Юрий Алкин родился в Минске в 1973 году. Работает в компании Microsoft, руководит отделом разработки и применения социальных сетей внутри корпораций, живёт в Америке. Но помимо этого он ещё и пишет прозу. В жанрах социальной фантастики и психологического триллера. На днях в издательстве «РИПОЛ классик» вышла книга Алкина «Игры бессмертных: физическая невозможность смерти в сознании живущего», в которую вошли рассказы и роман «Цена познания». Предлагаем вниманию читателя рассказ, давший название этой книге.
Толпы гудят на разные голоса. Одни ворчат недоверчиво, с опаской, словно огромный сторожевой пёс. Такие толпы ждут лишь предлога, чтобы броситься вперёд — рвать, мять и крушить. Другие гудят праздно и беспечно. Их голос сплетается из тысяч голосов — там интересуются, как прошли выходные, предлагают еду и питьё, флиртуют, сплетничают. Третьи вообще не гудят, только откликаются на призывы. Дружно, мощно, разевая рты по команде и исторгая единый многоголосый крик одобрения.
Толпа, собравшаяся на центральной площади Севильи, гудела с любопытством и нетерпением. Вначале все глаза были направлены в центр — туда, где в окружении неподвижных фигур возвышался деревянный столб. Но час спустя внимание ослабло. Толпа была недовольна.
— Никак случилось что.
— Да что там могло случиться — время ещё не пришло.
— Святые отцы знают, что делают. Раз не начинают, значит, надо.
— Может, просто помер?
— Не-е... вчера жив был ещё.
— Припекать начало. А я шляпу дома оставил.
— Ничего, ему больше припечёт.
— Это точно. Огонь, говорят, медленный.
— Ну-у? Медленный? Интересно, сколько продержится?
— А это уж как повезёт. Вот громко ли кричать будет?
— И будет ли?
— Будет, будет. Все кричат.
— Не скажи. Когда прошлым летом на королевской свадьбе жгли, еретик один ни слова не сказал. Уже пузыри на полтела пошли, а всё молчал. Только под конец стонать начал, люди говорили.
— Вот таких как раз и жечь.
— Это точно. В них самое зло.
— Шляпу я дома оставил, вот беда-то. Думал, быстро обернусь. И сынишка стоять устал.
— А громко ли кричать будет? Стоим ведь далеко.
— А вы, сеньор, что скажете?
Высокий человек в не по моде длинном плаще прервал разговор со своим спутником и вполоборота посмотрел на коренастую фигуру в красном кафтане.
— Я полагаю, — сказал он, обнаруживая несвойственное уроженцам Севильи мягкое произношение, — что осуждённый будет кричать громко. И долго. Ветер сегодня тихий, а еретик, как говорят, не сильнее духом, чем любой из нас. Так что, мясник, услышишь ты достаточно.
И он равнодушно отвернулся.
— Высокородный, — с уважением протянул мясник, поворачиваясь к соседу. — Слышишь, говорит как?
Сосед, худой, словно щепка, крестьянин, согласно кивнул, прижимая к себе скучающего мальчонку лет шести.
— Не из наших краёв, видать. Говор-то неместный.
Он посмотрел вверх и тоскливо прибавил:
— А я шляпу дома забыл.
— Ты лучше поменьше языком чеши с этим нездешним, — свистнул под ухом мясника чей-то голос. — Нехорошие он вещи говорит. Опасные. Честных христиан с паршивым еретиком равняет.
Мясник опасливо глянул вправо, упёрся взглядом в человека, с ног до головы одетого в чёрное, и немедленно, словно делаясь меньше ростом, виновато забормотал:
— Да я ничего... Не знаю я его... Только и спросил-то... А равнять никого ни с кем не равнял. Высокородный сказал — с него и спрос. А я только вчера святой Деве жертвовал. Первый раз его вижу. Не знаю я его...
— Вот и не знай, — тихо раздалось в ответ. — Всякое ведь бывает.
— Не знаю, не знаю... — увёл голову в плечи мясник.
— Ну вот опять, — укоризненно сказал человеку в плаще его спутник. — Вечные приключения. Мы же сюда пришли с какой-то целью.
— Цель всегда одна, — вполголоса проговорил человек в плаще, задумчиво глядя на столб. — Только бесполезно всё это, дон Диего. Бесполезно, глупо и, что самое главное, уже полчаса как скучно.
Приземистый дон Диего, лет на двадцать старше своего собеседника, укоризненно покачал головой.
— Бесполезность определяется лишь вашим отношением к делу. Главное...
Что именно он считал главным, узнать не удалось — толпа заволновалась. «Идут! Идут!» — зашелестело вокруг на разные голоса. И точно: разрезая людское море, под звуки церковного гимна на площадь медленно входила процессия. Впереди, неспешно перебирая ногами, вышагивали мощные кони «родственников инквизиции». Всадники грозно вглядывались в толпу — пытались разглядеть малейшие признаки недовольства или сострадания. Торжественно колыхалась тяжёлая чёрная материя штандартов. «Пока-айся... Пока-а-айся, грешник...» — уныло тянули монахи. А между ними, опустив голову и спотыкаясь на каждом шагу, брёл осуждённый. Черти, покрывавшие его санбенито, скалились в толпу, искривляясь вместе со складками одежды в такт шагам. Традиционная зелёная свеча в руке и толстая верёвка на шее дополняли привычный образ.
— Ослаб еретик, ослаб, — сказал кто-то неподалёку от дона Диего. — А ты не греши.
— Папа, а еретик плохой, да? — громко спросил сын крестьянина.
— Плохой, плохой, — испуганно и торопливо заговорил тот, озираясь по сторонам и прижимая вихрастую голову мальчишки к своему бедру. — Хуже не бывает. Я тебе дома сколько раз говорил, что еретики — враги веры истинной. Хуже разбойников. Вчера ещё, помнишь? Каждый день ведь дома говорим...
Человек в плаще обернулся и с некоторым интересом посмотрел на крестьянина. Под спокойным взглядом серых глаз тот совсем разнервничался и уже почти шёпотом повторил:
— Дома говорим... Каждый день, сеньор. Каждый Божий день.
— Вижу, — ответил сероглазый, поворачиваясь в сторону процессии.
— Бесполезно, дон Диего, бесполезно, — сказал он минут двадцать спустя, когда осуждённый уже сидел на грубой деревянной скамье позора возле эшафота. — Опять то же самое. И эта латынь... Они ведь даже не понимают, о чём он говорит.
Над площадью гудел монотонный голос инквизитора. На лицах простолюдинов застыло напряжённое внимание. Как обычно, за грозной проповедью на испанском следовал приговор на латыни, и большинство с трудом улавливало смысл. Наконец приговор был зачитан, и сгорбленная фигура осуждённого двинулась к столбу в окружении монахов.
— Покайся, грешник, покайся, — настойчиво твердили они. — Не упусти последний шанс. Геенна огненная ждёт тебя! Отрекись от ереси, не искушай терпение Господне...
Но осуждённый лишь тряс головой и иногда невнятно мычал.
— Совсем в ереси погряз, — с осуждением сказал мясник. — Покаяться мог бы напоследок, послушать святых отцов.
— Мог бы, — громко согласился сероглазый, не замечая недовольного взгляда дона Диего. — Если бы язык вчера не выдрали. Переусердствовал палач.
Мясник с испугом поглядел на него и только плотнее сжал губы. Тем временем осуждённый прошёл по узкому проходу между грудами хвороста и встал у столба. Палач начал вязать ему руки, ловко орудуя верёвкой.
— Папа, а еретику будет больно? — снова раздался детский голос.
— Будет, будет, — скороговоркой заговорил крестьянин. — И поделом ему. Смотри внимательно — только так с врагами веры и можно.
— А почему он не уйдёт?
— Потому что привязан. Да и кто ж ему даст? Ты смотри, смотри, потом спросишь.
— А ему...
— Да замолчи уже! — с отчаянием прикрикнул отец, косясь на человека в чёрном, который, казалось, был полностью поглощён зрелищем. — Вот ведь послал Бог наказание.
Инквизитор в последний раз поднёс к губам осуждённого распятие и отошёл от столба, задевая сучья и поленья полами сутаны. Двое помощников палача быстро забросали проход, и осуждённый оказался в сплошном коричнево-сером круге. В руке у палача появился факел. Пламени почти не было видно в пронизанном солнечным светом воздухе, и только по колеблющемуся мареву стало ясно, что факел уже зажжён.
— Бесполезно, друг мой, бесполезно, — снова сказал сероглазый.
— Но ведь они не всегда были такими, — горячо прошептал дон Диего, не отводя заворожённого взгляда от факела.
— Поверьте мне, всегда. Всегда были и всегда будут.
— Нет, даже эти, именно эти люди. Они ведь когда-то были детьми. Если бы они могли вспомнить. Хотя бы на миг!
— Зачем же вспомнить? — отозвался сероглазый. — Можно и лучше. Заодно и покончим с этими давними спорами. Только всё это напрасно.
И он, будто что-то вспоминая, прикрыл веки.
— Не смейте этого делать, — неожиданно веско сказал дон Диего, глядя на него. — Во-первых, это просто запрещено. Во-вторых, это бессмысленно. Вы меня слышите? Не смейте этого...
Палач опустил руку с факелом. И в этот момент сероглазый внезапно выпрямился и, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, резко выбросил пальцы правой руки. Словно тяжёлый вздох пронёсся над площадью. И стало очень тихо.
Собравшейся с утра толпы больше не было. Вместо неё площадь заполняли дети. Море детей. Они стояли, щурясь от яркого солнца, и на их лицах не было ничего, кроме недоумения. Лет пять-шесть, не старше. Мальчики и девочки. Одетые так, будто они пришли поиграть во взрослых. Крошечные костюмы ремесленников, потрёпанные одежды крестьян, мундиры солдат, нарядные платья знати, рясы монахов сплетались в пёстрый узор. А в центре площади, которая теперь казалась ещё огромнее, стоял у столба мальчик со связанными за спиной руками. С его длинного, до пят, санбенито смотрели ехидные смеющиеся рожи. Ветер ласково шевелил каштановые волосы. По перекосившемуся сморщенному лицу видно было, что сейчас он заплачет. Ставшая очень высокой стена поленьев у столба отделяла его от группы детей в чёрном. Возле них, широко расставив ноги и с трудом удерживая факел, стоял крепко сбитый лобастый мальчик в костюме палача. Он не отрываясь смотрел на столб и шевелил губами. Площадь безмолвствовала — только вдалеке поскрипывала мотающаяся на ветру створка ставен да всхрапывали стреноженные лошади.
— А-а-ааа... А-а-ааа... — вдруг протяжно и тонко закричал мальчик у столба. — Ма-ма!
Как будто не было этого всеобщего оцепенения — площадь мгновенно пришла в движение. Мальчик-палач, отбросив факел, принялся разгребать хворост. От дрогнувшей группы в чёрном отделилась фигурка и, волоча за собой тяжёлое распятие, кинулась к нему на помощь. Остальные бросились врассыпную.
— Мама! Мама! — всхлипывания толпы уже сливались в многоголосый плач. Кто-то громко завизжал.
— Хватит! Сейчас начнётся давка! — страшным шёпотом сказал мальчик, стоявший на месте дона Диего. Рослый сероглазый мальчуган кивнул и, не отрывая взгляда от того, что происходило у столба, снова стряхнул невидимые капли.
— Ну, дела, — прогудел низкий бас мясника, когда гул немного утих и стали слышны отдельные голоса. — Спаси и сохрани, Господи... Спаси и сохрани.
— Как же это? — слышалось вокруг. — Ведь дети были, дети!
— Нечистый попутал... Все его дела. Не зря этих жгут.
— А руки-то какие были! Руки!
— Почудилось, почудилось всё. Жарит страшно, вот и привиделось.
— А ну отойди! Куда прёшь-то? Куда прёшь?
— Смотрю, а жена — дитё малое. Как есть дочка наша.
Только ростом пониже будет.
— Не верю я этому. Не могло этого быть. Не могло!
— Говорю же: почудилось.
— Да куда ты всё время прёшь, скотина?
— Смотри, смотри! Да не туда — на столб.
А у столба по-прежнему стоял со скрученными руками осуждённый. Ничто, кроме коротких каштановых волос, не выдавало в нём ребёнка, который минуту назад испуганно звал маму. Запавшие глаза, обведённые тёмными кругами, тоскливо смотрели на помощников палача, которые заботливо поправляли разворошённый хворост. Подобравший же факел палач стоял в нерешительности. Он искоса поглядывал на инквизитора, переминался с ноги на ногу, но не зажигал костёр.
— Что стоишь? — инквизитор грозно надвинулся на него. — Не знаешь, что с осуждёнными еретиками делают?
Палач смиренно опустил голову.
— Но... когда мы были детьми... — неуверенно начал один из монахов.
И тут же замолчал, словно осознав нелепость своих слов.
— Когда мы были детьми, — каркающим голосом сказал инквизитор, — мы не знали, что есть наш долг! Испугались? Духом ослабли? Искушение снизошло на нас, свыше ниспосланное. Веру нашу проверить, души укрепить — вот что таинство это сделать должно. Твёрже камня веру сделать! Сомневающихся указать, — многозначительно добавил он, взглянув на монаха, а затем обводя взглядом притихшую толпу. — А ну, палач! Что медлишь? Или на его место захотел?
И огонь факела лизнул радостно вспыхнувший хворост.
* * *
— Бесполезно. Всё бесполезно, — с горечью сказал человек в плаще, глядя на костёр и фигуры, суетливо подкидывающие ветки. — Обречены.
Дон Диего покачал головой, тронул его за локоть и едва заметно кивнул в сторону стоящего неподалёку крестьянина. Тот со странным упрямым выражением, не отрываясь, смотрел на пляшущие языки пламени. А его судорожно напряжённые ладони плотно закрывали глаза сына.
ОТПРАВИТЬ:
| Читать @chaskor |
