Перед нами откровенные ответы человека, прожившего долгую жизнь с мужем-геем, сознательно выбравшего суицид в противовес смертельной болезни и фетишизирующего мех, несмотря на вегетарианские убеждения.
«Митин журнал», креатура Дмитрия Волчека и дружественных ему по издательству «Kolonna Publications, Митин журнал» авторов и переводчиков, флагман сакральной трансгрессии и садического беззакония, из которого — в одноимённом издательстве — на просторы целомудренной российской книгоиздательской нивы выскочили такие псы Гекаты, как Уильям Берроуз и Алистер Кроули, Пьер Гийота и Пол Боулз, Жорж Батай и Гай Давенпорт, Алехандро Ходоровский и Габриэль Витткоп, Джереми Рид и Герард Реве, Маруся Климова и Илья Масодов, Ярослав Могутин и Шиш Брянский, Валерий Нугатов и Юлия Кисина, возвращается после пятилетней паузы.
Новая алхимия
Во многих текстах журнала, как ни странно, актуализированы алхимические практики — посему именно пять разделов журнала смотрятся довольно символично.
Раздел «Новое» с русскими авторами (большинство из них живёт за границей, но это мелочь) очевидным образом озабочен инновационными практиками.
Василий Ломакин в (стихотворных) «Новых текстах» отдаёт салют вечно живым содомированным пионеркам Ильи Масодова со своими строчками о красных галстуках, свастике и Сталине.
Егорий Простоспичкин представляет этакие стилизованные неовикторианские сказки с приветом алхимику Майринку и готу Лавкрафту с названиями а-ля «Обряд жертвоприношения ребёнка» (нет, там не так всё страшно).
Юлия Кисина, и в своих рассказах явно не злоупотреблявшая большими размерами, на этот раз дошла до «Микропрозы» — от трёх страниц до одного абзаца, — но уж в ней развернулась со всей макабричностью (вываривает на кухне трупы родителей), изяществом («Я обожглась о глобус в том месте, где был экватор, и на руке осталась длинная почти ровная полоска») и даже своеобычным юморком («А тётя моя <…> играла своей плотной грудью под муслином и всё подмигивала и подмигивала Сталину. Такие они были с ним пересмешники!»).
Новый Кафка явился
В разделе «Коллекция» нас балуют действительно коллекционными напитками, представляя Ханса Хенни Янна, автора, настолько меня поразившего, что о соседних по разделу рассказах Джеймса Парди и Алехандро Ходоровского говорить даже не буду — просто несоизмерим масштаб.
Янн — действительно классик и действительно не открытый у нас (единственный отрывок — в майской «Иностранной литературе» за 2003 год), читая которого, чувствуешь примерно то же самое, что ощущал Макс Брод над рукописями Кафки (или нынешние открыватели цюрихских сейфов с таинственными рукописями его же) и расшифровщики почерка-кода Вальзера.
Самое интересное, что и в родной Германии Янна ещё не внесли бережно в Капитолий, несмотря на то что его высоко ценили Дёблин и Брехт. Клаус Манн называл некоронованным принцем неофициальной немецкой литературы, а Вальтер Шумг вообще заявлял, что считает его «без всяких оговорок, самым великим из немецкоязычных прозаиков» .
Страшно говорить такие вещи, но это действительно похоже на истину, хоть и странно, что о ней мало кто возвещает.
Странна была и жизнь Янна, насыщенная как книгами (некоторые издавались, некоторые вышли много позже после его смерти), так и делами: «литература, музыка, социально утопические проекты, разведение лошадей, которыми Янн занимался вполне серьёзно, проводя среди прочего и биологические эксперименты», как пишет его переводчица Татьяна Баскакова.
Добавлю, что в 19 лет Янн заключил символический брак с другом всей своей жизни по фамилии Хармс, бежал в Норвегию от призыва, который не приемлел как пацифист.
Жил одно время в собственной коммуне, двумя семьями в одном доме всё с тем же Хармсом, занимался реставрацией органов и был в принципе человеком, меньше всего склонным к эпатажу.
«Циркуль», глава из первого романа Янна «Перрудья», этакого ремикса притчи об Иове, — непритязательная история влюблённости немецкого мальчика из приличной семьи в деревенского скотобойца.
Незначительно ж начинаясь, текст густеет просто на глазах, вмещая в одно предложение не только несколько действий, цепь размышлений, но и такую гамму чувств, что её хоть к ногам утопленников привязывай.
Янн, будто концентрированный Кафка, пишет о тех же темах: о «причислении себя к ничтожным вещам», «грехе упущения», «моментах страха и моментах уверенности», о любви как самоуничижении и вине: «Тут нечего прощать. Тот, к кому ты обращаешься, когда-то видел сон о тебе. Ты не несёшь ответственности за сон другого. И если я в своём сне страдаю, ничьей вины тут нет».
Это самоумаление на грани; это, как в лучших романах Кутзее, абстрагирование себя, объективизация себя, когда всё пакостное человеческое обличье остаётся перед глазами обвиняющего субъекта, а внутри его — только боль.
Это — уже под конец главы — безумие боли, выраженное через поток сознания, как потокосознанировал дурачок из «Шума и ярости» Фолкнера.
Это действительно надо читать и переводить, бросив всё…
Ещё два досье
«Досье Габриэль Витткоп» в целом смотрится несколько излишне традиционно, особенно по контрасту с отсутствием сходных дифирамбов Янну, — этакая легитимация радикально эстетического автора в качестве нового классика.
И не смейте спорить, вот вам и Павел Соболев с пространным «Введением в поэтику Габриэль Витткоп»: обязательный name-dropping в виде де Сада, Батая и Жиля де Ре, цитация отрывка о сваренной в сале голове и номинациями-эпитетами «великолепная, волшебная, совершенная и т.д.».
Впрочем, коротенькие рассказы Витткоп, где патологоанатом, как и у Кисиной, выпаривает черепа своих бесхозных клиентов (череп, как и алхимия, должен был стать символом этого номера, как части тела — символами глав в «Улиссе»), фея хвалит за убийство матери, а лунные кошки ходят с зонтиками, имеют очевидное двойное дно подтекста и даже иронии, что современным читателям может напомнить чуть ли не Нила Геймана.
Интервью самой Витткоп также занимательны: перед нами откровенные ответы человека, прожившего долгую жизнь с мужем-геем, сознательно выбравшего суицид в противовес смертельной болезни и фетишизирующего мех, несмотря на вегетарианские убеждения.
А вот раздел «Досье Освальдо Ламборгини» любопытней, за счёт автора, действительно неизвестного enfant terrible масштаба Жана Жене:
«Освальдо Ламборгини, при своей овенской энергичности, делал почти всё для безвестности: мешали импульсивность и неуживчивость (авангардистская универсалия, тут ещё помноженная на «проблематичное чувство дружбы», как со стороны могли восприниматься обычные навязки или измены), непрактичность, небрежение институтами (и, как следствие, недоинституционализация), алкоголизм и гомосексуализм (точнее — бисексуальность), сомнительно совмещаемые с работой и семьёй.
Образ жизни Ламборгини, реконструируемый по интервью, расспросам и архивам в недавно изданной почти 900-страничной биографии, — наркотики, запои, номадизм («это тот человек, который легко заявится как-нибудь и поселится в вашем доме»), «кражи и обирания друзей», как пишет Михаил Осокин во вступительной статье «Освальдо Ламборгини, убийца литературы».
Выбравший Рембо и Кафку в качестве ролевых моделей, а Арто и Селина как литерные образцы, Ламборгини хоть и делал буквально всё, чтобы затеряться даже не в вечности, но в жизни («рукописный текст перемежается с машинописным, декорируется рисунками — карандашами, красками, фломастерами, шариковой ручкой, темперами — и коллажами, нарезками фотографий из порножурналов, приклеенных к листам. Не считая фетишистского содержания, замешанного на сперме и дерьме, он не приспособлен для типографского употребления иначе как факсимиле, ввиду неформатируемости текста»), но между тем остался с нами — значимо повлиял, в частности, на Гаспара Ноэ, режиссёра «Необратимости» и «Входа в пустоту».
Сам Ламборгини не только тотально скатологичен, табуирован и предлагает сжечь голову в камине (куда уж без этого), но и отнюдь не так прост:
«Фашизма, но «мексиканского фашизма», как просил Антонен Арто у Батая, который не брался за такие вещи (Масотта, Оскра) и никогда не будет. Он, бедняга Батай, слишком ручной для этого. Да, об испорченных: об испанских «философах» и о Чоране, для начала; для начала; «Мартин Фьерро» — наша Великая Хартия и наша национальная конституция, слова которой высечены, выжжены в камне гением» .
У него есть какой-то настоящий ритм, у этого Ламборгини, но в книге его слишком мало — как не просмаковать пробник, тут не разобраться во вкусовых ощущениях.
Почему бы «Митину журналу» не издать книжку Ламборгини вместо очередного тома той же Витткоп?
После всего
Последний раздел журнальной книжки Anus Mundi носит сборный и немного необязательный характер.
Потому что по названиям половины произведений становится, кажется, ясно и их — боюсь, ценное всего лишь своей псевдотабуированностью — содержание.
«Тиресий» Марселя Жуандо, «Анальные розы» Дмитрия Мамулия и «Подлинное естество Двы Мар!и» Ролана Топора.
Зато весьма содержательна статья Максима Артемьева «Тайная жизнь Уолтера и его современников», в которой, с въедливой дотошностью в стиле почти «НЛО», даётся обзор отношения к срамному у людей ХIХ века.
Статья «Анус Тиресия: содомия, алхимия, метаморфоз» Эдда Мэддена пестрит немаловажными для нашей эпохи физического и социального полового метаморфизма констатациями:
«…Эротизация ануса — органа, которым обладают и мужчины, и женщины, символизирует насмешку над самой категорией женственного и над обменом мужскими и женскими полярностями: женщина символически маскулинизируется, уподобляясь содомируемому партнёру-мужчине, а мужчина символически феминизируется до такой степени, что мечтает о проникновении в себя через женское тело» .
И, the last, but not least, весьма забавна лекция Бориса Виана «О пользе эротической литературы», где великий автор-джазмен откровенно веселит публику, при этом озвучивает такие значимые и эмблематичные наблюдения, как:
«Под непристойностью следует понимать отчаянную попытку писателя поделиться с нами своей точкой зрения, когда ему отказывают обычные литературные приёмы».
Ответ на вопрос, состоялась ли чаемая трансгрессия, символический обмен ценностей и дионисийская смерть литературы на этот раз, коренится в констатации факта, что нет, трансгрессия педофилического секса, стихов строчными буквами и извращённого отцеубийства сейчас невозможна в принципе.
И не потому, что в своё время — когда, кстати, «Митин журнал» только начинался — это было ожидаемо, свежо и хорошо, а с тех пор приелось (качественная литература приесться не может, как де Сад будет вечно живее многих живых).
И даже не потому, что в наши тухлые годы завинчивания цензурных гаек, когда бедного белого рэпера сажают за песенку о ментах, такой литературе не место (хотелось бы думать, что ей, наоборот, как раз место и кто-то пойдёт возводить баррикады с томиком Берроуза в руке, но так, увы, не произойдёт никогда), странно и зябко на тех же подмороженных российских нивах.
Нет, дело, как мне кажется, в том, что сия трансгрессивная литература стала — на правах, ok, замызганной, с пирсингом и неприличными тату падчерицы, ну и что, — уже членом семьи Большой Литературы.
Вот там ей и место. «Митин журнал» умер, да здравствует «Митин журнал»! Amen.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
Статьи по теме:
- Антиутопия и ад войны — внутри.
Константин Куприянов. Желание исчезнуть. — М.: АСТ, РЕШ, 2019. - А был ли постмодернизм.
Что такое наша современность от Бодлера до Gorillaz. - «Любимые пища и питье – мороженое и пиво».
Анкета Блока. - Мефистофель по приказу.
«Если царь прикажет – акушеркой буду!». - Постмодернизм и взрывное сознание ХХI века.
- Постмодерн – недостижимая цель?
Политика переводится в пиар, игровую форму, и предстает забавой, в которой нет ни победителей, ни побежденных. - Валерий Попов: «Жизнь удалась!».
Беседа с писателем перед встречей в Чикаго. - Деревенская проза.
Марат Гизатулин. «Ничего страшнее тыквы». М., «Булат», 2012, 264 с. - Пост-имперское мышление и пост-модерн.
Проект модернизации: реформа как переформатирование традиционного общества. - Андрей Лебедев: «Брежнев – правитель эпохи «Школы для дураков…».
Галковский в личном общении, Терновский в литературном, БГ в «растворённой» книге и ангелы в книге из бумаги.
