Пелевин на то и Пелевин, чтобы, даже сочинив несмешную пародию, на голубом глазу втюхать её читающей публике под соусом литературно-экзистенциального откровения. Литературного события и экзистенциального откровения.
Писать о Пелевине скучно, трудно и даже боязно. Тем не менее литературные критики — и я тут не исключение — по выходе каждого нового пелевинского романа заново инсценируют пресловутый анекдот армянского радио: «Может ли забеременеть мужчина от мужчины? Думаем, что нет, но по всей Армении идут опыты».
Или прямо по тексту рецензируемого романа «Т»: «Новейшие же сектантские веяния состоят как раз в том, что содомиты желают служить Господу не в качестве кающихся грешников, а именно в качестве содомитов. То есть они желают возносить молитву не из глубин опечаленной собственным несовершенством души, а прямо из заднего отверстия, в которое вставлен в это время рог Вельзевула…»
Писать о Пелевине боязно, потому что он мстительно отслеживает собственных обидчиков. Отсюда и такие персонажи его прозы, как Бесинский, Недотыкомзер (позднее — Говнищер) и — прямым текстом — Азадовский.
Заглавная буква «Т», стилизованная под обоюдоострый (!) топор, заранее наводит автора этих ещё не написанных строк на нехорошие предчувствия.
Ну да, торчков бояться — траву не курить.
И не косить тоже.
И не идти за плугом.
Писать о Пелевине трудно прежде всего в технологическом плане.
С одной стороны, ты исходишь из того, что читатель (не только мистический Читатель из рецензируемого романа, но и широкая публика) с новым романом суперпопулярного автора уже знаком или вот-вот ознакомится, причём произойдёт это вне зависимости от того, смешаешь ли ты сей свежеиспечённый опус с грязью или превознесёшь до небес.
Таким образом, цель твоего — напомню, принципиально небезопасного — высказывания или, вернее, представления (в сугубо философском смысле) остаётся для тебя самого загадочной.
Дело, конечно, привычное, но всё равно как-то расхолаживает.
С другой стороны, ты оказываешься на развилке двух дорог: или начать ab ovo и подробно, а главное, ответственно проанализировать всё, что писали об этом романе, да и о творчестве Пелевина в целом, твои предшественники (да и ты сам в роли собственного предшественника), но тогда уже у тебя не останется ни времени, ни места, ни сил и способностей ни на что иное.
Или же сделать вид, будто перед тобой tabula rasa, она же, прошу прощения, пустота, и над нею-то со всем доступным тебе в твоей непросветлённости тщанием сугубо монографически, чтобы не сказать феноменологически поглумиться.
Что (в обоих случаях) не есть хорошо.
С третьей же стороны, проманкировать хотя бы одной из двух вышеперечисленных возможностей было бы просто-напросто непрофессионально.
Наконец, писать о Пелевине скучно тоже по трём причинам.
Во-первых, ты со всей неизбежностью ломишься в открытые ворота.
Во-вторых, Пелевин (подобно Набокову и как никто третий) совершенно сознательно провоцирует читателя на поиск подлинных и мнимых красот и глубин в каждой незаполненной (а хоть бы и заполненной!) клетке своей магической крестословицы.
Он побуждает тебя не читать, а разгадывать намёк за намёком (разгадывать, постепенно проникаясь деятельным, хотя и ложным самоуважением) и сулит разгадчику неземное блаженство — но ведь любую книгу следует всё же не разгадывать, а читать, даже если перед тобой не столько роман, сколько пастиш, кое-как сложенный из пяти-шести центонов.
Прошу прощения за мой французский…
А в-третьих, роман «Т» скучен и сам по себе, особенно ближе к концу.
Он, судя по всему, нехотя и небрежно написан, нехотя и небрежно разогнан до договорного объёма («нехотя разогнан» — это оксюморон), концы в нём нехотя и небрежно сведены с концами — и это тройное «нехотя и небрежно» сигнализирует, что и читать его приходится точно так же: нехотя и небрежно.
Скользя по десяткам и сотням страниц, лишь на каждой четвёртой, а то и на каждой пятой останавливаться загорающимся взглядом.
Роман «Т» куда интереснее придуман (точнее, задуман), чем написан.
Здесь поставлена чисто витгенштейновская (а в анамнезе — сократическая, плотиновская и прокловская) задача: эмпирически доказать положение «я знаю, что я ничего не знаю».
Слова эти, кстати, со вкусом цитирует Пьер Безухов в романе некоего графа Т.
Избрана удачная, хотя и не слишком оригинальная модель для сборки: «роман о романе».
Она актуализована превращением «романа о романе» в «литературный проект о литературном проекте» — не «семь персонажей в поисках автора» (как у Пиранделло), а «семь авторов в поисках персонажа».
И семь издателей в поисках покупателя. Стартовый тираж «Т» — 150 000 100 экземпляров. В петербургском Доме книги я купил его за 375 рублей.
Проект о проекте, и проект в проекте, и проект о проекте в рамках проекта в проекте — и так далее без конца.
Хотя и этот велосипед давным-давно изобретён — сравни, например, роман Бенаквисты «Сага» о группе заведомых литературных неудачников, нежданно-негаданно сочиняющих сценарий грандиозного сериала вроде Lost.
Кстати, Бенаквиста (как, понятно, и многие другие) прочитан Пелевиным весьма внимательно.
Герой ещё одного романа популярного французского беллетриста («Малавита-2») — американский гангстер, живущий по программе защиты свидетелей во Франции и сочиняющий детективные романы, из которых ФБР черпает фактуру для дальнейших расследований и разоблачений, — вполне мог бы увидеть небо Аустерлица и на страницах «Т».
Хотя, конечно, «загадка, окутанная тайной, покрытой туманом» — Россия, по слову Черчилля, — сохраняет свою специфику.
Национальный и местный колорит.
И, разумеется, запах.
«Здесь гнусный дух, здесь Русью пахнет» — так вполне мог бы пошутить и сам Пелевин.
А пошутил он на самом деле так: «Космическое назначение российской цивилизации — переработка солнечной энергии в народное горе».
И ещё так: «Большая гнида» (о литературной премии, которую Пелевину ни за что не присудят как минимум до тех пор, пока рак на горе не свистнет, а издательство «Эксмо» не впадёт в «Астрель»).
Владимир Соловьев (не из «ящика», а из Серебряного века) — насколько я понимаю, подлинный пелевинский alter ego в романе «Т».
Ясная Поляна.
Петербургский текст моего покойного однофамильца.
Оптина пустынь.
Литературный проект некоего Ариэля Брахмана (как тут не вспомнить «Околоноля» некоего Натана Дубовицкого; Пелевин наверняка вспомнил) претерпевает трагикомические метаморфозы по воле мультикультурных заказчиков загребущей национальности: хождение графа Т. в Оптину пустынь то и дело оборачивается компьютерным квестом-стрелялкой (в романе говорят: шутер) за колбасу и водку и прочие вкусности из праздничного продуктового набора вампира обыкновенного душевысасывающего, а также циничными граффити: «ДУМАЕШЬ ТЫ ЛЕВ ТОЛСТОЙ А НА ДЕЛЕ Х… ПРОСТОЙ».
Действие не то чтобы дематериализуется (оно с самого начала было наполовину фантасмагорическим, наполовину фиктивным), но просто-напросто рассыпается…
Что, строго говоря, и требовалось доказать.
Требовалось доказать и автору, и читателю.
А кто тут кому что доказывает, вопрос отдельный и столь же нарочито запутанный.
Литературный куратор проекта Ариэль Эдмундович Брахман (в выходных данных книги он назван её литературным редактором и его имя обведено траурной рамочкой) в последний момент приходит на смену Льву Толстому в роли искупительной жертвы Неизвестно Кому Неизвестно За Что.
Ну не за Россию же?
Не тот лев, так этот (Ариэль переводится с иврита как Лев Господен).
В очередной раз, спутав член с пальцем, в жертву приносят толстый толстовский перст преподобного Сергия.
Что активно обыгрывается и в тексте романа.
Брахман, кстати, не только еврейская фамилия (с ударением на первый слог), но и (с ударением на второй слог) правильное титулование жреца, которого мы, заинтересовавшись индуизмом, — как раз во избежание подобной путаницы — осторожно именуем брамином и даже йогом.
А в столичном издательстве «Художественная литература» долгие десятилетия проработала ведущим литературным редактором Сельма (!) Рубеновна (!!) Брахман!!! На мой смиренный взгляд, Ариэль Эдмундович отдыхает: жизнь, как всегда, жёстче вымысла.
Литературный проект «Т», ведомый Брахманом, создают пятеро «негров» (позднее к работе подключают и шестого), и заранее благодарный читатель ждёт от Пелевина пяти, а то и шести убийственных карикатур на коллег по цеху (включая, впрочем, и подразумеваемый по умолчанию иронический автопортрет).
Но ждёт напрасно.
Читателя в очередной раз разводят.
В том числе и на бабки.
Карикатура на все четыреста страниц одна-единственная: Гриша Овнюк (уточню для самых умных: Г. Овнюк; так из Бориса Акунина получается Б. Акунин, то есть Бакунин), признанный мастер исторического детектива, гонорары которого «кусаются, как яхта Абрамовича».
Остальные «негры» — и Митенька Бершадский, и Гоша Пиворылов, и сам Брахман — образы заведомо собирательные; иначе говоря, расфокусированные до неопознаваемости.
Пятый «негр» — мистагог, так и не названный по имени (предположительно, его фамилия Соловьев), — это, как уже сказано, сам Пелевин.
Ну а Гриша Овнюк — это, как нетрудно догадаться, Гриша Овнюк.
Более того, весь роман «Т» представляет собой (на одном из смысловых уровней, но, не исключено, на самом для Пелевина занимательном) развёрнутую в натуральную величину пародию на роман прославленного прототипа; на какую-нибудь Пелагею, в обнимку с жареным петухом на алмазной колеснице тайными японскими тропами неторопливо поспешающую в Лондон на коронацию Эразма Роттердамовича Ван Дорена, чтобы стать этому венценосному хлыщу любовницей смерти.
Ненавистные «маркетологи» заказали (или навязали) писателю вполне себе акунинский квест — «с литературными аллюзиями, как у взрослых, но так, чтобы было понятно и малому дитятке-несмышлёнышу».
И получили пародию.
По-пелевински затейливую, но, увы, почти несмешную.
Строго говоря, роман был бы очень хорош, войди в него на более-менее равных правах и условиях пять-шесть отточенных литературных пародий (как обстояло дело, допустим, в «Голубом сале» у Владимира Сорокина).
Не исключено, что именно так поначалу и было задумано.
Однако тут возникли непредвиденные обстоятельства самого что ни на есть литературоцентрично-конспирологического свойства.
Пародировать можно только нечто 1) достаточно широко известное; 2) тематически и, главное, стилистически определённое.
Иначе возникает казус Александра Иванова.
Покойный поэт-пародист был пародистом лишь по названию, хотя и начинал когда-то с узнаваемых пародий на узнаваемых авторов.
Однако узнаваемые авторы быстро кончились.
Остались только ничем не отличимые друг от друга.
И пришлось Иванову переквалифицироваться в лжепародисты.
Отныне он выдёргивал у очередного Васи Пупкина (помянутого и в романе «Т») какое-нибудь нелепое четверостишие и присочинял к нему пять-шесть ещё более нелепых.
Посмеяться читателю (и слушателю) предлагалось не над стихами Васи Пупкина, а над его глупостью.
Над вселенской глупостью всех Васей Пупкиных порознь и вкупе.
По этому пути Пелевин, однако, не пошёл.
Ему нужен был широко известный (вспомним про сто пятьдесят тысяч стартового тиража) и стилистически определённый объект пародирования.
То есть Борис Акунин — и, увы, только он.
Уже какой-нибудь Проханов или всё тот же Сорокин, не говоря уж о стилистически никаких Кабаковых — Слаповских и принципиально малотиражных Личутиных — Эппелях, на сто пятьдесят тысяч с хвостиком явно не тянет.
Только Акунин!
Но и поздний Акунин (в отличие от раннего, стилистически безупречного) рыхл, неряшлив и тучен, как принц Гамлет, помянутый мною сейчас совершенно некстати.
(Если отвлечься от того, что Акунин в творческом раже переписал и «Гамлета».)
Соответственно, рыхлой, неряшливой и тучной получилась и пародия на него — рецензируемый роман.
Ну нет в нашей словесности ни гламурно-антигламурного эротомана, ни специалиста по лёгким наркотикам (Бершадского и Пиворылова соответственно)!
То есть они-то есть, и вы этого человека знаете (вернее, обоих), но вот собственного стиля у них нет — и узнаваемости, достаточной для вышеуказанного стартового тиража, нет тем более.
Поэтому — а вовсе не из избирательной ненависти — один Овнюк.
Из ненависти, может быть, тоже, но лишь во вторую очередь — как Сракандаев (срака = сорока!) в романе «Числа».
Семьдесят процентов текста «Т» — пародия на Акунина, сочинённая Гришей Овнюком; тридцать процентов — философическая автопародия Пелевина на собственную философичность, сочинённая, предположительно, тем Владимиром Соловьевым, который не в «ящике».
Впрочем, и тот Владимир Соловьёв, что был в «ящике», сейчас вроде бы вышиб дно и вышел вон.
Вон из профессии?
Но Пелевин на то и Пелевин, чтобы, даже сочинив несмешную пародию, на голубом глазу втюхать её читающей публике под соусом литературно-экзистенциального откровения.
Литературного события и экзистенциального откровения.
Или наоборот.
Не Лев Толстой, конечно.
Но и не то, что вы подумали.
Хотя в каком-то смысле прав и персонаж романа «Т» Vassya Pupkin:
«Оба вы (автор с читателем. — В.Т.) педарасы».
Читать @chaskor |