Шекспир, считается, ошибался и путал, потому что сильно спешил, да его, может, и вообще не было. Дюма-пэра подводили литературные негры. Но как быть с остальными?
Елену Колядину , неожиданно для всех получившую премию «Русский Букер» за роман «Цветочный крест», сейчас поминают повсеместно с таким омерзением, как на моей памяти разве что холодную телятину из знаменитой книги Елены Молоховец: если к вам неожиданно нагрянули гости, а у вас ничего нет к столу, спуститесь в погреб, возьмите холодную телятину, нарежьте её и подавайте к столу.
Помню, как возмущал нас этот добрый совет в объективно благополучные, но почему-то казавшиеся голодными брежневские годы: холодная телятина, ишь, чего учудила!
Притом что ещё полвека назад в пярнуском пляжном ресторане «Ранахона», на втором этаже (на первом в обеденный час не подавали порционные блюда), холодная телятина была и впрямь превосходной.
«Холодная телятина — голодная Колядина» (голодная — в смысле сексуально озабоченная) — и рифмочка-то вполне в колядинском вкусе, так что бугага! Обхохочешься.
Вот и обхахатываются. Писатели — из числа неполучателей, недополучателей и даже полуполучателей литературных премий. Профессиональные корректоры, тоже что-то, похоже, пописывающие.
Литературные критики во всём диапазоне от Андрея Немзера (так он ругал, помнится, только «Господина Гексогена», антигосударственный, утверждал, роман) до бедной Лизы (Новиковой).
«Новые реалисты» и старые педерасты. Феминистки от слова «фимоз». Буйда и Бутов. Блогеры: вот где главное бугага! Хомячки. Боты. Константин Крылов от лица, так сказать, патриотической общественности благонамеренно зороастрийского толка. Отец Абрам Гуревич от РПЦ.
Из глубины сибирских руд взыскующий рецензент сайта «Втопку.ру», на голубом глазу объяснивший всему прогрессивному человечеству, будто «манда» — это вовсе не «пизда», а, наоборот, «жопа». Прошу прощения за мой французский.
И о романе «Цветочный крест», и о его премиальных перспективах я уже высказался с полной определённостью в колонке «Там, за Говняным лугом» и возвращаться к этой теме не буду.
Не буду говорить и о нынешней свистопляске (кроме уже сказанного) — она, знаете ли, ничем не лучше пресловутых рук брадобрея. Как, впрочем, и любая свистопляска. Как и любое беснование.
Остановлюсь на проблеме, неожиданно обозначившейся с обескураживающей остротой, — о невежестве. Невежестве не только и не столько Елены Колядиной, сколько участников самой этой вселенской смази, этого тысячеустого бугага.
«Мальчики удались мне не так. Мать подмешала своего, и тесто скисло: из четырёх двое — богомолы, как и она, вдобавок — враждебных толков. Один всё время трётся среди постных рож, попов, святош; а другой — гугенот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий — солдат, воюет, шатается неведомо где. А что касается четвёртого, то это — ничто, как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при одной мысли о нём. Я узнаю своё племя только с вилкой в кулаке, когда мы сидим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все работают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся дюжина челюстей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое дно…»
Вот вам, пожалуйста, — в рифму (в абсолютно ненужную в прозе рифму, не правда ли?), не без богохульства, не без похабства; страшно сказать, даже не без анальной фиксации («спускаем вино на самое дно»).
Действие происходит как раз в XVII веке, правда во Франции. Написано сто лет назад, переведено семьдесят пять лет назад — и переводчиком, кстати, несколько смягчено.
А переводчик этот, между прочим, Михаил Лозинский. Писатель — Ромен Роллан. Роман называется «Кола Брюньон».
Язык ли это XVII века? Нет, разумеется. Но и не язык первой половины двадцатого. Это столетней (а в переводе трёхчетвертевековой) давности художественная стилизация под язык XVII столетия.
Художественная стилизация, которая не может быть верна или неверна, но только убедительна или неубедительна. Единственный ли это способ создать убедительную художественную стилизацию под язык XVII века? Разумеется, не единственный.
Вот вам Гриммельсгаузен. Знаменитый перевод Морозова, считающийся в плане стилизации эталонным.
Симплиций дудит на волынке пузатой,
Покуда его не схватили солдаты.
Тут зачал я на своей волынке так всех потчевать, что на огороде жабы могли передохнуть, так что от волка, кой не выходил у меня из ума, мнил я себя в совершенной безопасности; и тем временем вспомнилась мне матка (ибо так зовут матерей в Шпессерте и Фогельсберге), как она частенько говаривала: ей забота, как бы куры от моего пения не попередохли, и было мне любо петь, дабы remedium против волков имел ещё большую силу, и притом пел я ту самую песню, какую я перенял от матки.
«Симплициссимус», напомню, написан как раз в XVII веке, так что художественной стилизацией является не он сам, а его перевод.
Перевод, естественно, изумительный, однако внимательный анализ хотя бы вышеприведённого отрывка показывает, что аутентичностью тут и не пахнет.
Канцеляризм «так что» и оборот «тем временем» — явные анахронизмы (то есть они были бы таковыми, имей мы дело с попыткой воссоздать язык XVII века, а не стилизовать его); чуть не «попередохшие» от пения волынки жабы и куры — двойной и, увы, тавтологический парафраз современных «мух, дохнущих от скуки»; «совершенная безопасность» плохо сочетается с устаревшим словечком «кой» и т.д.
То есть развинчивать эту стилизацию под XVII век не стоит — она тут же посыплется, а то и рассыплется. Что не мешает ей оставаться «в неразобранном виде» художественно убедительной.
Но покажите её блогеру, зарабатывающему себе на хлеб корректурами и пописывающему для души то ли в стол, то ли в столбик, — и он, обложенный двумя справочниками Розенталя, не оставит от неё камня на камне. И заорёт: «Бугага!»
Особо обращаю ваше внимание на «матку», встречающуюся в этом отрывке дважды. Осознавал ли переводчик, что звучит это слово несколько неожиданно, чтобы не сказать каламбурно?
Разумеется, осознавал. И играл на этом. Прибегая в этом случае (и в тысячах других) к семантико-стилистическому диссонансу, семантико-стилистическому гротеску, семантико-стилистическому парадоксу.
Но предъявите морозовскую «матку» блогеру — и он заорёт: «Бугага!»
Лучшей стилизацией под язык XVII века, имеющейся по-русски, является, на мой взгляд, перевод романа чешского писателя Карела Шульца «Камень и боль», выполненный Дмитрием Горбовым.
Горбов, начинавший как литературный критик и в 1930-е вынужденно ушедший в художественный перевод, если и известен, то как переводчик «Рукописи, найденной в Сарагосе» и сказок Чапека, однако «Камень и боль» получился у него ещё лучше.
И ещё показательнее. Потому что роман этот о Микеланджело. Который, вообще-то, жил не в XVII веке, а несколько раньше. Но в романе Шульца воссоздана (то есть, разумеется, опять-таки художественно стилизована) поэтика высокого барокко. А высокое барокко — это XVII век.
То есть опять-таки блогеру это лучше не рассказывать, не то он откликнется обязательным «Бугага!».
Но Франческо Пацци, который теребит конский повод дрожащими пальцами и чьё молодое лицо в этом освещении кажется вырезанным из слоновой кости, не в силах сдержать страстность своего голоса. Нужно верить, их ждут, ждут с самых сумерек, а теперь уже полночь. Он говорит быстро, сжимая руки, словно умоляя. Напоминает о длившихся целый год переговорах между семейством Пацци и святым отцом. Напоминает о всех злодеяниях Медичи. И опять возвращается к прошлому, напоминает о старости папы и его болезни, о нетерпенье Венеции, об ожидании Неаполя, о тщетных стремлениях герцога Галеаццо Мария и о ломбардской железной короне, напоминает о всех племянниках его святости, о смерти кардинала Пьера, о военных неудачах Джироламо Риарио, — мёртвые и живые ждут их вступления во Флоренцию, пахнущую весной.
Из примет барокко (по Вёльфлину), и в частности литературного барокко (допустим, по Гундольфу или по Штриху), здесь можно опознать всего две: художественный приём нагнетания (нагнетения) — все эти бесконечные «о» — и открытую форму: внешне закольцованная, мысль на самом деле разомкнута и её не ухватить взглядом.
Словарный состав нейтрален; никакой архаизации, напротив, нервный ритм «осовременивает» (а значит, и анахронизирует) высказывание, передавая вместе с тем нетерпение, в равной мере владеющее и всадником, и его конём.
Отдельного внимания заслуживают «племянники его святости». Очередное корректорское «бугага!». Потому что папу римского правильно титуловать не «его святостью», а «его святейшеством».
Не знал этого переводчик Горбов? Смешной вопрос. Но «племянники его святости» — это юные любовники папы, которых тот осыпал милостями, выдавая как раз за племянников, — поэтому из простого титулования (да, намеренно неточного) получается издевательский каламбур.
Вот так оно в литературе и происходит, знаете ли. И пресловутое пушкинское «Суди, дружок, не выше сапога» (адресованное, напомню, художником сапожнику) — как раз об этом.
Только вы ведь, похоже, и в сапогах не разбираетесь: уже упомянутый пример с «мандой», ошибочно принятой за «жопу», достаточно красноречив.
У Булгакова, как вы помните, искусно проведённая стилизация: месяц нисан, игемон, прокуратор… А вот, скажем, в англо-американской традиции заморачиваться такими тонкостями не принято: по Древнему Риму преспокойно расхаживают генералы, полковники и капитаны; к старшему по званию они обращаются «сэр!», а цезарю (первому среди равных) говорят «сир!»… Смешанный случай — «Мартовские иды» Торнтона Уайлдера в переводе Виктора Голышева.
И это мы затронули всего-навсего один пласт — стилистический. А как быть с реалиями, именами, датами, фактическими событиями?
Шекспир, считается, ошибался и путал, потому что сильно спешил, да его, может, и вообще не было. Дюма-пэра подводили литературные негры. Но как быть с остальными?
Вот берётся блестящий современный переводчик Владимир Бошняк за исторический роман Э.Л. Доктороу о Гражданской войне в США — и видит, что у того буквально всё наврано. Грубые фактические ошибки на каждой странице. И пишет Бошняк целые простыни разгневанных примечаний, исправлений и опровержений. И автора своего даже несколько презирает.
Но Доктороу при всех своих ошибках знаменитый писатель, всемирно знаменитый. А его переводчик при всех своих достоинствах и талантах тут примус починяет, и никак не более. И «бугага» ему не по чину. А уж остальным-то…
Вот, например, в романе «Асан», который всё тот же критик Немзер считает «очень большой книгой» (и который и впрямь удостоен премии «Большая книга», как сказали бы в иные времена, первой степени), рассказчик — майор Жилин, — имеющий дело с солдатскими матерьми (и с одноимённым комитетом), называет каждую из них не «солдатская мать», а «солдатская матерь» и даже просто «матерь».
И ничего, критик кушает. Ему нравится. А когда та же злосчастная Колядина, путая именительный падеж со звательным, пишет: «Отче сказал», критик негодует.
Спроси его, почему не «мать», а «матерь» у Маканина, он ответит что-нибудь вроде: потому что это произносится (и думается, и пишется) с особо подчёркнутым уважением. Ну а то, что «отче» у Колядиной, может, тоже с особо подчёркнутым уважением, — это критику хоть бы хны.
Или вот пишет в новом романе вечный любимец Немзера Алексей Слаповский: «Нельзя ступить дважды в одну и ту же воду» — и где, спрашивается, ваше «бугага»? Это ведь в реку, учили древние, дважды нельзя, а в воду — сколько угодно: налей её в тазик — и пожалуйста.
Или в лужу.
Вот уж воистину «очень большая книга». Она, кстати, так, со скромной претензией, и названа — «Большая книга перемен».
И ведь понятно, что «перемены» тут ни при чём, а вот «Большая книга» или как минимум «Букер» спланированы, ну или хотя бы вымечтаны заранее. И, не исключено, не зря.
Роковая красавица пятидесяти с лишним лет от роду (правда, фригидная), некогда сводившая буквально всех мужчин с ума (а сейчас их сводит с ума её дочь), будучи уже долгие годы смертельно больна, ложится наконец на лечение — деньги дал олигарх-братоубийца, вздыхающий по юной Даше, — чуть не переспавшей меж тем с его сыном-режиссёром, с врачом-наркологом, с писателем-правдоискателем и с собственным отчимом, — как вздыхал когда-то по её матери; и вдруг, в больнице, она впервые в жизни по-настоящему влюбляется в своего лечащего врача — в сорокасемилетнюю незамужнюю красавицу-татарку с изрядной прожидью.
Это вам не тотьминский «Цветочный крест», а мухосранская «Санта-Барбара»!
Действие, кстати, происходит в губернском городе на берегу Волги и называется этот город Сарынском. Интересно, Немзер ещё не выдвинул «Большую книгу перемен» на «Большую книгу»? А на «Русского Букера»? Это ведь в реку дважды нельзя, а в тазик (очень большой тазик) — сколько угодно.
Но если у Немзера и ещё кого-то двойные стандарты, то у подавляющего большинства участников нынешнего антиколядинского флешмоба стандартов нет вовсе.
Нет даже инструментов, хотя бы элементарных, для наложения или неналожения стандартов.
Сплошное невежество.
Галимое невежество.
Причём воинствующее.
Агрессивные сумерки сознания.
«Манда» в смысле «жопа».
И «жопа» в смысле «голова».
И она думает.
Она негодует.
Она высказывается.
Ещё раз прошу прощения за мой французский.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- «Любимые пища и питье – мороженое и пиво».
Анкета Блока. - Мефистофель по приказу.
«Если царь прикажет – акушеркой буду!». - Мера свободы.
Литература в пути: из наследия XX века к задачам века XXI. - Дионисийские разрывы или контролируемое безумие?
"Вольный стрелок" Андрей Бычков. - Последние из толстовцев.
Община духоборов вот-вот прекратит своё существование. - Валерий Попов: «Жизнь удалась!».
Беседа с писателем перед встречей в Чикаго. - Деревенская проза.
Марат Гизатулин. «Ничего страшнее тыквы». М., «Булат», 2012, 264 с. - В редакцию пришло письмо….
Феномен Марии Малиновской, или «скандал на празднике поэзии в ЦДЛ». - Кролик в смятении.
Почему я выдвинул на литературную премию «Национальный бестселлер» роман Екатерины Васильевой «Камертоны Греля»? - Вечная жизнь есть!
«Чёрный монах» Антона Чехова – «медицинская повестушка», «психиатрический этюд» или «прелесть»?
