Тимур Исмагилов: «Впечатление о Шостаковиче останется на всю жизнь»
Этим летом сразу в двух главных мировых музеях современного искусства проходят выставки фотографа Бориса Михайлова. С мая по сентябрь в МоМА — большая персональная выставка, впервые представляющая самую известную шоковую серию Case History в американском музее в таком полном виде. И одновременно в лондонской галерее Тейт Модерн открылась постоянная выставка, где представлена приобретённая музеем «Красная серия», давно уже ставшая классикой фотографии.
Кажется, первый импульс к написанию этого текста появился во время разглядывания каталога художника Р., который приехал откуда-то с севера Германии к моим друзьям.
Мы встретились у них за столом, выпили, я стал листать каталог, лежавший на тумбочке, и вдруг увидел на одной из репродукций знакомого мне полуголого мужчину с бритой головой, в чёрной и явно не летней шляпе.
Лица его не было видно, потому что он обернулся и на что-то смотрел у себя за плечом, но не узнать его было бы тем не менее невозможно. Я сказал Р.: «Это человек с фотографии Бориса Михайлова?» — «Да, — кивнул Р, — он оттуда». Человек в шляпе на фотографии сидел на парапете, подстелив газетку. Потому что он был в костюмных брюках, возможно единственных.
Туфли он сбросил с ног, они стояли рядом, а на картине их вообще уже не было, они там были не нужны, потому что теперь у этого человека из-за спины торчали белые крылья!
Накануне у меня в квартире были гости, и, увидев фотографию, сделанную фотографом, где мы с Т. лежим на пляже и к нам подходит или подлетает — скорее даже так это можно увидеть — маленькое белокурое создание, я на вопрос, наш ли это ребёнок, в шутку сказал, что это вообще не ребёнок, что его не было в реальности, но когда фотограф проявил фотографию...
Шутку инспирировало воспоминание о том, как я перевозил точно такое же существо, переплывал с ним из Разбойничьей бухты на Царский пляж в Новом Свете.
Элек, 18-летний саксофонист из Питера и отец существа, которое звали Пиник, очень плохо плавал, едва сам держался на воде, а другого выхода у нас не было, минуту назад нам казалось, что у нас уже вообще нет выхода.
Мы зависли на отвесной стене, с которой всё сползало: ветки, песок, мы вчетвером, не считая Пиника, — цепляться было всё сложнее, моя бывшая жена молилась вслух, впервые в жизни, во всяком случае я ни до, ни после этого не слышал.
У Элека в рюкзачке за спиной сидел годовалый ребёнок. Вообще-то это была девочка, но её называли «он», что тоже говорило о её ангельской природе, наряду с её внешностью и способностью исчезать и появляться совершенно неожиданно в разных местах пляжа, притом что этот самый Пиник ещё не умела ходить.
Ситуация была действительно кошмарная, и вдруг буквально из стены под нами возникли два мужика в красочных семейных трусах.
Оказалось, что прямо возле того места, где мы зависли, в скале есть вход в естественный колодец, винтовой такой лаз, который выходит вниз, прямо к морю.
Мужики оттуда возвращались, потому что один из них вообще не умел плавать, им предстояло всё-таки лезть обратно по отвесной стене.
А мы нырнули в нарезной ствол, он оказался довольно длинным, и, повращавшись, выпали один за другим на крошечный пятачок суши.
Дальше предстояло плыть — вокруг были отвесные стены, их никак нельзя было обойти, то есть мы уже попытались и знали, чем это должно было кончиться.
Я плыл на спине и держал Пиника над собой. Это было так, как если бы я видел летящего надо мной ангела, его белые кудри на голубом фоне...
Ещё и поэтому, когда гости спросили (а на фотографии каким-то образом очутилось очень похожее на Пиника существо, хотя, если у них обоих была земная природа, Пиник теперь был бы старше лет на пятнадцать), я что-то такое пошутил про ангелов, которые иногда появляются на плёнках только после проявления...
И теперь, глядя на человека, который с парапета перешёл сначала в альбом фотографа, побывал в солидных музеях (вот зачем он предусмотрительно сидел на пляже в чёрной демисезонной шляпе), попал в альбом издательства Phaidon, а потом в холст Р., где у него за плечами выросли крылья... Я вспомнил строчку, опять-таки из «Двух часов в резервуаре»: «Но лучше петь в раю, чем врать в концерте...»
А потом другую — Набокова: «А может быть, ангельский хор лучше того кривого зеркала, в котором постепенно исчезает физик-теоретик?»
И другого Бродского: «...глядеться, как фонарь глядится в высыхающую лужу».
Я подумал, что мне, конечно же, не удастся написать главу о связи фотографии и теологии, но, может быть, просто вспомнить несколько мыслей, приходивших в голову во время прогулок, хотя мыслями их, конечно, трудно назвать...
Но сначала хочется ещё раз заглянуть в альбом издательства Phaidon, а оттуда — на пляж в Бердянске, хотя назвать эти камни пляжем так же тяжело, как мои мысли мыслями...
Почему-то это моя любимая фотография БМ (она была любимой задолго до того, как у человека в чёрной шляпе выросли белые крылья, ещё и поэтому картина Р. меня так удивила), нигде кинолента, откуда кадр этот кажется вырезанным, так уверенно не экстраполируется в полноформатный фильм...
Это не значит, что мы видим остальные кадры глазами — для глаз тут только вот этот один кадр, но дальше включаются какие-то другие рецепторы...
Впрочем, в мои намерения не входит объяснять такие вещи, я могу только иногда восстанавливать связи, которые складывались у меня в голове, это, пожалуй, всё, что мне доступно, остальное — область искусствоведов.
Фотографию человека в шляпе, который сидит на бетонном бордюре в Бердянске, в альбоме, кстати говоря, сопровождает текст. «...Тонированные фотографии были оформлены в виде книги, каждая была помещена в центре страницы и окружена широкими белыми полями — необычными для советских фотоальбомов, где для фона обычно использовалась тёмная бумага. Играя с этой более современной, что ли «интернациональной», формой презентации, Борис Михайлов хочет поместить своих субъектов как бы в поток исторических преобразований, охвативших страну. Могут ли эти люди, потерянные за железным занавесом, быть реинтегрированы в мировое сообщество?»
Серия была сделана в 1981 году, а знаменитый альбом Case History — в 1995-м. Лучший комментарий к нему написал сам фотограф в своём предисловии. Он просто объяснил там, почему он это сделал. По-моему, достаточно убедительно. То, что произошло впоследствии: посыпавшиеся градом премии (включая премию Хазельблатта, которая для фотографов эквивалентна Нобелевской), непрекращающиеся выставки во всём мире — я не знаю, может быть, это всё как раз и связано с теологией...
«Последние станут первыми» и всё в таком духе...
Не знаю, не знаю, но эти самые «бомжи» теперь самые желанные гости лучших в мире галерей и музеев...
«Но это же нельзя было делать!» — сказал писатель К., листая альбом. «Он много на себя берёт, это грех, это мессианство, всё это ни в коем случае нельзя было делать... Я буду об этом писать, обязательно».
Я взял альбом у фотографа, когда гостил у него в Берлине, попутно встречаясь с К. для того, чтобы решить вопрос об издании книги Ю.Г.
Фотограф не хотел звать в гости незнакомого писателя — К., да я и сам впервые попал к нему в дом за несколько дней до этого. А К. просил меня познакомить его с фотографом, вот я и взял альбом, чтобы познакомить их заочно.
Книга К., которую он мне подарил, лежала в квартире фотографа, Вита читала ему оттуда перед сном...
Но зачем мне нужно было их знакомить? Я сам уже не знаю... Ах, ну да, К. меня попросил, это правда.
Глядя на негодование, которое нарастало в нём по мере того, как он смотрел альбом, я сказал: «Но ведь он их не создал, правда? Он просто их сфотографировал».
Я вспомнил тогда же эту фразу из послесловия Кабакова: «Фотограф — не демиург»... Но К. сказал, что он не просто их сфотографировал. На многих снимках бомжи принимают позы святых, как на иконах или на всем нам известных картинах...
К. всё больше возбуждался, он стал буквально метать громы и молнии в адрес фотографа, не знаю, от своего ли только лица или от лица церкви: К. был достаточно религиозен.
Интересно, что с его книгой у фотографа независимо от этого начали складываться примерно такие же отношения.
«Какое он имеет право вообще об этом писать? — воскликнул фотограф, прочитав в книге К. беспримерно подробное описание медленной смерти. — Туда вообще нельзя смотреть, а он смотрит и потом культурно так пишет...»
Когда они всё-таки встретились на своеобразной Потсдамской конференции (на приёме, который устроил то ли канцлер, то ли президент Германии для русских деятелей культуры), все эти громы и молнии, посылавшиеся заочно, через мою голову (я ощущал себя ареной теологического диспута или даже военных действий в какой-то новой религиозной войне), при встрече взаимно нейтрализовались.
К. сказал, что он изменил мнение, увидев фотографа, просто взглянув ему в глаза, этого оказалось достаточно.
«Твои глаза словно пепел, они видят только то, что есть...» Что-то там ещё дальше про честь... Я никогда не ловил луну в реке рукой…
И фотограф о К. после этой встречи тоже стал высказываться вполне благожелательно. Но я-то ни разу не видел их вместе, а когда они существовали по отдельности, всё время какой-то происходил у них заочный спор (я клянусь при этом, что в течение всех этих четырёх дней не напоминал одному о другом, но они сами вспоминали и начинали спорить друг с другом заочно), К. попросил альбом домой, или, точнее, в гостиницу, где он жил, и вернул его через несколько дней ещё более возмущённый.
Главным упрёком его в адрес фотографа было, как я уже сказал, мессианство.
Я могу представить себе, какая реакция на этот альбом была бы у бывшего генерала КГБ, а ныне преуспевающего русского купца, с которым я как-то познакомился в Мюнхене.
Ни он, ни я тогда не видели этот альбом, независимо от этого он много говорил об очернителях новой русской действительности, которые так и шарят по России с камерами, выискивая бомжей, всякие там отбросы...
То, что есть везде, в любой стране без исключения...
«Знаем мы эти кивки в сторону Запада, — подумал я, — в тридцатые годы ими оправдывали недостаток свободы: «Так а где она есть, эта свобода, на Западе, что ли?»
По-моему, я читал об этом в воспоминаниях Надежды Яковлевны... Теперь же сотрудники той же самой организации точно так оправдывают капитализм в его новорусском варианте.
Капитализм, по словам Мишеля Уэльбека, «конечно же, самая естественная общественная модель. Но именно поэтому и самая ужасная»1.
Впрочем, приехав в Россию, Уэльбек в ответ на вопрос, почему он назвал своего героя Дзержинским, чистосердечно признался, что не знает, кто такой Дзержинский (Феликс Эдмундович).
Наверно, отсюда уже можно сделать вывод, что модель русского коммунизма ему не так хорошо знакома, чтобы судить, что ужаснее. Вообще всё ужасно...
Но я отвлёкся, конечно, К. всего этого не говорил, я далёк от того, чтобы сравнивать его с купцом-гэбэшником, скорее я хотел сказать, что атаки на БМ в связи с этим альбомом происходили, происходят и будут происходить с разных сторон, а на родине у себя фотограф иногда вообще должен был занимать круговую оборону, чему я был свидетелем...
Взволнованный БМ как-то сказал мне, что хочет устроить акцию: выйти на улицу и пройти по городу, повесив себе на грудь табличку «ПРЕДАТЕЛЬ».
Мы его еле отговорили. В музеях эти фотографии (из Case History) выставляются в огромном формате, люди, запечатлённые на них, получаются в полный рост, можно представить себе, как они бьют по мозгам, если даже в альбоме их далеко не каждый способен выдержать.
Об этом пишет Марина Сорина в журнале «Союз писателей» — о том, как друг не дал ей смотреть на эти фотографии, уверенный, что она просто такого не вынесет...
И для этого совсем не обязательно быть кисейной барышней, я был свидетелем такой же реакции — с уходом в глухую защиту — мужчины, судя по всему бывалого...
Я стоял на вокзале Zoo в Берлине, в очереди за билетом, и в сумке у меня был альбом, который мне отдал К. Ко мне вдруг подошёл человек, похожий на Водяного (актёра), потёртый, но видно, что как-то по-одесски неунывающий дядечка, и заговорил со мной на русском.
«Как вас зовут? Алик? Прекрасно. Алик, скажите, а вы любите джаз?» Я пожал плечами, хотя сразу не догадался, к чему он ведёт. Он рассказывал о своей джазовой карьере, некогда блистательной, потом намекнул, что сейчас у него трудные времена, после чего сразу попросил пятьдесят евро — на билет.
Его где-то ждут с концертом, а он не может выехать. Я сказал, что он меня за кого-то не того принял, внешность обманчива, а на самом деле денег у меня у самого нет.
«Водяной» не только не отстал от меня после этого, но стал доказывать мне, что я должен стать «джазовым меценатом», с удвоенным энтузиазмом.
Видимо, его вдохновил сам факт того, что установлен контакт. Пользуясь тем, что я не мог просто взять и уйти — очередь, как назло, медленно ползла к кассе.
Это был профессионал, он прощупывал меня со всех сторон, и, не слишком плачась в жилетку, как-то постепенно возбуждал реальную жалость, сочувствие...
Даже притом что ясно было, что никуда он не едет и вряд ли вообще когда-то держал в руках тромбон, при всём при том пожилой уже человек, который так вот корячится на вокзале, — чем не импровизатор...
«Ну а вы чем занимаетесь? А где вы живёте? А зачем... А почему... А где в Берлине... У кого...»
Он перешёл к вопросам о моей персоне, видимо, это обычно подкупает людей, кому-то надо выговориться... В ответ на один из его вопросов я сказал (просто чтобы он на время умолк): «Кстати, а вот не хотите посмотреть альбом? Это мой знакомый снимает, он очень известный фотограф...»
«Конечно, хочу! — воскликнул «Водяной», радуясь тому, что контакт ещё больше укрепляется. — Я очень люблю искусство!»
Может, ему и в самом деле было любопытно, он открыл альбом, медленно перевернул страницу, потом ещё одну и так и застыл.
«Что это такое?» — сказал он через минуту голосом, в котором был неподдельный страх.
Это вообще был другой голос, тембр, да и выражение лица, — всё было теперь другое...
Я сказал: «Это то, что вы видите. Альбом, известный фотограф...» Но «Водяной» уже меня не слышал, быстро закрыв альбом, он сунул его мне в руки, развернулся и быстро пошёл прочь. Почти бегом.
Я уверен, что если бы я вдогонку крикнул: «Вот же пятьдесят евро!» — он бы даже не обернулся. Это называется самосохранением, это родовой инстинкт.
«Боря сделал серию о вырождении человеческого рода» — я помню, что такими словами отозвался на эти карточки наш общий друг С. Просто вспомнился вдруг этот эпизод на вокзале, а так вообще я не думаю, что эти «карточки» нуждаются в комментариях.
No comments, и не надо тут искать никакой связи с теологией…
Мы шли по скверу от памятника Гоголю к площади Поэзии, краем глаза фотограф скользил по лицам сидевших на скамейках людей. Вдруг он остановился и сказал: «Давай-ка мы присядем».
Я оглянулся и увидел седого бомжа. Я подумал: «…он ведь уже сделал тот альбом, или это у него теперь постоянная тема?» В первый момент мне показалось, что у бомжа нет ног.
Они были, но как-то так были поджаты, вообще голова с седой длинной гривой составляла большую часть его наружности, тело было не только тщедушным, но очень сильно сгорбленным.
Голова тем не менее не была наклонена к земле, человек смотрел по сторонам и дымил самокруткой.
Фотограф поздоровался, мы сели на скамейку. Мысли в голове у меня путались, потому что я ночь провёл в поезде и практически не спал.
Поэтому разговор БМ с бомжом я полностью не слышал, я помню, что с самого начала стало ясно, что бомж был даже не «бичом», то есть не просто «бывшим интеллигентным человеком», а — бери выше — одним из главных городских интеллектуалов.
Собственно, это мне стало ясно только после первых минут, а фотограф потому и решил сесть на эту скамейку, что не то чтобы узнал...
Возможно, в прошлой жизни они беседовали в какой-нибудь кофейне на Сумской. «Вы помните Бахчаняна?» Фотограф начал разговор именно с этого вопроса.
Старик усмехнулся и сказал: «Ну, как же не помнить...»
«Я вообще всех помню, — сказал он, — вот вас только не могу вспомнить... А вы случайно не оттуда?» — он кивнул в сторону здания банка, напротив которого мы сидели, но по интонации, с которой он задал этот вопрос, ясно было, что он имеет в виду здание, которое находится дальше, на Совнаркомовской, то есть управление КГБ, СБУ или как оно там теперь называется, и, кстати, Совнаркомовская теперь наверняка тоже называется как-то по-другому...
Я ещё подумал: ему-то чего бояться? Наверно, инстинкт...
Фотограф рассмеялся и сказал, что он не оттуда. Я думаю, что такое подозрение возникло из-за того, что взгляд фотографа был как-то чересчур пытлив, кстати, старик вспомнил о своём подозрении в момент, когда фотограф полез в сумку за фотоаппаратом.
Старик решительно сказал «нет» и даже схватил при этом фотографа за руку…
Фотограф извинился и предложил вернуться к разговору. «Вы точно не оттуда?» — ещё раз спросил человек без определённого места жительства. БМ почему-то не хотел говорить, что он фотограф. Он как-то ушёл от ответа, или всё же в конце он сказал, что фотографирует людей не для какой-то такой организации, а так, просто...
«А какие ваши самые сильные визуальные впечатления за последнее время?» — вдруг спросил БМ.
По-моему, он сам удивился своему вопросу, который пришёл к нему вполне спонтанно, он уже хотел было спросить что-то другое, но старик, минуту подумав, стал отвечать: во-первых, вчера он видел, как собаки занимались групповым сексом, это было довольно сильное визуальное впечатление.
Во-вторых, его не перестают поражать деньги — гривны, то, что на них изображено, — вот это до сих пор приводит его в изумление. Ну и флаг, который почему-то взяли из времени Австро-Венгерской империи, в которой Украине была отведена роль, прямо скажем...
А потом разговор перешёл в область религиозную, точнее церковную, и как это произошло, я уже точно... Ах да, по словам старика, трезубец — это символ ладьи Андрея Первозванного, на которой он приплыл в Крым, старик долго рассказывал о том, как он искал церкви, которые якобы сам Андрей Первозванный основал, на них обязательно должно было быть изображение трезубца...
Старик объездил с этой целью весь Крым, спал на бетонных плитах в конце набережной в Коктебеле, за год обыскал всю Ялту, но нашёл то, что искал, он где-то под Севастополем.
До этого места его рассказ был по-своему рациональным, но после Севастополя в рассказ стали всё больше проникать элементы фантастические...
Пошли такие фразы, как «французы тоже вышли на этот уровень, и теперь моя связь с Атлантидой...».
Старик скручивал одну папироску за другой и одновременно разворачивал перед нами свой сумасшедший космос... Если учесть, что перед этим он рассказал нам о своей нынешней, не менее сумасшедшей анатомии...
Дом, или то, в чём он жил последние годы, — наверно, всё-таки дом, потому что в рассказе упоминались соседи, которые спасали его раз от разу, вызывая скорую, — в общем, в месте, где он жил, не было никакого отопления, и тело его несколько раз промерзало насквозь, точнее почти насквозь.
«У промерзания тоже есть свои пределы! — сказал он, улыбаясь и поднимая вверх указательный палец. — Нельзя, как оказалось, промёрзнуть глубже кишечника».
Кишечник у него был частично отморожен и поэтому вырезан, причём удалена была и прямая кишка, целиком, так что экскременты теперь выходили из него где-то сбоку, там была специально оставлена маленькая дырочка.
«Да я почти ничего не ем, — сказал он, выпустив облако дыма, — поэтому ничего почти и не выходит... Газетка всегда есть... Да ничего, я привык... А знаете, какая сейчас самая лучшая в городе кофейня?»
В этом он был знатоком чуть ли не с пятидесятилетним стажем, но на описании кофеен он надолго не задерживался, и большая часть его монолога представляла собой переплетение теологии и фантастической анатомии.
При этом я бы не сказал, что он был «того». Несмотря на его связи с Атлантидой и картину, которую он вдруг развернул перед нами в конце: скалы под Севастополем, покрытые кельями первых христиан, как ласточкиными гнёздами, и всё это вместе: скалы или узор, который образовали бесчисленные кельи, — всё это было очертаниями трезубца, то есть знака, который он так долго искал на стенах церквей...
Это был величественный бред, но рассуждал он более чем трезво, с опорой на невидимую церковь, на трезубец...
Он вышел из равновесия только тогда, когда фотограф признался, что не знает, где находятся Покрова на Нерли. Видимо, это был контрольный вопрос...
«Тогда вы ноль! — закричал старик. — Нет, ну вы понимаете, что вы — ноль?! Абсолютный ноль!»
«Хорошо, я ноль, — согласился фотограф, — но скажите, может быть, теперь, когда мы знаем, кто я и кто вы, может быть, теперь мы сфотографируемся?»
Старик категорически возражал, и, попрощавшись, мы с фотографом встали и пошли дальше. У меня было ощущение, что мы пообщались с Безымянным из беккетовской трилогии, у фотографа были какие-то свои ассоциации или, скорее, проявившиеся воспоминания.
Когда мы отошли, БМ сказал, что теперь уже точно знает, что встречался с этим человеком в другие времена и человек этот был тогда кем-то вроде лидера Сумской улицы…
А может быть, эта странная мысль — написать главу о связи теологии и фотографии — пришла мне в голову после того, как я, уже написав «Законы Ньютона» (это был как бы некролог на смерть Хельмута Ньютона для журнала «НА!!!»), на всякий случай зашёл в магазин, который находится внутри Haus der Kunst, взял с полки альбом Ньютона, открыл и как будто впервые...
Да нет, на самом деле впервые увидел фотографию распятого Христа, под которой фотограф Ньютон написал: «I was there!»
Или всё-таки эта идея пришла мне в голову в один из тех вечеров, когда мы сидели с Борисом Михайловым, с Витой и Т. в Коктебеле, на террасе, за которой сразу начинался обрыв, и в какой-то момент Борис вдруг сказал: «Ну а что Бог?..»
Судя по интонации, с которой он начинал, это должен был быть вопрос. Я точно не знаю, почему он его не закончил. Может быть, потому, что там, где мы в тот момент находились, особенно ночью, задающий вопрос сразу слышит себя со стороны...
Это не эхо, это что-то другое...
И после этого уже непонятно, кто кого спрашивает: вопрос повисает в воздухе, оставаясь не только без ответа, но и без конца.
_____________________________________
1 Надо ли говорить, что в этом высказывании категорически нелевого Уэльбека есть изрядная доля кокетства?
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Знамя над Рейхстагом .
Фото, за которое Виктора Темина едва не расстреляли. - Наёмное оружие.
Записки Хельмута. - Искусство и жизнь в кадре .
Невероятные снимки Алекс Прагер . - А был ли постмодернизм.
Что такое наша современность от Бодлера до Gorillaz. - С воздуха.
Фотографии победителей конкурса Dronestagram. - Истории фотографий, награжденных Пулитцеровской премией в разные годы.
Печальные или вдохновляющие. - Романовы в цвете.
Художница Ольга Ширнина раскрасила черно-белые снимки семьи Николая II. - Редкие фотографии известных людей, отдыхающих в Венеции в 1950-60-е годы.
Актёры, художники, писатели. - Уличная торговля в советской Москве на цветных фотографиях 1959 года.
Цветы, фрукты, мороженое, воздушные шарики, носки, мыло и книги. - Фотография — искусство?
Отрывок из книги «Главное в истории фотографии» издательства «МИФ».
