Михаил Пришвин. Дневники. 1932—1935. СПб.: Росток, 2009.
Имя Пришвина прочно ассоциируется в массовом сознании с листочками отрывного календаря, где добрый дедушка в очках и с бородкой что-то такое ласковое вещает насчёт русской природы, которую надо любить и беречь. «Лисичкин хлеб», «Ребята и утята», «Лесной доктор» — хорошая проза для детей, немного старомодная, но детально расписывающая увлекательное устройство природного мира. Пришвин писал и «взрослые» книги, его публиковали, он не был особенно успешен, но был вполне благополучен по тем временам, как и другой его современник, Корней Чуковский, — и от дневников двух этих таких разных писателей веет абсолютно одинаковым безысходным отчаянием и человеческой трагедией.
Дневники Пришвина, которые он вёл тайно, стали публиковать у нас с начала 90-х. Огромные тома, охватывающие периоды по три-четыре года, выходят регулярно и большими тиражами. Чтение это мучительное и нелёгкое — и потому, что в них запечатлён абсолютно «внутренний голос», не имеющий в виду последующую публичность, и потому, что это свидетельство о мёрзлой эпохе умного, образованного и думающего русского интеллигента, не строящего никаких иллюзий.
В дневниках с одинаковой тщательностью зафиксированы наброски и планы будущих книг, бытовые неурядицы, рядом с рассуждениями о соцреализме — подробный и восхищённый пассаж о белках, остроумные замечания по поводу вечного дефицита («сегодня из расчёски вылетел ещё один зуб и явился вопрос, можно ли где-нибудь теперь достать расчёску») и заметки о путешествиях. Кстати, точные, ёмкие бытовые зарисовки и портреты случайных попутчиков дают не меньшее представление об эпохе, чем описание тогдашних литературных нравов, или же такая вот «резолюция»: «Несколько дней занимает меня мысль о том, что всякая мораль имеет внутреннее стремление превратиться в учреждение. Замечательный пример — конец Горького: превратился в учреждение».
В дневниках читатель в очередной раз обнаруживает, что язык писателя красноречивее, чем изображаемая фактура. Пришвин не сторонился современной ему советской жизни, в чём его неоднократно упрекали: он просто проживал свою собственную, погрузившись вглубь языка, родной речи, которая одна только способна и утешить, и выразить невыразимое.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
