В романе Луи-Фердинанда Селина «Смерть в кредит» есть потрясающий эпизод: подросток, отправленный родителями в Великобританию для изучения английского, за восемь месяцев образовательного курса не произносит ни слова. То есть не просто не преуспевает в изучении нового языка, а вообще не вступает в коммуникацию с преподавателями, не реагирует на их «трепотню».
На первый взгляд, меланхолично-лиричный герой книги «Ostinato» имеет не так уж много общего с желчным мизантропом из «Смерти в кредит». В действительности же оба автобиографичных текста исследуют одни и те же пласты речи и мышления. Однако если у Селина молчание ребенка все же остается лишь важным эпизодом повествования, то в текстах Дефоре тему безмолвия можно назвать главнейшей. «Все эти взрослые говорят без умолку и слишком громко: он старается держаться подальше от их голосов, скрыться в своем внутреннем мифе».
Несколько лет назад в замечательном переводе того же Марка Гринберга был издан сборник, включивший раннюю повесть Дефоре «Болтун» и ряд текстов, написанных им в 60-е годы. «Стихотворения Сэмюэла Вуда» и «Ostinato» не просто представляют поздний этап писателя – они отделены от прежних паузой двух десятилетий, в течение которых Дефоре не публиковал новых произведений. Подобные перерывы в творчестве часто расцениваются как утрата вдохновения, свидетельство исчерпавшихся сил, потеря писательской хватки (список банальностей можно продолжать). Но в случае Дефоре продуктивнее рассматривать безмолвие как основу письма: «не открывая рта на протяжении многих дней, он не избавляется от проклятия слов, напротив – переносит его еще болезненней». Этот обет молчания имел и сугубо личные причины: гибель дочери писателя, дробящиеся воспоминания о которой часто пересекают неровное течение повествования.
Стилистически «Ostinato» – нечто стоящее на границе эссеистики и поэтических опытов в прозе (в этом смысле включенный в сборник цикл стихотворений кажется идеальным постскриптумом, перекликающимся с великолепной поэмой «Морские мегеры», завершавшей первый русскоязычный сборник). При желании «главы» книги легко можно вписать во французскую традицию, ведущую, к примеру, от символизма к «новому роману», но, если вообще стоит заводить разговор о каких-либо литературных ориентирах, то прежде других имен здесь нужно назвать Беккета и Бланшо. Казалось бы, подобные установки резко контрастируют с велеречивыми и пародийными – в духе Кено или Мишо – сценами из «Болтуна», не говоря о самой антитезе, прорисовываемой заглавиями. Однако уже ранняя повесть (кульминацией которой был проникновенный монолог, который герой произносил перед не понимающей его слов иностранкой) уготовили читателю следующее признание: «говорить-то я хотел, но сказать мне было нечего». Молчальники из цикла рассказов Дефоре «Детская комната» продолжили линию этого коммуникативного фиаско, и буквально каждый из них одержим желанием ускорить и усилить проигрыш, принимая решение не сопротивляться ударам, не реагировать на осмеяния.
Перед нами стратегия радикального отказа от поисков вдохновения в произведениях предшественников – убежденность в том, что остовы прошлого помогают писателю ориентироваться в пространстве мысли не больше, чем разбросанные по песку кости предков пригодились бы в пустыне умирающему от голода. Впрочем важно, что речь не идет и о спешном провозглашении очередного «разрыва с традицией». Дробящиеся абзацы «Ostinato» – свидетельства предельной немощи и отчаяния, в которых пишущий умудряется черпать новые силы, продолжая «заниматься тем, что изо дня в день подводит лишь к ясному сознанию непреодолимости границ, в которых задыхаешься». Любая попытка литературного текста претендовать на роль итога (даже промежуточного) в спрессовывании опыта предшествующих шедевров представляется здесь чем-то беспомощным. Культура как механизм накопления ценностей подвергается сомнению не с привычных «постмодернистских» позиций, связанных с противопоставлением множественности единству, неограниченного семиозиса – жесткой структуре, интертекстуальности – авторству. Фундаментальной здесь оказывается антитеза иного рода: безмолвие/коммуникация.
Дефоре интересует литература за пределами информативных потоков – те уровни языка, на которых он еще похож на щебет птиц, гул волн и детский смех: «Научимся различать за слишком прекрасными словами то, что не позволяет себя выразить, да и не может быть выражено». Произносимое вслух здесь – лишь снежинки на поверхности скрывающегося в непроглядной темноте языкового айсберга. И слово способно существовать только как форма взаимодействия с молчанием.
Этот докоммуникативный пласт языка сегодня наиболее скрыт: от художественного высказывания ожидают, прежде всего, акта коммуникации – шум разговоров и всевозможные перебранки не дают расслышать тишину. В подобной ситуации тексты Дефоре оказываются опытами, принципиально не вписываемыми в привычный дискурс культурной коммуникации, постепенно начинающий представляться единственно возможным. И перевод «Ostinato» на русский весьма своевременен: это безмолвие куда более радикально, чем любые формы акционизма, потому что Дефоре исследует области до смысла, до конвенции, до мысли – все то, что предшествует столкновениям идеологий. Эти опыты говорящего молчания кажутся близкими духовной практике исихазма – моментам, когда, по определению святителя Григория Паламы, человек «в простейшем, всесовершенном и сладостном покое и поистине в исихии, то есть безмолвии, взлетает выше всего сотворенного».
Впрочем, и безмолвие предстает у Дефоре в тревожной двойственности. Нередко оно представляется повествователю выспренним жестом, боязнью завести настоящий разговор, жалкой недокоммуникацией. Молчание, как и слово, из союзника может легко превратиться во врага: оно то предстает фундаментом любого языка и чем-то уходящим в область до знаков, то поворачивается болезненностью немоты. Однако именно невозможность «разобраться» со словом и молчанием и является здесь вместительной пустотой, заставляющей продвигаться вперед: «Теперь – идти прямиком к цели. Но где эта цель, что она собой представляет и, если удастся ее достигнуть, какие надежды с нею связывать? На последний вопрос он, не боясь ошибиться, может хмуро ответить: никаких. Что касается двух первых, то ему до них нет дела: он не остановится из-за таких пустяков». Поверхность и глубина речи (или все-таки молчания?) не останавливают своего бесконечного плескания, предопределяя принципиальную незавершенность, прелюдийность письма и жизни: «для победы ему недостает сущей малости, но, пока сражение продолжается, этой малости будет недоставать всегда».
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- 100 цитат и афоризмов Андре Моруа.
- W, или Воспоминание детства.
Отрывок из книги. - Картина, убийство и военный наемник.
Чудом обнаруженный роман Жоржа Перека. - Как Пруст может изменить вашу жизнь.
Глава из книги. - Бернар Вербер: «Лёб Штраус, придумавший джинсы, просто создал универсальную вещь для богатых и бедных, он подарил чуть больше равенства человечеству» .
Писатель и философ о женщинах, литературе и счастье. - Паническая атака.
Ролан Топор. Жилец. — М.: Опустошитель ; Издательство Икар, 2013. — 308 с. («Мертвый текст» # 5). - Бодлер. Цветы зла и двойное поражение.
9 апреля 1821 года родился поэт Шарль Пьер Бодлер. - Рене Кревель: телесное одиночество и суицид.
Rene Crevel My body and I. – New York: Archipelago Books. - Танки в кружевах.
Джонатан Литтелл. Благоволительницы. М.: Ad Marginem, 2012. Пер. с фр. И.Мельниковой. - 57 граней Эрве Гибера.
Русский писатель и переводчик о разных сторонах жизни и творчества культовой фигуры французской культурной сцены.
