмы, Торговый центр.
Больше, больше повсюду Святых Торговых Церквей.
И реклама Москвы по НТВ, РТР, ТВЦ.
И реклама России по любимой России всей.
Больше, больше социальной рекламы, рекламы добра.
Больше, больше православной рекламы, покупайте свет.
И чтобы повсюду Лобное место, ХСС, умное лицо Петра.
Всюду элитные паркинги, а не парки, и смерти нет.
Больше патриотизма, больше, вступайте в элитный клуб,
У нас самые дешевые элитные проститутки, и скидки есть,
Скидки за членство в Партии, скидки в 500 процентов, налетай, кто не глуп.
А с политических проституток мы сгоним их злую спесь.
Хорошеет Москва, развивается, рыбки играют в траве.
Кружатся вертолеты с рекламой святых православных царей.
Памятник Патриарху держит в руках плакат «Слава Москве!»
(Так теперь называются ставшие гипермаркетом Кремль и Мавзолей).
* * *
Все мы ходим под богом, под юпитером ходим и марсом.
Возвращается Ельцин. Мертвый Ельцин из гроба встает.
То, что было трагедией, то, что было кошмаром и фарсом.
Будет только кошмаром. Апокалипсис армагряддет.
Возвращается Ельцин. Возвращается фарсом и фаршем.
Фаршированным ужасом, разбивая свой крест и погост.
Мертвецы прошагают командоровским ласковым маршем,
Новый Ельцин не будет бухать, чтобы падать под мост.
Он придет к дон-гуанам, тем, что спят с соблазненной страною.
Мертвый Ельцин ворвется и разгонит блевотный покой.
И тогда поплывут обезумевшие с горя каноэ
По Тверским и Мясницким, как по лысине слезы и гной.
Здесь не кризис, братва, здесь малина для чуди и мери.
Красный цвет пиджака подзабыли уже, голытьба?
Все вернется на круг, как удачно раскроенный череп,
Как осиновый кол с триколором, где смерть и судьба.
Говорили: Бен Ладен. Говорили: ну где же свобода и рыло?
Получайте свободу всех оттенков, цветов и мастей.
Возвращается Ельцин. Мертвый Ельцин. Как жутко, как мило.
И собаки притихли. Скоро будет в достатке костей.
* * *
Мэри Поппинс живет на Вишневой
Улице. В доме номер 17.
Наблюдая за летающей коровой,
Начинает смеяться.
Мэри Поппинс живет в Тушине
Ее разыскать — дело плевое.
Она читает Владимира Бушина,
Ею гордится улица Вишневая
Она любит разливное пиво.
Берет его в магазине продуктовом.
Она выглядит очень красиво,
Гуляя по улицам Вишневым.
Ведь Вишневая улица имеется
Во всех сказочных городах планеты.
Мэри Поппинс на солнышке греется,
Раздает алкоголикам конфеты.
Вчера она над Тушином летала.
Сегодня покупает помидоры черри.
Выйди на берег Деривационного канала
И ты обязательно встретишь Мэри.
* * *
Сбылись мечты демократа,
Сбылись мечты либерала:
Россия вступила в НАТО
И Америкой стала.
Чтобы жили спокойно
Угнетенные дети —
Победоносные войны
По всей планете.
Лезем, куда попало,
Всюду несем спасенье.
Сбылись мечты либерала.
Ты Россия моя, Рассея.
Вы скажете: демократы
Разве о том мечтали,
Чтобы гуляли Штаты
В Багдаде, а мы в Цхинвале?
Нехай не клевещет сволочь!
Несет подогретый борщик,
Гуманитарную помощь
Мирный бомбардировщик.
Одно меня подкосило
Даже меня, либерала,
Зачем ты, моя Россия,
Такой Америкой стала?
Я помню: в жуткие годы
Большевистской морали
И мы мирили народы,
Но хотя бы скрывали.
Говорили о мире.
Теперь же лишь о победе.
Будем мочить в сортире,
Если крыша поедет.
Международное право?
Для дураков вериги.
Они забрали Варшаву,
Мы оказались в Риге.
Едут Лады Калины
В дом царицы Тамары.
В Грузии осетины,
В Сербии косовары.
А нас уважает каждый.
Мы побеждаем в спорте.
Врут, что российских граждан
Бьет Россия по морде.
Памяти Ту-154, убиенного на ВВЦ, бывшей ВДНХ
73-й год.
Лето. ВДНХ.
Я иду в самолет.
В самые потроха.
Прочее все — котлеты,
Да зеленка и клей.
Только возле ракеты
Настоящий музей.
2003-й год.
Осень. ВДНХ.
Я иду в самолет.
В самые потроха.
Прочее — литература,
Государственный бред.
Где же «Ультра-Культура»?
Почему ее нет?
Все издательства тут,
А Кормильцев не мил.
Только советский ТУ
Взял его, приютил.
Был там и стол, и дом.
Я там бухнул чего-то
И уснул под крылом
Теплого самолета.
А теперь его нет.
Разнесли в порошок.
Ну, стоял много лет.
Без него хорошо.
И другой самолет
Разшабашат на части.
Понимает народ:
Будет большое счастье.
Все дотла уберут
С радостью на лице
И назовут «Уют»
Новый Торговый центр.
Военторг, Детский мир,
Самолеты, Манеж.
Продолжается пир,
Режь, дорогая, ешь...
Неба пустая гладь
Не вызывает жалость.
Что нам еще терять?
Ничего не осталось.
Плач-баллада по поводу проигрыша Сарой Пэйлин и Маккейном президентских выборов в США Бараку Обаме
Ждет планета большого дурдома,
Зло ликуют Иран и Ирак:
Вместо хижины дядюшки Тома
Злой Обамы угрюмый барак.
Эмиссары «Единой России»
Зажигают на Вечном огне.
Но я знаю — легка и красива —
Сара въедет на белом коне
В Белый дом, как в чудесную сказку
Под волшебную музыку сфер.
Не вернет она русским Аляску,
Но зато будет СССР
Расцветать всем народам на диво.
И уже наяву, не во сне,
Въедет в Кремль обнаженной Годивой
Сара Пелин на белом коне.
По палатам пройдет королевой,
Утопая в цветах и вине.
Въедет в Кремль Орлеанскую девой
Сара Пелин на белом коне.
Даже солнце погасло от вспышек.
Расцветает герань на окне.
По столице мариною Мнишек
Сара мчит на лихом скакуне.
Мы откроем бутылку портвейна,
Саре тоже нальем, не вопрос.
И помянем бродягу Маккейна,
Чтобы все наконец улеглось.
Чтобы мир говорил и смеялся,
Чтобы птицы летели на юг.
И ненужным привеском качался
Императорский серый сюртук.
* * *
Не ищи, ОМОН, шахидок.
Вор, не бегай от ножа.
Наступает время скидок
И большого кутежа.
Удаляя конкурентов,
Все что хочешь натворишь.
Скидки в тысячу процентов,
Скидки радостные с крыш.
С крыш домов и стен кремлевских,
С крыш избушек и дворцов,
С крыш бандитских и ментовских,
С крыш сионских мудрецов.
С крышек белых унитазов,
С крыши мира и Земли,
С крыш БелАЗов и КамАЗов
Для пиратов Сомали.
Крыши едут и летают,
Скидки радостно поют.
Если вас не укатают,
Значит, будет вам уют.
Православный Микки-Маус
Объяснит, куда идти.
Только счастье, только хаос,
Только радость впереди.
Звон бокалов раздается,
Апокалипсис — пустяк.
Кризис вряд ли нас коснется,
Нам уже давно аншлаг.
Юбилейное
Вчера шумно праздновали юбилей —
Юбилей Литературного института.
Я не пью уже около четырех дней,
Потому не пошел. Да и не хотел почему-то.
Что там такого хорошего? Большой зал ЦДЛ.
И старые мудаки выступают со сцены.
Мудаки помоложе говорят, встречаясь:
Ты постарел.
Ты не изменилась.
Надо бы снова увидеть родные стены.
А ты помнишь? Ты знаешь? Он стал авторитетным вором.
Она угодила в дурку, секту, муж у нее барыга.
И все как один омерзительным отравленным хором:
А у меня вышла новая книга.
А у меня вышла новая книга.
Кое-кто, разумеется, по старинке пьет.
Бабы, разумеется, меряются бюстами, животами, тазами.
Писатель А писателю Б, разумеется, морду набьет.
Жены писателей ненавидят друг друга глазами и голосами.
Ничего необычного. Все как всегда. Поседевшие дети.
Вроде еще играют. Но у всех только низшая лига.
И не спрятаться, не уйти, все равно добьют в туалете:
А у меня вышла новая книга.
А у меня вышла новая книга.
Что одноклассники, что однокурсники: те же, те же.
Те же свиные рыла, не в кармане, а всюду фига.
Надо реже встречаться. Надо встречаться как можно реже.
И мне плевать, что у тебя вышла новая книга.
Кризис ударил по московским проституткам: теперь они обслуживают клиентов в долг
Все говорят: кризис финансовый.
А также: соблюдайте свои законы.
А я говорю: верни мой чайник фаянсовый,
Не трогай мои любимые кальсоны.
Раньше, помнишь, ходили на Ленинградку?
Девушек выбирали, вели их в грязную подворотню.
Одной покупали прокладку, другой шоколадку.
Третью отвозили насиловать в Капотню.
Помнишь, Юрий Михалыч, как было весело?
Помнишь, Борис Абрамыч, как было здорово?
А сейчас? Вместо снега грязное месиво.
А по телевизору показывают Филиппа Киркорова.
Я очень люблю президента и премьер-министра.
Мэра я обожаю. Госдуму я обожаю тоже.
Но раньше, Геннадий Андреевич, обслуживали нас быстро.
Качественно обслуживали нас шлюхи, помнишь, Сережа?
Сережа Исаакович Сталин-Джугашвили.
Владимир Исаакович Ленин-Ульянов.
Проститутки московские нас совсем, Владимир Вольфович, забыли.
А раньше любили. Поили коньяком из стаканов.
А сейчас отвратительный кризис, глобальная катастрофа.
Новый год и дефолт, похмелье и ксенофобия.
Плачут Волоколамка, Ленинградка и Профа.
А меня обуревают клаустрофобия и агорафобия.
Сижу в туалете, занимаюсь антисемитизмом.
Выхожу на балкон, призываю хасидов к погромам.
Заражаю веселых шахидов научным алкоголизмом.
Угощаю американцев кубинским ромом.
Милые проститутки, выдавайте клиентам кредиты.
Кредиты натурой, вашими прекрасными телами.
Видишь, Алла Борисовна, ползут по Тверской антисемиты.
Ругай их, Глеб Олегович, самыми обидными словами.
Кризис финансовый не дает предаваться разврату.
Даже извращения сексуальные уже менее интересны.
Куда же податься мне, патриоту и демократу?
Куда податься тебе, мой товарищ прелестный?
Будем смотреть телевизор, слушать Иосифа Кобзона.
Проклинать все проклятые пожары и мины.
И, знаешь, верни мне мои любимые кальсоны.
Я их обменяю на гречку и мандарины.
* * *
Все-таки интересно: кто придумал закадровый смех?
Геббельс? Аркадий Аверченко? Муссолини?
Сталин Иосиф на большевистской малине?
Или авторы сборника «Смена вех»?
За окном то ли ночь, то ли дождь, то ли смерть, то ли снег.
Каждый выберет сам, отправляясь с обозом
Умирать за Россию, а может, от водки с морозом.
Лишь закадровый смех одинаков для всех.
Я хотел бы увидеть всех тех, кто за кадром сидит.
И смеется, я тоже хочу к ним, помогите добраться.
Пусть мне скажут, когда надо хлопать, когда уже можно смеяться.
А то ходишь тут, как идиот, и Россия болит.
И Россия болит в каждом шаге, за каждой сосной
То ли труп, то ли волк, что канючит: не трогайте, братцы.
Подскажите, вы знаете, уже можно от счастья смеяться?
И в декабрьскую ночь наслаждаться Москвой и весной?
Подскажите, вы знаете, там, где они, там не падает грех
Ни на головы, ни под окна и не под колеса.
Там не может быть даже такого вопроса,
Там один только смех, расчудесный веселый и добрый закадровый смех.
Все-таки очень хочется, остановите бег.
Они очень хорошие, если за кадром смеются.
Голова упадет, разобьется ненужное блюдце.
Очень уж заразителен ваш закадровый смех.
* * *
… ворюга мне милей, чем кровопийца
И.Б.
Кто опасней для России?
Бахмина или Буданов?
Я сказал бы, кто опасней,
Но свободой дорожу.
Мне ворюга не милее
Кровопийцы удалого.
Только я не прокурор им,
Впрочем, и не адвокат.
Бахмина и не ворюга,
Офицер не кровопийца.
Все мы жители России,
Жертвы собственной страны.
Жертвы времени, эпохи,
Идиотских обстоятельств,
Жертвы воинского долга,
Окружения дурного,
Жертвы собственной семьи.
Все мы жертвы, жертвы, жертвы.
А над нами бог веселый
И такой голодный бог.
Принесите ему в жертву
Все, что есть (и даже нету).
Он лишь вытрет губы лапкой,
Отрыгнет и — снова жрать.
Жрать дома и стадионы,
Города и переулки,
Жрать дороги и озера,
Жрать сугробы и ручьи,
Жрать деревни и поляны,
Облака и переезды,
Жрать бульвары и сады.
Мы сидим, вы нас не троньте.
Мы боимся и любого
Можем в жертву принести.
Ну а бог у нас нормальный.
И других богов не хуже.
И, конечно же, не выдаст.
Он не выдаст, он сожрет.
Мы сидим и ловим рыбок.
Ждем, что лед на речке встанет.
Кто опасней для России?
Робин Бобин Барабек.
* * *
Бахмина, Буданов, Алексанян.
Сектор Газа, выборы патриарха.
Оливье и бычки в томате, второй стакан
Не пугает, а просто становится жарко.
Телевизор не выключается, новостной блок.
Год никак не кончается, потому что пруха.
А я в мировой паутине — все-таки я молоток —
Отыскал и скачал свою любимую порнуху.
Ей уже десять лет, винтаж, раритет.
Называется «Три московские новеллы».
В первых двух ничего интересного нет,
Зато третья — совершенно другое дело.
Но расскажу подробнее. Женщина моет пол.
Парень лежит на диване и читает газету.
Что-то эротическое парень в бабе нашел.
И вот они, чтобы совокупиться прибегают к минету.
Очень интересное, познавательное кино.
Но кое-что другое вызывает у меня волнение.
Или, может, катарсис? А, все равно.
Газета называется «Книжное обозрение».
Действие происходит в 1998 году.
Я тогда работал в газете «Книжное обозрение».
И знаю, откуда у парня газета. Может, и номер найду.
Хотя дату увидеть трудно: не лучшее режиссерское решение.
Газету, мне кажется, мальчику дал Щуплов.
А иначе откуда у порноактера «Книжное обозрение»?
А Щуплов тогда был еще бодр и здоров.
А, самое главное, — жив. Такое вот совпадение.
Никто не живет вечно. Хотя, знаете, жаль.
Мало, знаете, положительных-то эмоций.
Умерла Бетти Пейдж, умерла Анна Маль,
Умерла Хлоя Джонс и Моана Поцци.
До чего же не хочется отправляться в рейс.
Нотия Чайлдс, Бритни Мэдисон, Лола Феррари,
Ребекка Стил, Линда Борман (также известная как Лавлейс),
Где вы, в каком круге кромешного рая?
Все мы ходим кругами, чтобы снова вернуться на круг.
Жизнь такая смешная, даже если заедут в ухо.
Не обращай внимания, все не так уж и плохо, друг.
Нашлась же моя любимая порнуха.
Плач по поводу газовых разборок с когда-то дружественной Украиной
Украина наш газ
Хочет у нас украсть.
Слезы текут из глаз,
Перекошена пасть.
Взял шампанское брют
И очаковский квас.
Но украинский Брут
Спер оттуда весь газ.
Шарик я запустил,
Только он не летит:
Газ ведь оттуда слил
Украинский бандит.
Вот в туалет пошел
Я по большой нужде.
Стало нехорошо:
Где мои газы, где?
Стоны народных масс
Слышу по всей стране:
Есть КамАЗ и УАЗ.
Только газиков нет.
Ты не трогай наш газ,
Ты его не купил,
Злой Петлюрохамас,
Подлый Бандерошвил.
Но не стану я выть
В уши родной страны.
Буду я водку пить:
Газы в ней не нужны.
Баллада о невинно заключенных под землю реках
Сидели как-то раньше А и Б.
Сидели не в тюрьме, а на трубе.
Теперь у них не самый лучший вид.
Теперь та и другая — инвалид.
Не буквы, а какой-то гепатит.
А на трубе уселся паразит.
Торгует газом, трогать не велит
Нигде и ничего мне и тебе.
Сплошные трубы, просто трубный яд.
И трупный ад, и нет пути назад.
И реки-зеки в камерах сидят.
Сидят, хотя текут. Не надо слов.
Не надо слов, не надо берегов.
Не надо ничего. И будь здоров.
И будь здоров и не гляди с тоской.
А реки протекают под Москвой.
Под рельсами, под грязной мостовой.
Под сказочной кремлевскою стеной.
Под радостной столичною толпой.
И под автомобильный сучий вой.
Такой вот со святыми упокой.
Когда-нибудь, а может, никогда
Из подземелий вырвется беда,
Сметая все, как раньше дембеля, —
Высотки, тюрьмы, свиту, короля,
Гуляя без руля и от рубля
И бешенством Россию веселя.
И рухнут стены старого Кремля,
И рухнут стены кладбища-Кремля,
И рухнут стены, и придет вода.
* * *
Шагает мирный араб,
Научных наук кандидат.
У бабы его не хиджаб,
И кумир его не Арафат.
Кумир его Александр Невский,
Князь, ковбой и герой.
И Александр Иличевский,
И Александр Второй.
У него в портфеле игрушки,
Ведь детей у него немало.
Кумир его Александр Пушкин
И Александр Цекало.
Кумир его Саша Черный,
Он не против различных вер.
Он известный ученый,
Зовут его Искандер.
Но сейчас он невесел,
В самое сердце изранен.
Кашу московскую месит,
Осуждая Израиль.
Он к посольству идет,
Чтобы митинговать.
На тротуаре лед,
А ему плевать.
Он смотрел телевизор,
Он радио слушал.
Ему нравится Визбор
И даже Кушнер.
Он не взрывал дома,
Не посылал ракеты.
У него дома тома,
А там одни Эпиктеты.
Но тут ведь война,
Тут ведь агрессия
И России она не нужна,
И Европу бесит.
И он тоже сердцем болеет,
Глядя с тоской на птиц.
Он осуждает не евреев,
А агрессоров и убийц.
У него старые кеды,
Разваливается кровать…
На него напали скинхеды.
И некому протестовать.
* * *
Где-то возле «Сокола»
Ходят по аллеечке
Девочки Набокова,
С персиками девочки.
Кофточки сиреневы,
Стринги с мокасинами.
Девушки Тургенева
Ходят с апельсинами.
А ночами синими
Как-то одинаковы
С вот такими с дынями
Женщины Бальзаковы.
Годы не наладили
Радости финансовы.
И вокруг с оладьями
Сплошь старухи Хармсовы.
* * *
У нас сегодня выборы бога.
Приходите, пункты во всех церквах.
Кандидатов, в общем, немного.
Иегова, Будда, Аллах.
Ну, и, конечно, бог самый главный.
Тот, который один на троих.
Бог католический, православный.
И для каких-то верующих других.
Лютеран или протестантов.
Короче, преемник черта.
А может, Зевса или атлантов.
Любитель пива и спорта.
Самый родной, справедливый.
Сын, дух и отец.
Бородатый, красивый.
И вообще молодец.
За него проголосовали уже в Чечне.
Все 200 процентов.
Альтернативы ему нет
И нет конкурентов.
И не надо маршей с их глупым пафосом
И сменой вех.
Сижу я в заднице с моим Бахусом.
И моей графой «Против всех».
* * *
ВП
Выйду утром выпить пива, поглядеть на храм,
Храм Спасителя Спасителя или Храм Христа Христа.
Хорошо в Москве трамвайной по утрам и вечерам.
По утрам и вечерам Москва чиста.
Утром так похмельно, что не видно ничего.
Вечером так пьяно и темно, что наплевать.
Я иду среди машин, как смешной аббат Прево.
Что написано стаканом, то не вырубишь, не стоит и мечтать.
Прихожу под стены Храма, ну а там бассейн «Москва».
Из воды встает Дворец Советов, Ленин, Сталин и Гомер.
А вокруг — хотя зима — вокруг олени и трава.
Улыбается начальство и не знает полумер.
Колыма на оба дома и чума во время пира, не беда.
Не беда, что ты ушел, беда, что до сих пор остались вы.
Пруд засох, остались рыбы, мир и май остались без труда.
Докажите мне, ученые, существование Москвы.
Докажите мне, ученые, что где-то есть такое, что нельзя,
Что нельзя с ума тут не сойти и нельзя сойти с ума.
Умирают потихоньку где-то рядом неизвестные друзья.
Очень скользко, очень мокро. Вот такая, брат, зима.
* * *
Брела Россия по Москве,
И возле «Авиамоторной»
Замкнуло что-то в голове
У нашей Родины упорной.
Вчера лишь кончилась зима,
Стоит Россия на морозе.
- Дай кличку, что ли, мне, Тюрьма, -
Так у Тюрьмы Россия просит.
Молчит тюрьма, Тюрьма молчит.
Страна ее не понимает.
И, позабыв про всякий стыд,
Тюрьму Лефортово сметает.
Идет Россия, но пока
Она еще почти спокойна.
Ни слова ей Москва-река
Не говорит, хоть бесконвойна.
Молчит Река, пока ее
Россия пьет. Молчат, вздыхая
Домов тряпье, дворов литье,
Молчит глухая мостовая.
Молчит разбитый «Детский мир».
Лишенный калорийных булок,
Забыв дюшесы и пломбир,
Молчит Последний переулок.
И Кремль расстрелянный молчит.
И неживая Моховая.
У псов бездомных злобный вид,
Но все равно не слышно лая.
Молчит Садовое кольцо,
Ни звука от Замоскворечья.
Свое усталое лицо
Не оскверняет город речью.
Когда-то люди жили здесь
И даже были хлебосольны.
Теперь повымер город весь,
Зато молчит и все довольны.
Молчит убитый город мой,
Он не пороховая бочка.
Когда свирепствует конвой,
Народ безмолвствует. И точка.
Какая разница — в траве
Лежать и гнить или в бархане?
Бредет Россия по Москве,
Как гастарбайтер из Назрани.
Памяти Музы
Музой звали собаку. Собаку Литинститута.
Она была очень старой. Сто или двести лет.
А, может быть, даже больше. И Скуратов Малюта
Поил ее самогоном, чтоб она держала ответ
Перед Иваном Грозным. И ведь она держала.
Жила-то в отделе кадров, а там не всяк проживет.
Русская литература любила ее и знала.
Я тоже учился с нею, но точно не помню год.
Собака Муза — легенда. Вчера мы выпили водки,
Не чокаясь. За собаку. Умерла ведь не так давно.
А у девки зато две юбки. А под ними — чулки, колготки.
На колготки чулки надеты. Очень глупо, зато смешно.
Девка шла, уезжал Данила, на углу менялась валюта.
Мы бухали, о чем-то спорили, жизнь, как девка, куда-то шла.
Музой звали собаку. Собаку Литинститута.
Она была очень старой. Теперь она умерла.
Читать @chaskor |